Память небытия

Поток брани лился и лился изо рта мужчины, пока Гилберт, облизывая последние капли пойла с губ, осматривал его.

– Кто будет тюки да сумки таскать – я, что ли? И так-то едва людей набрали на полный караван. Скотина…

Караванщик? Вроде да, а вроде и нет. Если да, то не шибко успешный. Видал он караванщиков порой, так там по золотой цепочке на пузе все понятно. А тут… Сапоги вроде и добротные, да только уже столько дорог повидавшие, что грустно смотреть. С одежкой то же самое: вроде когда-то и хороша была, но давно. Вот в чем бранящийся себе точно не мог отказать, так это в еде, пуговицы на пузе держались на честном слове. От одного этого факта в животе Гилберта заурчало от голода. Пытаясь побороть это чувство, он злорадно подметил, что ножки и ручки у караванщика все равно остались хилыми, все ушло под куртку. И выглядел толстяк в своем гневе донельзя нелепо. Правда, вслух Гилберт этого не сказал.

Вместо этого, вложив в кивок столько участия, сколько мог, он уточнил:

– А куда путь собираетесь держать?

– В Фарот.

Последнее слово толстяк выплюнул уже без былого жара и тяжело задышал, опустив руки вдоль тела. Весь он сразу как будто сдулся, словно гнев был тем, что наполняло его жизнью. Любой другой мог бы ему посочувствовать в этот момент – выглядел караванщик донельзя жалко. Но Гилберт вместо этого сложил в голове услышанное, оценил свои ближайшие перспективы и растянул губы в заискивающей улыбке.

– А ты сомневался, что смогу помочь тебе, добрый человек. – Тут он сам едва не поперхнулся от собственной лести, но сдержался. – Вещички таскать – оно много ума не надо, а я как раз раздумывал, как бы мне в Столичные земельки податься, матушка там ждет. Возьми меня на должность, а?

Караванщик взъерошил редкие рыжеватые волосы и, тряхнув подбородком, уставился на нынешнего носильщика. Осознав, что в ближайшие часы, а может, и дни тот с места не сдвинется, цепким взглядом обшарил Гилберта. Тот против воли приосанился.

– Больно ты хилый для носильщика.

– Не хилый, а жилистый, господин. То что надо, уж поверьте, я к работе привыкший.

Слукавив дважды – упомянув работу и назвав этого толстяка господином, Гилберт замер в ожидании.

– Звать как?

– Гилберт.

На самом деле Гилбертом он стал в тот самый момент, имя само родилось на языке и создало новую личину, не хуже прочих. Настоящее имя у него тоже имелось, но за долгие годы уже забылось, чаще его величали обидными прозвищами или «эй ты». И то, если кому-то приходило в голову к нему обратиться, что случалось не так часто. Рассудив, что имя – всего лишь имя, с тех пор он величал себя Гилбертом даже в собственной голове, сначала чтобы попривыкнуть, а вскоре уже как будто так само по себе разумелось.

– Собираться надо? Если надо, ждать не буду, отчаливаем вот-вот, дармоеды эти уже вой подняли – мол, почему задержка. Видели бы они эту задержку…

Караванщик явно раздумывал, не пнуть ли бывшего носильщика еще раз, но явно пожалел свои многострадальные сапоги.

– Собираться не надо, господин, все при мне.

– Оплата в конце дороги, медью – пять десятков. В пути таскаешь пожитки: мои, пассажиров, погонщиков, да вообще всех, кроме собственных, раз уж их у тебя нет. Не споришь, не отлыниваешь, с людьми общаешься учтиво. Иначе – накажу. Кормежка включена, отдельно, вместе с моими ребятами. И на первой стоянке, – тут он сморщил нос, – помоешься как следует. Другой одежки нет?

– Нет.

Караванщик устало вздохнул. Гилберт повторил за ним, хоть и по иной причине: то был настоящий грабеж и рабский труд. В рудниках, поди, условия получше. Пятьдесят медяков могло по приезде хватить на пару дней, да и то если тратить их лишь на репу с водой. Но заржавевшие уж было шестеренки в его голове теперь задвигались, воображая, как бы получить от этого дельца побольше выгоды. Ну и транспортировка его бренного тела в Фарот, подальше от творящихся в местных землях кошмаров, выглядела довольно привлекательно. Как минимум, в караване будет охранник.

– Что застыл? Согласен или нет? Если да, двигайся, пока стража не заявилась.

