Тень Бессмертия

Он резко развернулся, чуть не упав от головокружения, но удержался. Не оглядываясь, шатаясь, но с невероятным упрямством, он пошел прочь от скалы, прочь от Велеса, прочь от лагеря – в ледяную пустыню погибшего континента. Его перебинтованная фигура, маленькая и одинокая на фоне бескрайнего разрушения, была символом непоколебимого, страшного в своей одержимости решения.

Велес смотрел ему вслед. Руки его снова невольно потянулись к холодному камню, к щели с Ауром. В его каменных глазах не было гнева. Только бесконечная скорбь, глубокая, как пропасть, и предчувствие долгих веков борьбы. Он знал. Путь Одина приведет только к новым слезам и новому огню. И он, Велес, Хранитель Тайн, Пастух Душ и Камней, должен был стать стеной на этом пути. Да даже если эта стена воздвигалась против сердца, что когда-то билось в унисон с его собственным. Льды сомкнулись над Даарией. И над их дружбой.

Глава 13: Жертва у дуба

Воздух в деревне был не воздухом, а густой, липкой субстанцией, испарением болотной трясины, пропитанным смрадом страха, пота и гниющей совести. Он въедался в щели убогих изб, смердевших прелой соломой и кислой похлебкой. Люди столпились у дома старосты не по зову, а как затравленный скот, ищущий спасения в стадном инстинкте. Гонец, ввалившийся на порог, запыхавшийся и белый как саван, выпалил весть, от которой у собравшихся стыла кровь и подкашивались ноги:

– Идет! Сам Царь Кощей Бессмертный! С своей Ордой! Путь их лежит… мимо нас! Через дубовую рощу! Два дня, не больше! Боги, два дня!

Тишину разорвал не вопль, а визгливый, животный крик молодой бабы:

– Бежим! Пока не поздно! В лес! К черту все!

– Куда бежать, дура?! – перебил ее коренастый мужик с лицом, изборожденным не годами, а вечной нуждой. Его глаза бегали, как у загнанного зверька. – В лесу волки голодные, да лихорадка болотная! А на дорогах? Его волки, его лазутчики! Вынюхают! Вытравят! Всех под нож!

– Спрячемся! В погребах! В ямах! – заломила руки девка, ее лицо исказила гримаса паники. – Землей зароемся!

– Он чует страх, лучше гончей! – рявкнул кто-то из толпы, и в голосе его дрожала та же паника. – Выдадим себя стуком сердец! Дышать перестанем – и то услышит! Погибли мы! Все до единого!

Все взгляды, дикие, потерянные, устремились на старосту. Старик, некогда степенный, с бородой «лопатой» – символом мнимого авторитета, – стоял, понурив голову. Его руки тряслись так, что он вцепился в грубый косяк двери, ощущая шершавость нестроганого дерева. Его ум, знавший, как делить скудный урожай и как тушить ссоры из-за межи, был бессилен перед черной тенью, нависшей над миром. Он знал только страх. Глухой, всепоглощающий, сжимающий горло.

– Староста! Говори! Что делать?! Спасай нас! – голоса слились в один гулкий, требовательный вой. В нем не было уважения – лишь отчаяние и звериная готовность растерзать того, кто не даст выхода.

И тогда из задних рядов, из-за спин баб, прозвучал сиплый, но зловеще-уверенный голос. Вперед вышла Марфа, слывшая знающей темные приметы и шептавшуюся с нечистой силой у заброшенного колодца. Ее глаза, маленькие, свиные, горели странным, фанатичным блеском.

– Бежать? Прятаться? – она фыркнула, и звук был похож на шипение змеи. – Дурачье вы, право! От него не спрячешься! Его… задобрить надо! Умилостивить!

На миг воцарилась тишина, полная тупого непонимания, а потом – жадной, трусливой надежды.

– Задобрить? Чем? – фыркнул тот же коренастый мужик, но уже без злости, с ноткой робкой надежды. – Золота у нас нет! Хлеба – чтоб до весны протянуть! Чем монстра подкупишь?! Меха? Да он шкуру с нас самих спустит!

