Тень Бессмертия

Он медленно сошёл с моста. Дерево под ногами было багрово-чёрным, скользким от крови. Река текла внизу, унося алые пятна. Люди, пришедшие позже, назовут её Смородиной. А мост – Калиновым. Мостом Перехода. Мостом Смерти. Над полем боя уже кружили вороны. Их карканье было единственной погребальной песней. А в груди у Бессмертного бушевала тихая, ледяная буря, что не утихнет никогда.

Он не пошёл к реке. Он понёс её домой. В их лесную избушку, что пахла дымом, травами и её теплом. Там, у ручья, он омыл её лицо, её руки ледяной, чистой водой. Смыл кровь, запекшуюся на её бледной коже. Она была столь же прекрасной, как и при жизни. Он не прощался. Он знал – это не конец.

Он похоронил её там, где они любили сидеть вечерами, у старого дуба, смотря на закат. Рыл могилу руками, не чувствуя боли содранной кожи и не замечая крови на своих пальцах. Земля пахла сыростью, кореньями и её памятью.

Перед тем как опустить её в сырую землю, он наклонился и нежно, с бесконечной болью, прикоснулся губами к её бледным и холодным губам. Из его чёрных, мёртвых глаз скатилась единственная, последняя слеза. Она упала на её бледную щеку, прокатилась по ней, как чистая роса по мрамору. Он не говорил «прощай». Он шептал «до свидания». Он поклялся себе, ей, всему миру – он найдёт способ. Вернуть её. Изучить время. Все миры. Всё.

И тот, кто метнул копьё – он узнал его в последнем миге перед яростью. Он запомнил. Навеки.

Глава 8: Бессмертная Тень

Сон настиг его внезапно, свалив на жесткую постель в глухом углу полуразрушенной кузницы, что стала его временным пристанищем. Не сон – ловушка. Сперва пришло воспоминание. Яркое, ослепительное, вырванное из самой сердцевины былого счастья. Он снова чувствовал тепло её губ, вкус летних ягод и дикого мёда в её поцелуе. Слышал её смех, лёгкий, как шелест листьев над их лесным домом. Рука сама потянулась в пустоту, чтобы коснуться её щеки, и пальцы на миг ощутили шелковистость её кожи, упругую тяжесть косы. Сердце, замороженное льдом, дрогнуло и екнуло, готовое ожить.

И в этот миг сладостного забвения в ноздри ударил резкий, знакомый, тошнотворный запах. Меди. И тёплой, только что пролитой крови. Его крови. Её крови.

Видение рассыпалось. Он стоял на Калиновом мосту. Доски под ногами были скользкими, липкими от тёмной, уже густеющей жижи. Копьё по-прежнему торчало в боку, но боли не было – лишь всепоглощающая ледяная пустота, выгрызающая всё нутро. Вода в реке Смородине внизу не текла – она клокотала, чёрная, густая как дёготь, и в её пучине плавали, переливаясь, алые, как спелая ягода, сгустки. Он попытался сделать шаг, но мост с грохотом провалился у него под ногами.

Он рухнул в чёрно-багровую жижу. Холодная, липкая волна накрыла с головой, затягивая вглубь. Он тонул. Кровь заливала рот, нос, глаза – солёная, медная, удушающая. Он не мог дышать, не мог крикнуть. Вокруг – лишь давящая, густая тьма и невыносимая тяжесть, вдавливающая в самое дно.

И тогда, сквозь толщу чёрной воды и крови, он увидел Её. Мару. Её лицо, бледное, как луна в зимней дымке, проплыло перед ним. Синие, бездонные глаза смотрели на него не с упрёком, а с бесконечной, вселенской печалью. Прежде алые, уже поблёкшие губы шептали беззвучные слова, которых он не мог разобрать, но их смысл вонзился в самую душу острее любого клинка: «Прощай…».