Не дожидаясь ответа, толстяк развернулся и шагнул к выходу, попутно вроде как наступив на пальцы бывшего труженика. Гилберт, разрываясь между работенкой и незащищенными карманами распростертых вокруг тел, поспешил следом.

– Как звать-то вас, господин?

– Руд. – Словно почувствовав потребность объясниться, а быть может, похвастаться, он добавил: – Раньше руду возил между городами, в молодости. Так и кличут.

Прозвучало как воспоминания умудренного опытом старца, но Гилберт усомнился, что толстяк преодолел рубеж даже шестого десятка – на вид ему было лет сорок с небольшим. Они были почти одного роста; вышагивая вперед и глядя на блестящий от пота мясистый затылок, он размышлял о том, что вот и встретились два человека с выдуманными именами.

Выйдя из трактира в липкий летний вечер, они миновали притихшие с наступлением темноты улочки. Последующие минуты, а быть может часы, запомнились Гилберту адской болью в пояснице и саднящими от мозолей ладонями. Набранный в путешествие народ особым изыском не отличался, но людишки тащили за собой как будто все свои пожитки, словно пытались перевезти в Фарот даже истертое исподнее, унаследованное от деда. Под нетерпеливые крики Руда он перетаскал все имущество в телеги, стиснув зубы и стараясь не стенать вслух. Следом были лишь туман усталости в голове и круговорот звезд над головой. Караван ушел в ночь, оберегая людей от удушливой дневной жары. Неизвестно, спал ли предыдущий носильщик в открытой телеге, но Гилберта уложили именно так, не обеспечив даже намеком на перину. Пересчитав и без того больной спиной каждую кочку в начале пути, он забылся тягучим, беспокойным сном.

Наутро, а точнее ближе к полудню, стоило только продрать глаза и почувствовать ломоту в каждой косточке, его погнали по утренним делам: воду набери, щепок притащи, вещи из главной телеги выгрузи. Руд не обманул, первая же стоянка пришлась на поляну возле небольшой речушки, но загнанный поручениям Гилберт обещание помыться не выполнил. Так, поплескал на лицо водичкой, на большее в перерывах между криками караванщика времени не хватило.

Продолжая тихонько ныть про себя, он краем глаза присмотрелся к прочим участникам их похода. Охранник у каравана и правда имелся – и не один, а даже парочка, совсем уж нелепая. Не уступающий хозяину каравана в пухлости Бо и тощий, словно тростинка, Лоик. Один лысый как коленка, его друг вихрастый. Первый – спокойный, даже слегка блаженный, второй – дерганый донельзя. Парочка явно не тянула на грозное войско, способное защитить караван хоть от каких-либо опасностей и невзгод. И это, с одной стороны, пугало. С другой – открывало путь к некоторым возможностям.

Имелась еще и рябая баба сомнительной наружности по кличке Лычка, настоящее ее имя Гилберт так и не вызнал. Выполняя роль кухарки (с довольно-таки паршивой стряпней) и прачки (по большей части для Руда), по совместительству она была той, с кем караванщик коротал ночи в пути, в одну из первых же стоянок ветерок донес до ушей носильщика это знание.

Погонщики, бакалейщики, мастера на все руки – компания подобралась разношерстная. Пассажиры, все как на подбор, были довольно жалкими, под стать самому Гилберту. Существование их как будто закончилось давным-давно, но, не желая мириться с этим, бледные тени, остатки людей, текли по дороге в поисках лучшей доли. Ну и немудрено: кто-то более достойный явно мог себе позволить поездку на караване рангом повыше.

Но не соврать, одна девчушка внимание Гилберта все же привлекла. Откликалась баба на имя Клара и была свежа и непристойно молода. Правда ли у мамы с папой получилось слепить что-то приличное, а может, на фоне прочих унылых рож ее личико начало радовать глаз, но неудачливый поденщик при каждом взгляде на нее ощущал тянущую тяжесть в штанах. Однако при попытке заговорить Клара задрала нос так высоко, словно он полез с разговором к правительнице каких-то там земель, не меньше. Гилберт озлобился пуще прежнего, но смолчал. Поднять бучу на середине пути, да еще ради какой-то девки? Тогда уж можно и срать начать прямо в штаны, чего мелочиться.