– Монстру и плата нужна особливая! – Марфа выпрямилась, ее голос зазвучал громче, проповеднически. – Не злато-серебро! Жертва! Живая кровь! Дар, что он оценит! Тогда – пройдет мимо! Обрящет милость! Деревня цела будет!

Слово «жертва» повисло в воздухе, тяжелое, липкое, ядовитое. Люди переглянулись. Ужас в их глазах смешался с проблеском гнусного, трусливого облегчения. Кого-то другого. Кто-то негромко, словно боясь, чтобы небеса не услышали, пробормотал:

– А кого…? Кого отдать? Кого не жалко?

И тут, будто по незримому, страшному знаку, десятки глаз, полных животного страха за себя и своих, медленно, нехотя, но неумолимо повернулись в одну сторону. Туда, где на самом краю деревни, у самого леса, стоял покосившийся, ветхий домишко под продырявленной соломенной крышей. Дом, который все обходили стороной, смердевший заброшенностью и сыростью. Дом Василисы.

Слепая. Сирота. Изгой. Дочь того самого Мирона, что когда-то с горсткой таких же отчаянных мужиков остановил банду лихих людей. Мирон полег тогда, изрубленный в куски, но деревню спас. А Василиса… в той бойне, когда бандиты ворвались было в деревню, метнули факел. Девочка, спрятанная в погребе, не видела пламени, только почувствовала жар и едкий дым. Камень, выбитый взрывом из печи, ударил ей по голове. Очнулась она уже в кромешной тьме. Навсегда. Мать ее умерла, родив ее. Отец – геройски. О ней вспомнила лишь одна старая Пульхерия, соседка, пока не померла сама прошлой зимой. С тех пор Василиса была одна. Совсем одна. Деревня словно забыла о подвиге Мирона. Василису терпели как обузу, как немую укоряющую совесть. Иногда кто-то, вспомнив, швырял ей через плетень заплесневелую краюху или гнилую картофелину. Она же сама научилась выживать: ползала по огородам, ища забытые колоски, ловила в ручье холодную, скользкую рыбешку. Она была пустой оболочкой, лишенной желаний, выживающей по инерции, по глупой привычке дышать. Единственная память об отце – медная пуговица от его кафтана, которую она носила на грубой бечевке на шее. Холодный, гладкий кружок – единственная связь с миром, который она не видела и в котором не чувствовала себя частью. Она не жила. Она тихо ждала конца. И когда грубые, потные руки схватили ее сегодня утром, когда потащили к дубу, она не сопротивлялась. Только холодная пуговица впивалась в ладонь. Внутри была лишь ледяная пустота и… странное облегчение. Пекло одиночества и беспомощности наконец-то закончится.

Жертва у Дуба:

Мелкий, холодный, осенний дождь сеялся с неба, не очищая воздух, а превращая землю в серую, липкую жижу. Кощей шел по лесной тропе, покидая земли вятичей. Капли стекали по его лицу, словно слезы камня. С ним было лишь трое. Суровый, мол дубовая коряга, Святогор; молчаливый исполин Ратибор; и хитроватый, с острым взглядом, Любомир. Они шли за ним.

Тропа вывела к опушке. Впереди, за мокрым полем, виднелись частокол и унылые дымки из труб деревни. Кощей не собирался туда сворачивать. Эта деревня была мелкой сошкой. Но Любомир, шедший впереди, резко замер. Его рука инстинктивно легла на рукоять меча.

– Господин… – его голос, обычно уверенный, дрогнул. – Посмотри.

У подножия огромного дуба, старого, словно сама память леса, была привязана фигурка. Девушка. Лет пятнадцати, не больше. Худенькая, почти прозрачная в своем рваном, грязном, холщовом платьице. Ее волосы, цвета спелой пшеницы, были спутаны и мокры от дождя, липкие пряди прилипли к щекам и шее. В чертах ее бледного, измазанного грязью лица угадывалась былая, нежная девичья красота – высокие скулы, тонкий нос, пухлые, теперь бескровные губы. Но самое страшное – глаза. Широко открытые, огромные, невидящие. Слепые. Они смотрели в пустоту перед собой, не моргая, словно темные озера, затянутые льдом. На могучем стволе дуба, чуть выше ее головы, копошились муравьи, сбегая от нарисованной грубой охрой руны – древнего знака Жертвы. Знака, от которого веяло ледяным дыханием Нави, запахом сырой земли и чего-то древнего, недоброго.