Он из последних сил протянул к ней руку, пытаясь схватить, удержать этот последний призрак…

Кощей поднялся с низким, звериным стоном, застрявшим в пересохшем горле. Грудь вздымалась, как после долгой погони. Ладонь инстинктивно впилась в левый бок, чуть ниже рёбер – туда, где навсегда остался шрам, единственная отметина смертной раны, не до конца затянувшаяся бессмертной плотью, лишь побледневшая, но ясно ощутимая под пальцами. Неровный, втянутый рубец пылал под кожей ледяным огнём, зудя и ноя, как в тот самый день.

В доме стоял предрассветный сумрак. Воздух был холоден и мёртв. Но на миг, в долю секунды между сном и явью, ему померещилось, что он чувствует её. Не запах холодной земли и горьких трав, а нечто неуловимое – лёгкое дуновение, тень тёплого присутствия, эхо её голоса. Или это была лишь последний отголосок кошмара? Её душа, слившаяся с его, шевелилась в ледяной пустоте, напоминая о себе.

Он сжал пальцы на шраме, пока боль от надавливания не прогнала призрачное ощущение. Пустота в груди сомкнулась вновь, холодная и бездонная. Но в её центре теперь тлела искра – не надежды, а яростной, неистовой решимости.

Он пытался вернуть её. Вгрызался в магию времени, которую лишь начинал постигать при Маре. Выводил сложнейшие руны на камнях и на земле, пытаясь разорвать ткань реальности, создать петлю, лазейку назад. Но время было упрямой, неумолимой рекой. Он мог лишь на мгновение замедлить его течение вокруг себя, ускорить рост травы у ног, состарить камень в руке. Вернуться к ней – к живому теплу её рук, к редкому, но такому яркому смеху, звучавшему в их лесном убежище, – было невозможно. Каждая попытка заканчивалась мучительной головной болью и глухим ударом по душе, от которого звенело в ушах. Бессмертие давало силу, но не власть над главным.

– Найду, – прошептал он в гнетущую темноту, и слова повисли в воздухе, обращённые к теням прошлого и неведомым силам миров. – Я найду тебя. Где бы ты ни была.

Он вспомнил её слова, сказанные когда-то у костра, о мирах, что лежат за границей этого, о душах, уходящих в иные земли. И о Стражe, что обитает на самом краю, в безжизненном лесу, где не поют птицы и не растёт трава. Тот, кто знает всё. Кто помнит все дороги.

Кощей шёл на край мира. Туда, где кончалась земля и начиналось нечто иное. Дорога заняла не день и не два. Он шёл через высохшие степи, через мёртвые болота, через горные перевалы, где ветер выл, как голодный зверь. Наконец он достиг леса. Деревья здесь стояли чёрные, обугленные, без листьев и коры. Земля была сухой и потрескавшейся, не сулящей жизни. Воздух – неподвижный и густой, им было трудно дышать. И сквозь эту гробовую тишину, губящую душу, поползла, заунывная и сладкая, колыбельная.

«Баю-бай, баю-бай, вечным сном засыпай.

Баю-бай, баю-бай, свою душу отдай.

Баю-бай, баю-бай, буду я тебе петь

И во сне колдовском ты найдешь свою смерть!»

Слова обволакивали разум, тянули в тёмные, бездонные воды вечного сна. Но ледяная пустота внутри Кощея оказалась сильнее. Колдовской сон не смог пробить его броню из скорби и ярости. Он шёл на голос, и вскоре меж голых стволов увидел того, кто пел. Огромного Кота, сидевшего на суку почерневшего дерева. Глаза его сияли тусклым, зеленоватым светом.

Кот замолк, наклоняя голову. В его взгляде читалось неподдельное изумление.

– Интересно, – прошипел он, и голос его был похож на скрип старого дерева. – Впервые вижу такого. Ты не спишь. Не умираешь. Исцеление тебе не нужно. Так чего же ты хочешь, не рождённый мертвец?

– Ищу миры, – голос Кощея прозвучал глухо, но твёрдо. – Ищу одну душу. Мару.

Кот внимательно посмотрел на него, затем медленно лизнул лапу.