Так они и текли по дороге, почти три десятка человек. Рутина поглотила его, ломота в руках отошла на второй план, боль в коленях уже не отдавала с такой силой в поясницу. Справедливо рассудив, что не в его положении мордой светить, Гилберт разговоров больше ни с кем не заводил, лишь сидел в общем кругу на стоянках да делал свою работу, пусть и без особого рвения и удовольствия.

Наверное, в чужих глазах он смотрелся побитым мужиком, выглядящим гораздо старше своих лет, смурным, зато спокойным. Так что люди постепенно попривыкли, вроде как и признавая его за своего, но особым вниманием не докучая. Несколько раз Руд, хлебнув пойла за вечерним костром, бросил пару пробных, ехидных камней в его сторону. Гилберт это запомнил, но на людях лишь покивал. В конце концов караванщик махнул на него рукой, проклинать истеричную Лычку и шутить над стремительно краснеющим Лоиком ему было куда сподручнее.

Дни тянулись один за другим, жар на затылке окончательно спал, зато начали жечь мысли иного толка. По ночам он гладил подушечками пальцев мозолистые ладони и размышлял, что не за полсотни медяков он страдает. Ох, не за полсотни. Шутка ли, место в караване стоило больше, чем вся плата за его мучения. А значило это, что где-то в загашнике Руда ждет своего часа горка денежек. Мысли эти вызывали в Гилберте даже больше эмоций, чем постельные размышления о Кларе. И в течение дня, с каждым шагом приближаясь к раскинувшемуся в Столичных землях городу, он понимал: время скоро придет.

И на тебе: стоило приблизиться вплотную, оказалось, что город как бы и есть, а вроде и нет. Лето к тому времени передало свои полномочия осени, но лишь по календарю: солнце все так же нещадно жгло шею. В дороге новостями они балованы не были, а потому по прибытии челюсть Руда разочарованно отвисла: на подходах к городу развернулся настоящий караванный лагерь из таких же неудачников, как они. В Фарот никого не пускали.

Из обрывков чужой болтовни Гилберт сложил общую картину: вроде как полгорода кануло в никуда усилиями одного из седых мальчишек. Ну и ладно, случилось и случилось. В Фароте он до этого не бывал, а потому особой тоски по его жителям и местным домишкам не испытывал. Главное, что на ворота городские навесили замок. Все, кому у порога делать было нечего, либо покинули местные земли (малая часть), либо осели вокруг городских стен (большинство).

И без того паршивый груз Руда оказался не шибко кому нужен. Пассажиры тоже очутились на распутье – нести свои пожитки было некуда. В первый же вечер, немного покричав, порешили: караван встанет на лугу возле города. Все, кто остается, платят по несколько медяков в день за постой, пока ситуация не прояснится. Руд заикнулся о том, чтобы затребовать больше, но тогда перепалка едва не переросла в бунт.

Куковали так пару дней, Гилберт бродил по окрестностям, шурша пустыми карманами. Заработанные медяки Руд так и не выдал, наобещав заплатить чуть позже, еще и с надбавкой в пару монет, за дни простоя. Из его рассуждений Гилберт понял, что караванщик надеется на скорое открытие ворот, планирует продать скопленное, закупить новое, набрать людей и двигаться дальше. В том, что носильщик отправится с ним, Руд как будто и не сомневался и поэтому жал деньги, явно опасаясь, что новый работник сопьется в каком-нибудь кабаке, сродни предыдущему. Гилберт же свою судьбу связывать с погрузкой чужого добра не собирался, ведь он знал, что после открытия ворот в городе будет легко затеряться. Но Руда он пока решил не разочаровывать. Меньше знаешь – крепче спишь. А крепко спать хорошо, особенно если где-то рядом лежит набитый кошель.

И в тот же день все закрутилось. Народ зашелестел: ворота приоткрыли, но не для просто люда, а чтобы впустить столичную карету. Болтали, что Вильгельм прислал наконец одного из столичных хлыщей, высокородные разопьют винца и все порешат, ждать осталось недолго, скоро заживем как жили. Пальцы прикладывались ко лбам, улыбки расплывались на лицах. В противовес трактирным историям проповедники так и несли в народ темные предзнаменования, стоя на своих помостах, понося владыку и столичные нравы. К их завываниям Гилберт не прислушался. Он понял – вот оно, настал тот самый момент.

В лагерь он принес благие вести, приправив их подслушанными тут и там подробностями, по-умному рассудив: где радость, там и празднование. И не прогадал: народ воспрянул духом, за ужином откупорили больше бутылок со смердящим пойлом, чем дозволялось на протяжении всего пути. Гилберт же, проявив недюжинную выдержку, лишь пару раз облизнул протянутое горлышко, даже глотка не наберется. Ладно, десятка глотков.