Кощей подошел. Его шаги не скрипели по мокрой земле. Девушка не дрогнула, лишь чуть повернула голову на звук приближения. Лицо ее было удивительно спокойным, почти бесстрастным. Лицо человека, принявшего свою участь. Тонкие запястья были перетянуты грубой веревкой, врезавшейся в кожу.

– Кто здесь? – спросила она. Голос чистый, звонкий, но пустой, лишенный интонаций.

– Путники, – глухо ответил Кощей. Его угольные глаза изучали ее, руну, веревки, впивающиеся в тонкие запястья. – Почему ты здесь?

– Принесли в жертву, – ответила она так же просто, без тени горечи или упрека.

– Тебе. Царю, Кощею Бессмертному. Чтобы ты прошел мимо и не тронул село. – В ее тоне была лишь констатация факта.

Кощей сжал кулаки. Гнев, не яростный, а холодный, острый, как лезвие бритвы, всколыхнул вечную пустоту в его груди. Его? Его, которого они сами превратили в чудовище своим страхом и предательством? Теперь его же боялись, как чуму? И приносят в жертву слепую девочку? Он взглянул на деревню за полем. Ни души. Ни любопытного взгляда из-за ставни. Только трусливая тишина и запах дыма из труб. Трусы. Подлецы. Они не просто боялись. Они верили в его чудовищность. И создали ее. И эта вера позволила им совершить это – предать дочь своего спасителя. Это была не просто жертва. Это было воплощение той самой гнили, против которой он сражался, предательства, убийства невиновного. Вот оно, лицо того мира, который должен пасть. Гнилое тело.

Кощей медленно обвел взглядом пустующее поле, частокол, прежде чем его взгляд снова упал на нее. «Почему… ты? – голос был тише, но от этого не менее страшным. – За что они тебя выбрали? »

– Я – изгой. Проклятая, – ответила Василиса все так же спокойно. – Слепая от того дня, когда отец погиб, спасая эту деревню. Мать умерла, родив меня. Отец… его вспоминают только когда хвастаются перед чужаками. А я… лишний рот. Ненужная обуза. Удобная жертва. Никто не будет плакать. – Она снова повернула невидящие глаза в его сторону.

– Ты убьешь меня быстро? Или будешь мучить? Говорят, ты жесток. Мне все равно. – В ее голосе не было вызова, только усталая покорность и та самая ледяная пустота, что жила в нем самом.

Кощей взглянул на деревню. На трусливые дымки из труб. На забытый подвиг. На вопиющую несправедливость и гнилую суть этого места. Его гнев кристаллизовался в холодную, абсолютную решимость. Они выбрали свой путь. Они сделали его палачом. Они были тем злом, которое он клялся выжечь дотла, чтобы расчистить место для нового порядка, пусть даже этот порядок придется строить на костях. Пусть увидят его воочию. Пусть их страх материализуется. Это не прихоть. Это необходимость. Выжигание гнили. Урок для других.

– Святогор! Ратибор! Любомир! – его голос был ударом стали по льду, звенящий и беспощадный. Кощей повернулся к деревне. Дождь стекал с его лица ледяными ручьями.

– Деревню… вырезать. – Голос ударил по воздуху, как сталь о лед. – До последнего. Они сделали из меня чудовище. Что ж… пусть познают его гнев.

Святогор, самый старший, помрачнел. Его лицо, видавшее всякие жестокости, стало каменным, но в глазах, глубоко запавших под седыми бровями, мелькнула тень – не жалости, а тяжелого, горького понимания. Он шагнул вперед, его голос был низким, попыткой разума в безумии, запах пота и старой кожи смешивался с запахом дождя:

– Кощей… Мужчин – да. Кто участвовал… Но бабы? Они же…

Кощей повернул к нему голову. Его взгляд был пуст и холоден, как межзвездная бездна.