– Помогу. Пришелся ты мне… по нраву. Давно не видел такой силы. Такой воли. – Он спрыгнул с сука, бесшумно ступив на мёртвую землю. – Миров много. Дороги к ним сложны. Но вернуть душу… это не просто. Тебе нужно стать сильнее. Намного сильнее. Укрепить дух. Напитаться жизненной силой. Это потребует времени.

– У меня его вечность, – без колебаний ответил Кощей.

– Хорошо, – кивнул Кот. – Но знай: миров куда больше, чем те, о которых ведаю я. Ключи от остальных тебе придётся искать по всему свету. И в этом… тебе не помешает помощь.

Кот поведал ему, то зачем он пришел. Поведал ему план. Мысль о мести, холодная и отточенная, пронзила его. Силу можно взять. Сперва – с тех, кто сбежал с Калинова моста. С предателей. Их страх, их жизнь, их последний вздох станут кирпичиками в мосту, который он перекинет через бездну, чтобы добраться до неё.

Кощей развернулся и пошёл прочь из мёртвого леса. Он шёл обратно – к руинам своего прошлого. Он шёл искать. Мстить. Собирать ключи. Искать помощников. Его ярость вернулась, но теперь она была не слепой, а холодной и расчётливой. Семенем грядущей бури.

– Я буду за тобой приглядывать… – прошипел на прощание кот.

Глава 9: Родное Пепелище

Дым. Густой, едкий, с привкусом горящей смолы и подожжённого мяса. Он стелился по земле, цепляясь за сапоги, забиваясь в ноздри, словно пепельное проклятие, осевшее на всём живом и мёртвом.

Кощей замер на склоне холма, вглядываясь в долину сквозь серую, колышущуюся пелену. Его деревня… нет, не деревня – пепелище. Место, которое он покинул ради Мары, – пылало. Огненные языки лизали почерневшие, обугленные срубы, балки рушились внутрь с глухим, тоскливым треском. Воздух гудел от жара и далёких, оборванных криков, перемешанных с нетерпеливым, зловещим карканьем ворон, круживших чёрным венцом над пиром смерти.

Какое мне дело до этих людей? – пронеслось в сознании, холодное и отстранённое, будто долетевшее из ледяной пещеры. Они отвернулись тогда. Боялись его. Боялись её. Их страх был таким же густым и липким, как этот удушливый дым.

Но нечто заставило его сделать шаг вперёд. Не мысль, а глухой толчок под рёбра, туда, где горел шрам – вечное напоминание. Он спустился в долину, двигаясь сквозь чад и снопы искр, бесшумной тенью. Первое, что выплыло из завесы пламени и клубов дыма – Кузница. Вернее, её почерневший, изуродованный остов. Стены, покосившиеся и проломленные, крыша – зияющая дыра в пламя. И там, среди этого хаоса огня и растерзанных тел, стоял его отец.

Горыныч, могучий кузнец, бился в одиночку против пятерых нападавших. Его молот, привыкший ковать сталь, теперь крушил кости, разбрасывая кровавые ошмётки с каждым размашистым, страшным взмахом. Но алая река текла и по его седой бороде, заливая могучую грудь под разорванной рубахой – он был изранен, смертельно. Дышал хрипло, прерывисто, каждое движение давалось ценой нечеловеческого усилия. Земля, казалось, содрогалась под его тяжёлыми шагами, но силы иссякали, уходя в раскалённый пепел.

И тогда Кощей увидел его. Среди бандитов, хохотавших над агонией старого великана, был тот самый. Человек со шрамом, рассекавшим всё лицо, от виска до челюсти. Белая, мертвенная полоса на загорелой, испачканной сажей коже. Тот, кто метнул копьё. Тот, кого они с Марой вытащили из лап мертвяков у Свинцового болота. Тот, кто убил его радость, его свет, его всё…

Ярость.

Не холодная, не расчётливая – живая. Взрыв горна, удар молота о наковальню в миг рождения клинка. Она вскипела в Кощее мгновенно, выжигая ледяную пустоту раскалённой сталью. Он не помнил, как оказался среди них. Пространство сжалось до размеров кузнечного горна, до пяди земли вокруг предателя.