Чуть позже, лежа в своей телеге, он смотрел в звездное небо, поглаживал припрятанный за пазухой инструмент и вслушивался, как затихают последние очаги веселья. Выждав еще часок для верности, приподнялся на локтях, размял шею и шмыгнул в темноту. Путешествие без гроша за душой имело свои преимущества: собираться ему вновь не пришлось.

Тени припорошенных дорожной пылью телег образовали своеобразный коридор, по которому он тихонько, крадучись, поплыл в нужную сторону. Темноту разрывали редкие звуки, по большей части приятные уху: шелест травы да очаги раскатистого храпа. То было царство пьяного сна, в котором он готовился стать королем.

Был ли на свете хоть один правитель, который чуть в штаны не наложил, услышав хруст ветки? Если нет, то Гилберт едва не стал первым. Когда тревожный громкий звук разорвал тишину, он дернулся, метнулся влево, уткнулся в колючий куст, шагнул вправо и врезался во что-то мягкое, пахнущее потом и чем-то сладким, по-странному притягательным. Отшатнувшись назад, в белеющем в темноте пятне он распознал Клару: распахнув глаза, девка теребила пуговицу на ночнушке.

Внезапное столкновение выбило из обоих дух, но, шумно втянув ноздрями воздух, он словно в киселе завяз, наблюдая, как открывается рот у бабы. Шла ли она от отхожей ямы или делила койку с кем-то из каравана? Как знать. И непонятно, собиралась ли она крик поднять или только прошипеть: «Какого он тут шляется по ночам?»

Гилберт не мог позволить случиться ничему из этого. Или мог? Слова девки в любом случае были бы пронизаны ядом, который мог отравить его, подставить под удар, свести в земельку. Казалось, что это не его, а чужая рука выдернула из-за пояса инструмент. Мелкий кузнечный молоток, стянутый из пожиток накануне, соприкоснулся с бледным виском, под удивленный хрип на руку брызнуло теплое. Ну было и было, правда? Правда же?

Вроде как он ударил еще разок, чтобы уж точно. Уже по лежащему телу, прежде чем затащить его поглубже в кусты. Отстраненно прикинул, что девка стала ни на что негодна: в ночнушке даже карманов нет, а ценность Клары как бабы упала в разы. Жалко. Тело отреагировало вопреки мыслям, в штанах он вновь ощутил противоестественную тяжесть.

Зрение тогда словно сузилось, в и без того темной ночи он видел лишь блеск серебра, маячащий где-то в конце этого разрушительного путешествия. Новый бросок сквозь тени – и раскатистый храп Руда стал близок как никогда. Стоило поспешить.

Начальник коротал ночи в своей добротной крытой телеге с арочным потолком. В темноте это сооружение на колесах и правда выглядело как столп каравана, боевая единица настоящего торгаша, к которой сбегаются взрослые и дети со всей округи, как только будет откинут борт. Но Гилберт знал, что при свете дня зрелище не столь радужное: количество прорех в потертых досках могло посоперничать лишь с объемами грязи, которая налипла на борта и колеса. Сейчас через дыры в дереве доносились звуки, которые издает спящий мертвецким сном человек. Пусть так и останется.

Поудобнее перехватив инструмент внезапно вспотевшей ладонью, Гилберт потянул на себя узкую дверцу в торце. Испуганно прикрыл веки, ожидая услышать скрип, но створка приоткрылась без сучка и задоринки – видимо, Руд как следует смазал петли алкогольным парами. В лицо ударил спертый воздух напополам с чем-то кислым, похожим на блевотину. Будь лучший носильщик всего каравана в подпитии, он бы и сам мог оставить содержимое желудка прямо на пороге, настолько сильно внутри воняло. Вместо этого, сглотнув, он вытер рот рукавом. А затем влез внутрь.

Лычка, к счастью, налакалась похлеще своего хозяина и до его койки доползти не смогла. Руд валялся внутри в одиночестве, разметавшись по дощатому полу, насколько позволяло пространство и нагромождение тюков. Не дав обилию товаров сбить себя с толку, Гилберт на цыпочках скользнул внутрь, задержав дыхание и пригибая колени: высота телеги не давала выпрямиться в полный рост. А как тут перемещается в обычное время Руд, не оцарапав пузо и не растеряв по пути все пуговицы с куртки, – оставалось загадкой.