– До последнего, Святогор. – Каждое слово падало, словно камень. – Они отдали ее. Они отреклись от подвига ее отца. Они – единое гнилое тело. И оно будет сожжено. Исполняй.

Святогор замер. Он увидел в глазах Кощея ту самую бездну, что поглотила его после потери Мары. Увидел неумолимую логику возмездия и очищения огнем, в которой не было места милосердию для соучастников. Он сглотнул, кивнул – коротко, жестко. Порядок есть порядок. Но в этом кивке была тяжесть морального падения, цена, которую он, старый воин, платил за выживание и месть под черным знаменем. Он повернулся к деревне, его спина согнулась под невидимой тяжестью, непреклонная как скала, но несущая груз.

Ратибор, молчаливый великан, лишь глухо крякнул, сжимая рукоять своего тяжелого топора. Для него приказ был железным законом. Он двинулся к деревне тяжелой, неумолимой поступью. Но внутри этого титана что-то содрогнулось. Всплыл образ собственной матери. "В последний раз", – пронеслось в его огрубевшей душе. "Покорюсь. Но потом… потом я найду способ. Убью тебя, монстр, или себя. Но больше – ни одной женщины".

А Любомир… Любомир не двинулся с места сразу. Его взгляд, обычно острый, насмешливый, был прикован к Василисе. К этой хрупкой, мокрой фигурке у дуба, к ее слепым глазам, обращенным в никуда, к бледному лицу, на котором не было и тени страха перед ним, Кощеем, но было спокойное принятие ужаса от своих. Он увидел не просто жертву, не «удобный дар монстру». Он увидел предательство. Трусливое, подлое, гнусное предательство тех, кого ее отец спас ценой жизни. И в нем, веселом рубаке, что-то надломилось. По лицу, незнакомому самому себе, пробежала судорога. Глаза, всегда ясные, налились белесым, праведным хрусталем. Он возненавидел – не Кощея, а саму подлую суть этого мира, породившую жертву у дуба. Ему не нужен был приказ Воеводы, чтобы возненавидеть это место и этих людей. Он бы и сам сжег его дотла за то, что они сделали. Приказ лишь дал выход его кипящей ненависти, стал оправданием праведного гнева.

– Слушаюсь! – выкрикнул Любомир, и в его голосе не было привычной удали, а лишь ледяная сталь. Он метнул последний взгляд на Василису – взгляд, полный странной, почти рыцарской ярости за нее – и ринулся к деревне. Он шел не просто выполнять приказ. Он шел карать.

Пробуждение Искры:

Василиса стояла, сжимая в одной руке грубую бечевку с медной пуговицей. Ее слепые глаза были широко открыты. Она слышала. Слышала первые крики из-за частокола – пронзительные, животные. Слышала глухой стук топоров в двери, треск ломаемого дерева. Слышала визг женщин, который быстро обрывался. Слышала яростные крики воинов и предсмертные хрипы. На ее бледном лице не было страха. Был… интерес. И странное, жуткое понимание происходящего.

– Я слышу, – прошептала она, и в ее пустом голосе впервые появилась едва уловимая трещинка. – Слышу, как ломаются кости… Слышу, как гаснет жизнь… Это… что это?

Кощей положил свою тяжелую, закаленную в боях руку ей на плечо. Рука была холодной и твердой, словно камень.

– Это – воля сильного, – его голос был безжизненным металлом. – Твой закон отныне. Отныне ты будешь моей дочерью. Моей кровью. Моей наследницей. Ты будешь моей Правой Рукой. И моим Слепым Правосудием. Запомни этот звук, Василиса. Это звук… власти. И расплаты, за грязь мира.

Василиса не ответила. Она лишь глубже сжала в кулаке пуговицу отца. Звуки резни продолжались, сливаясь в один протяжный стон умирающей деревни. А потом… что-то внутри нее дрогнуло. Не страх. Не жалость. Какая-то глухая, незнакомая вибрация. Как будто ледяная скорлупа, годами сковывавшая ее душу, дала первую, тонкую трещину. Откуда-то из глубины пустоты поднялось ощущение… связи. С этим холодом, с этой властью, с этим звуком расплаты.