Один бандит – голова слетела с плеч, отрубленная ударом, которого никто не увидел. Звук – глухой, влажный хлопок. Второй – грудная клетка проломлена ударом кулака. Хруст ломающихся рёбер был резким, сухим.

Третий – Кощей схватил его за горло и сжал, с силой, ломающей камень. Пальцы впились в грязную кожу, пока под ними не хрустнули, не поддавшись, шейные позвонки.

Отец рухнул на колени, широко раскрыв глаза. В них мелькнуло потрясение, смешанное с последней, отчаянной искрой надежды.

– Сын… – хрипло вырвалось из его пересохшего горла.

Но Кощей уже не слышал. Он видел только Его. Человека со шрамом. Тот отпрянул, узнав в фигуре из дыма и ярости того, чью жизнь он разрушил. Лицо предателя исказилось гримасой первобытного ужаса, шрам на щеке побелел, проступив сквозь грязь.

– Нет…! – завопил он, отчаянно отмахиваясь, пятясь к пылающим развалинам. – Не я! Не я то! Нет…!

Кощей просто шагнул вперёд. Тяжело, неотвратимо, как надвигающаяся стена. Земля, казалось, дрогнула под его каменным шагом.

– Он нанял! Он приказал! Деньги… меха… обещал! – слова летели клочьями, смешанные с пеной и кровью. Он бился в истерике, царапая землю обугленными пальцами, моля о пощаде, которой не могло быть. Раскаивался. Плакал. Умолял. Выплёскивал всё, что знал и не знал, лишь бы отдалить неминуемый конец.

Кощей видел его страх. Чувствовал, как тот всепоглощающий ужас разрывает бандита изнутри, как бешено колотится его сердце, готовое разорвать грудь, как судороги сводят пальцы. Он видел, как человек превращается в дрожащий комок плоти, обесчеловеченный страхом. Но этого было мало. Ничтожно мало. Капля в море по сравнению с той ледяной бездной, что зияла в его душе. Никакая боль врага не могла заткнуть дыру, оставленную ею. Никакой ужас жертвы не искупал её гибели.

Ярость Кощея, холодная и бездонная, лишь росла от этого осознания. Он видел лицо предателя – того, чью жизнь они с Марой спасли. Чья рука метнула роковое копьё.

– Ярополк… – имя князя прозвучало из перекошенных губ бандита последним хрипом.

Этого хватило.

Кощей двинулся. Неспешно. Один шаг. Молот отца, валявшийся рядом, сам прыгнул в его длань. Оружие взметнулось короткой, страшной дугой, сверкнув в огненном зареве. Раздался тупой, влажный хруст – звук, от которого сжималось всё внутри. Голова предателя, с навеки застывшей маской невыразимого ужаса, отлетела от плеч и грузно покатилась по пепелищу, оставляя за собой багровый след. Тело рухнуло, дёргаясь в-последних, бессмысленных судорогах.

Так Кощей узнал имя, причинившее ему столько боли. Цена была заплачена. Часть долга возвращена. Но пустота не исчезла. Она лишь зияла ещё чернее.

Кощей обернулся. К отцу.

Горыныч лежал на обугленных досках, опираясь на локоть. Его могучая грудь под разорванной рубахой дышала прерывисто, хрипло. Кровь сочилась из множества ран, тёмная и густая, смешиваясь с пеплом, образуя чёрно-багровые узоры на седой бороде и широких плечах, некогда гнувших сталь. Жизнь уходила из него, утекала в землю. Запах смерти – медный, тёплый, отвратительный – витал вокруг, затмевая дым.

Их взгляды встретились.

В глазах старого кузнеца не было прежней суровости, лишь глубокая, бездонная усталость многих зим и… просьба. Немая, отчаянная мольба, читавшаяся в дрожащем веке, во влажном блеске потухающего взора. Прости, словно говорили эти глаза. Прости за гнев. За последние слова. За то, что не понял. За то, что прогнал.