Пуговицы эти в тот момент медленно приподнимаясь и опускались в такт дыханию караванщика. А еще едва заметно поблескивали: в щели под потолком проникало достаточно лунного света, чтобы он мог осмотреться. Впоследствии Гилберт прикинул, что провел внутри от силы несколько минут, однако в тот момент казалось, что прошли бессчетные часы. То, что толстяк хранит денежки при себе, было ясно как день. Оставалось только протянуть руку и взять. Да и пути назад уже не было. Но поначалу ничего кроме пары заноз он к рукам не прибрал. Покопался тут, заглянул сюда, не желая признать очевидное: подобные ребята хранят добро на теле или как можно ближе к нему.

Стоило этой мыслишке сформироваться в голове, как тут же пальцы нащупали искомое: полированную доску среди щербатых собратьев. Пухлая рука, неоднократно эту половицу вынимающая, безвольно лежала совсем рядом, будто перед сном караванщик ласкал свои сокровища сквозь пол. Гилберт с замиранием с сердца отвел чужую лапу в сторону и, ломая ногти, вцепился в дощатый настил. Содержимое вбитого в днище ящика было заботливо упаковано в холщовый мешочек и потому не блестело, нет. Но для бывшего носильщика оно сияло ярче солнца.

Как засияли где-то на границе лагеря факелы. Сначала один, потом другой. Тихий, едва различимый ропот внезапно начал нарастать, но все внимание Гилберта было обращено к собственной находке. Вцепившись в нее руками и чувствуя, как на лбу проступает холодный пот, он успел подумать, что девка-то, видать, не из отхожего места шла. Отхожее место у нее было между ног.

Оцепенение спало, содержимое ящика упокоилось в кармане, храпящий хозяин каравана на это никак не отреагировал, как и на нарастающий в лагере шум. На прощание, руководствуясь каким-то безумным озорством и ощущая безнаказанность, Гилберт сорвал фальшивое серебро с пухлого живота. Ну а что? Пуговица и так-то держалась на паре ниток. Сунув трофей в карман, он рванулся к выходу. А дальше была лишь темнота.

Пару раз она отступила. На достаточное время, чтобы осознать, как сильно болит лицо. Тот, кто его упокоил на выходе, кулак явно не придержал. Вся физиономия пылала болью, как и остальное тело, поэтому Гилберт то вываливался обратно в Мир, то вновь погружался в агонию. Чувствовал голоса вокруг, как его волокут куда-то. Ощущал, один за другим, болезненные тычки. Машинально попытался запихнуть награбленное поглубже в штаны, тут же осознал, что монеток при нем больше нет. Забрали. Сволочи, гады.

Затем его вновь избили, бросили куда-то, но куда, он не видел. Все равно кругом была лишь тьма. Иногда где-то на границе слуха журчали чужие голоса, в забитые кровавыми потеками ноздри проникала затхлая вонь. Да уж. Из всех развилок в тот раз ему явно досталась не лучшая. Быть может, заканчивающаяся могилой.

Сколько он провалялся в забытье – Гилберт не помнил. Очнулся лишь тогда, когда его грубо подняли на ноги, окатили водой и вывели на свет. Отплевываясь, ощущая боль каждым кусочком своего тела и щурясь от бьющего в глаза солнечного света, он замер на подгибающихся ногах. Получилось не с первого раза. Гилберт повалился на колено, но тут же был поднят обратно и получил такой тычок, что ноги сразу окрепли. Локтями он почувствовал стоящих по бокам от него, таких же несчастных, подумал, что его вздернут в компании. Или не вздернут? Странный звон ударил по ушам; продрав глаза, он наконец разглядел снующих туда-сюда солдат. Мечи вокруг точились, доспехи звенели, стоял гомон и гогот десятков глоток. Ошалело покрутив головой, он уткнулся взглядом в могучую грудь, боязливо поднял глаза. Еще не соображая до конца, что случилось и где он находится, надломившимся голосом пролепетал:

– Что… Что такое тут? Где я?

Стоящий перед ним солдат, без сомнений, тот самый, что отвесил ему такое количество болезненных ударов, нахмурил брови. Наклонился вперед, словно опускаясь до нужного уровня тупости. В лицо Гилберту пахнуло луком, а затем вояка молвил:

– Где-где? Ты на войне, парень.