Когда крики стихли, сменившись треском пожаров и карканьем воронья, Кощей жестом указал на опушку леса. Василиса молча пошла за ним. Они нашли небольшой пригорок у ручья. Василиса остановилась, повернув лицо к мокрой земле.

– Здесь, – сказала она тихо.

Не спрашивая разрешения. Она опустилась на колени, холодная сырость мгновенно пропитала тонкую ткань платья. Пальцами, тонкими и цепкими, она вырыла маленькую ямку в холодной, податливой земле. Сняла с шеи бечевку. Долго держала в руке гладкую медную пуговицу – последнюю нить с прошлым, с отцом, с болью и пустотой. Ее пальцы ощутили каждый завиток, знакомую гладкость. Потом опустила ее в ямку. Засыпала землей, ощущая ее липкую тяжесть и холод. Сверху положила гладкий, холодный камень, найденный тут же пальцами, скользнувшими по его мокрой поверхности. Она не плакала. Но когда она поднялась, что-то изменилось. Пустота в ее глазах осталась, но теперь в ней было не только ожидание конца. Появилась… настороженность. Вопрос. Тонкая, едва различимая искра в кромешной тьме ее мира. Она ощутила под ногами твердость земли, услышала рядом дыхание Кощея – ровное, холодное.

– Что дальше? – спросила она Кощея, повернув к нему свое слепое лицо. Вопрос был прост, но в нем впервые звучала не покорность, а пробуждение воли.

Кощей смотрел на свежую, крошечную могилку пуговицы, на лицо девушки, в котором что-то едва теплилось.

– Дальше, – произнес он, – ты начнешь жить…

И Василиса, впервые за долгие годы, ощутила не облегчение конца, а странное, тянущее чувство начала. Как первый толчок жизни в замерзшей почве. Искра тлела. Холодная, но живая.

Глава 14: Новое начало

Тишина и Источник

Лес спал, закутанный в предрассветную серость. Холодный, влажный туман лизал корни древних сосен и цеплялся за одежду Василисы. Кощей

был тенью среди теней. Его шаги не оставляли отпечатков на моховом

ковре, не тревожили ни единой травинки, не рождали шелеста. Он был

воплощением беззвучного скольжения. Василиса шла рядом. Ее невидящие

зрачки устремлены в никуда, но все тело – струна, натянутая до предела.

Она чувствовала его. Не звуком шагов, не запахом – его присутствием, тяжелым и неотвратимым, как вечерний холод.

Кощей наблюдал. Сдвинется на шаг влево – ее голова поворачивается с

мертвой точностью. Замедлит ход – ее шаг тут же укорачивается. Обойдет

корявый пень – ее нога инстинктивно поднимется выше. Ни звука. Только

тишина, плотной стеной мха, висела между ними. Он нарушил ее первым, голосом низким, словно гул под землей, так что его нельзя было отличить от шепота листьев:

–Я ступаю бесшумно. Воздух не колышу нарочито. Как ты меня чувствуешь, Василиса? Как узнаешь, где я?

Она замедлила шаг. Пальцы сжали грубый шершавый лен плаща. Искала слова

для ощущения, столь же естественного, как дыхание, столь же

необъяснимого.

–Не звуком, Кощей… – Она запнулась. Слово висело в воздухе, тяжелое, словно камень. Потом выдохнула, твердо: – Отец. Я вижу мир иначе, может, вижу наоборот. Это…

как дуновение ветра внутри. Как… тепло от камня, что долго лежал на

солнце, даже когда солнца уже нет. Я чувствую движение твоей воли. Саму

тень твоего духа в воздухе. Будто легкую рябь на воде, которую не

видишь, но знаешь, что она есть.

Она на мгновение замолчала, прислушиваясь к своим ощущениям, и добавила:

– Так я чувствую тебя. И… еще кого-то. Давно. Даже там, у Дуба. Он похож и не похож… другая рябь. Тихая, будто мурлычет на краю сознания. Он всегда там.