Кощей опустился на колени рядом. Пепел хрустнул под его сапогами. Он молча протянул руку, накрыв ею огромную, иссечённую старыми шрамами и теперь окровавленную ладонь отца. Его пальцы, привыкшие чувствовать структуру стали, ощутили под своей кожей слабый, прерывистый трепет угасающего пульса. Холод. Такой же ледяной, как и внутри него самого.

Горыныч попытался сжать пальцы в ответ, но силы покидали его. Лишь слабый, едва слышный вздох, похожий на стон, вырвался из груди. Его взгляд затуманился, устремляясь куда-то вдаль, за дымящиеся руины, за границу жизни.

И в эту секунду Кощей почувствовал не боль, а… ту самую ледяную пустоту внутри, резонирующую с пустотой в глазах умирающего. И тогда, словно вспышка, перед его внутренним взором встало то, что было давно…

Он стоял на самой опушке, там, где лес уже сдавался полю. Его ждал отец. Горыныч стоял, опираясь на тяжёлый кузнечный молот, вросший в землю. Лицо его, обычно красное от жара горна, было тёмным, как остывшая сталь. Глаза, маленькие и глубоко посаженные, горели холодным углём разочарования.

– Сын! – голос Горыныча прогремел тише грома, но с такой силой, что задрожали листья на ближних кустах. – Одумайся! Оглянись! Видишь огни? Там твой мир! Твой народ! А ты? За кем ты ушёл, за лесной тенью, что дышит смертью!

Кощей остановился. Сердце сжалось. Он видел боль в глазах отца.

– Отец… – начал он, но Горыныч перебил, выдернув молот из земли с глухим скрежетом:

– Не «отец»! Пока ты мой сын – брось эту колдовскую дурь! Брось её! Вернись в кузницу. К молоту. К жизни! Я даю тебе последний шанс, Кощей. Последний! Останешься с ней – забудь дорогу домой. Забудь отца.

Кощей сжал кулаки. Воздух между ними натянулся, как тетива лука перед выстрелом. Но в душе он видел только Мару.

– Я не могу, – выдохнул Кощей, глядя отцу прямо в глаза. – Я должен идти с ней. Если плата за это – изгнание… – он сделал шаг назад, в прохладную тень леса, – …то я её оплачу.

Горыныч замер. Казалось, он стал ещё больше, темнее. Молот в его руке дрогнул.

– Тогда иди, – проскрежетал он. – Иди к своей погибели. Забудь дорогу назад. Ты для меня… мёртв.

Он резко развернулся и зашагал прочь, к теплым огням деревни, не оглядываясь. Его тень, огромная и тяжёлая, на миг накрыла Кощея холодом отречения. Кощей стоял на границе. За спиной – сырой холод леса и неведомая судьба с Марой. Впереди – тёплый свет дома, который он только что навсегда потерял. Он вдохнул горьковатый запах трав и хвои и шагнул в темноту.

Тень упала на них. Кощей поднял взгляд. Над обломками стоял Святогор. Старый воин пришёл слишком поздно. Он видел, как уходил Горыныч – как огромная скала медленно оседает под тяжестью ноши. Он видел, как Кощей, эта воплощённая ярость, разорвал бандитов. Его собственные руки были по локоть в крови и саже, окровавленный боевой топор тяжело висел в опущенной длани. Он бился на подступах, прорубаясь к кузнице, но не успел. Не уберёг старого друга. Горечь поражения и стыд стояли комом в горле.

Но когда всё закончилось, и Святогор подошёл ближе то увидел он не монстра. Он увидел мальчишку, который когда-то упрямо сжимал молот в кузнице отца. «Нет, Святогор, я не хочу учиться рубить! Я буду ковать. Мечи ломаются, а хороший плуг кормит людей». «Мечи защищают тех, кто пашет, глупыш», – смеялся тогда Святогор, но мальчишка лишь хмурился и бил по наковальне с упрямой злостью.

А потом… потом он ушёл в лес. С ней. С Марой. И больше Святогор его не видел. Пока не поползли слухи. И вот теперь этот мальчишка стоял перед ним на пепелище их общего прошлого, став этим. Сгустком вечной зимы и неутолимой ярости. Я не спас его тогда. Не удержал. Не защитил. Старый воин сжал рукоять топора так, что дерево затрещало. В его груди закипело что-то острое, жгучее – стыд. Он поклялся про себя, глядя на сгорбленную спину Кощея и мёртвое лицо Горыныча: «Я не уберёг тебя тогда, дружище. Но его… его я не подведу. Клянусь камнем и кровью.»

Святогор стоял рядом, окидывая взглядом пепелище – дома, кузницу, теперь груду углей и обгорелых балок. Запах тлена и смерти висел в воздухе. Потом он вновь посмотрел на него.

Кощей Бессмертный стоял неподвижно, оторвав взгляд от тела отца. Седые волосы развевались на ветру, подхватывающем пепел. Его глаза, некогда смеющиеся над наковальней, теперь были как два потухших угля. В них не было ни горя, ни новой ярости – только пустота. Древняя, как лёд.

– Я иду с тобой, сын Кузнеца, – сказал Святогор, голос его был хриплым от дыма и сдавленных эмоций, но твёрдым, как кремень. – Клянусь духом твоего отца.

Кощей медленно повернул к нему голову. Взгляд скользнул по лицу старого воина, по его окровавленному топору. В этом взгляде не было ни радости, ни старого признания – лишь холодная, бездушная оценка. Взвешивание на невидимых весах.

– Зачем? – одно-единственное слово, вырванное из ледяной пустоты, скрипучее, как ветер в развалинах.

– Потому что ты один, – ответил Святогор. – А в одиночку – только убивать можно. А чтобы строить… – он резко махнул рукой в сторону дымящегося пепелища, – …нужны люди. Верные. Как сталь в руке кузнеца.

Кощей молчал. Казалось, сама тишина вокруг них сгустилась, впитывая запах гари.

– Ты хочешь убить князя? – продолжал Святогор, не отводя взгляда. – Убьёшь. Легко. А потом что? Придут другие. Такие же. Жадные. Трусливые. И снова будут жечь. Грабить. Убивать. Ты можешь быть не только мечом, Кощей. Не только разрушителем. Ты можешь быть стеной. Каменной грядой, о которую разобьётся любая злоба. Как твой отец ковал плуги – ты можешь выковать защиту. Но для этого нужна сила не только твоя. Нужны руки. Верные руки.

Тишина повисла снова, тяжёлая, как предгрозовая туча. Ветер шелестел пеплом по земле. Кощей вспомнил слова кота: – Но знай: миров куда больше, чем те, о которых ведаю я. Ключи от остальных тебе придётся искать по всему свету. И в этом… тебе не помешает помощь.

Потом Кощей кивнул. Один раз. Сухо.

Глава 10: Первые семена

Дым над пепелищем родного села медленно поднимался к холодному, безразличному небу, сливаясь с низкими свинцовыми тучами. Кощей стоял над свежей, влажной глиной отцовской могилы. Его волосы, поседевшие в одну ночь смерти Мары и ставшие белыми, словно первый зимний иней, колыхались на пронизывающем ветру. Внутри зияла ледяная пустота, заполненная лишь всепоглощающей яростью и застывшим в памяти ликом князя Ярополка. Он повернулся к Святогору, стоявшему рядом, немому, но непоколебимому в своей новой клятве.

– Идем, – глухо прозвучало из уст Бессмертного. – На Ярополка. Сейчас же.

Святогор шагнул вперед, его мощная, испещренная шрамами стать грубой стеной встала на пути слепой ярости.

– Погоди, сын Кузнеца, – голос Святогора звенел закаленной сталью, обнажая житейскую мудрость. – Один неверный шаг – и угодишь в петлю. Да, силен ты. Да, обычная сталь тебя не берет. Но ты не всесилен! Думаешь, Ярополк не ведает о Калиновом мосту? Не знает, что ты… уже не из плоти и крови? Он ждет. Не дружина у него – целая рать. Рать, что спалила твою кузню, твое село. Честью биться они не станут. Накинут сети из сыромятной кожи, пропитанной свинцом, чтобы сковать твои движенья. Свалят толпой. Закуют в цепи, какие только лучшие кузнецы смогут выковать – тяжелые, из белого железа. Заточат в каменную яму, глубже корней вековых дубов. И зальют ледяной водой, засыплют сырой землей. И будешь ты там, Кощей Бессмертный. Вечно. Во тьме. С одними лишь мыслями о ней. О нем. Обо всех. Ярополку лишь нужно ведать, что ты не грозен. И он забудет. А ты останешься под землей, тлеть в своем сознании, пока мир не обратится в прах. Тебе сего надобно?

Слова Святогора вонзились в Кощея, словно топор в сырую колоду.

Он увидел: кромешную тьму, давящий гнет земли, вечность заточения. Ярость не утихла – она обрела холодную, расчетливую остроту. Он молчал, его угольные глаза, лишенные жизни, сверлили старого воина.

– Что тогда? – спросил Кощей, и в его голосе не было вопроса, лишь немой вызов.

– Тогда соберем свою силу, – ответил Святогор, широким жестом обведя дымящиеся руины, окрестные леса, невидимые за горизонтом веси. – Слух о тебе ползет, гадюкой под лесной подстилкой. О кузнеце, ставшем духом мщения. О том, кто выжил, когда должен был пасть. О том, кто вырезал шайку, спалившую его дом. Но слух – лишь тень. Людям нужен огонь, чтобы узреть путь. И страх, чтобы согнать с насиженных мест. Дай им и то, и другое.

Замысел созрел быстро, жестокий и расчетливый, словно удар зазубренной секиры. Кощей растворился в ближнем лесу. Он стал Тенью, о которой шептались у ночных костров. Тенью, которая находила.

Сперва он нашел беглецов с Калинова моста – ополченцев, трясущихся от страха, разбившихся на шайки грабителей, промышлявших на землях, опустошенных княжеским ясаком. Прятались они в глухих чащобах, на заброшенных хуторах. Кощей имен не спрашивал. Сдачи не принимал. Приходил ночью, воплощением их самого лютого кошмара. Один против пятерых, семерых, десятка. Его черный меч, поглощающий свет, мелькал с нечеловеческой скоростью. Он не убивал – он чинил расправу. Одних находили с костьми, перебитыми в крошево, будто их молотил кузнечный молот. Других – повешенными на сучьях старых дубов, с лицами, застывшими в беззвучном крике ужаса. Третьих – обезглавленными, их головы водруженными на заостренные колья у лесных троп. На стенах разоренных бандитских притонов выжигался знак рунами – стилизованный череп, клеймо Бессмертного. Весть о его «судах» неслась стрелой, обрастая самыми страшными подробностями. Шептали, что ходит он не по земле, а скользит над ней. Что меч его пьет души. Что убить его нельзя, ибо он и мертв, и жив. Страх перед Кощеем Бессмертным начал перевешивать ужас перед княжеской гридней.

Пока Кощей сеял леденящий душу ужас среди нечисти и предателей, Святогор шел иным путем. Он ступал по селам, изъеденным ярополковой жадностью и беззаконием. Приходил к вдове, у которой княжьи мытари увели последнюю корову и забрали сына в дружинники, сгинувшего где-то в Диком Поле. К старику, битому батогами за недоимку. К мужикам, чьи нивы вытоптали княжьи кони во время потехи, а жалобщиков отгоняли палками. К тем, чьи дома спалили «лесные разбойники», нанятые ярополковым посадником для устрашения.

– Хватит спину гнуть! – гремел голос Святогора на сходках, в прокопченных избах, у трескучих лесных костров. – Князь ваш – тварь трусливая да злобная! Боится он одного – Того, Кто Вернулся! Кощея Бессмертного! Того, кто мстит за обиду народную! Кто режет разбойников, как псов поганых! Кто не страшится ни князя, ни людей его! Идет он. Идет на Ярополка! Но нужны ему руки! Руки, чтоб щиты держать да мечи! Руки честные! Руки обиженных! Кто с нами?! Кто за правду?! Кто за то, чтоб князь сполна хлебнул страху, коим сам землю сеял?!