Память небытия
- -
- 100%
- +
И прочий бред.
Разложив безумные выкрики по полочкам, можно было вычленить и суммировать основное.
Кратер в Фароте стал результатом попустительства со стороны столичных прихвостней. Устоявшиеся порядки не работают – чтобы увидеть, к чему это привело, многим жителям теперь достаточно выглянуть в окно.
И что же делает Аргент? Тот самый, в который стекаются монеты со всего континента и который был удавкой на шее местных жителей последние двадцать лет? Выжидает кучу времени, владыка отправил своих людей на переговоры лишь спустя время. И с чем они заявились на порог? Со словами поддержки и протянутой рукой помощи? Никак нет. С требованиями. Обвинениями. Желанием наказать и забрать последнее.
Но нет, в этот раз все будет иначе. Осфетид не позволит родному городу кануть в небытие из-за амбиций безумного властолюбца. Народ должен объединиться вокруг своего правителя! Один рывок – и все, что было потеряно, будет забрано обратно! На руинах старых порядков мы вырастим новые, Фарот будет процветать, как и весь континент.
То, что для Райи звучало как абсолютное безумие, для простых людей стало глотком свежего воздуха. Громче всех кричали те, кто оставил частичку себя в кратере. Как-то подзабыв, что пшик и медные монеты они получили от Осфетида, а не от Вильгельма. Но отчаяние и ярость застилают глаза лучше любой отравы. Те, кого катастрофа не затронула напрямую, вливались в общий поток, слыша вопли собственных соседей. А те, кто пытался проявить хоть толику здравого смысла, выставлялись чуть ли не врагами Фарота и агентами столицы.
Немного просело общее единодушие, когда оказалось, что на войне и правда нужно воевать. Что стражники имеют право изымать почти все, от краюх хлеба и кузнечных молотков до тех, кто эти краюхи пек и этими молотками ковал. Армии нужны ресурсы и люди. Остальное подождет. Впрочем, тут уж подключились церковники и личности, белые мантии не носящие, но столь же лояльные Осфетиду. За первые дни тюремные камеры успели как следует заполниться, до настоящего бунта не дошло даже близко.
Имевшие достаточно монет, чтобы озолотить нужные ладони, продолжали жить как жили. И замерли в ожидании, пока те, у кого этих средств не было, должны будут установить на континенте новый порядок. А точнее, чужими руками установят порядок те, кто все затеял.
Сошел ли Осфетид с ума, возжелал власти или правда верил в собственную правоту – этого Райя не знала. Да и не интересовалась, если честно. Куда больше ей хотелось знать, как правитель собирается провернуть задуманное.
Да, он мог забрать с улиц всех, кто был способен воевать, от детей до стариков. Мог стянуть войска с окружных земель, рискуя обнажить тылы, которым пока что ничего не угрожало. Мог опустошить город. Половину Фарота уничтожил кратер, вторую заберет война, почему бы и нет. Но даже при самых смелых раскладах Аргент имел превосходство в мощи, крайне ощутимое. И это без учета куда более обильного людского, территориального и военного ресурса.
Оставалось уповать на дипломатию, но эту головоломку Райя сложить так и не смогла, даже применив весь свой, уже не столь скудный, опыт. Да, безусловно, Вильгельма поддержат… Немногие. Пораскинув мозгами, она пришла к этому выводу – слишком уж сильно волнения и недовольство разобщили континент. Но кто-то – да, поддержит. Если Осфетид и перетянул (или собирается перетянуть) на свою сторону правителей со всей Симфареи, то на военный марш до столицы у них уйдет значительное количество времени. Любая осада – тяжелое испытание для тех, кто окопался за стенами, однако Райя не понаслышке знала о возможностях столицы. Владыка мог сдерживать врагов долго. Достаточно, чтобы дождаться подкреплений со стороны лояльных ему земель и ударить с двух сторон. И это был прогноз не каких-то недель, а месяцев.
Значительной силой на карте возможных боев оставалась столичная гвардия. В их случае Райя не сомневалась: каждый серебряный доспех будет биться за Аргент до конца. В той же степени она была уверена, что рунные клинки вновь пойдут в дело, слишком уж большое преимущество они давали. Неизвестно, какое количество своих людей Осфетид успел одарить браслетами, подобными тому, что она вынесла из дворцовых катакомб, но простой народ на такую драгоценность рассчитывать не мог. А значит, будет резня, покуда чудесное оружие не проредит сполна шеренги несчастных и закованные в доспехи воины не встретятся, наконец, в честном бою. Но так далеко Райя старалась не думать.
А пока Осфетид гнал своих людей в безумный, убийственный для обеих сторон поход. С целью, как было сказано, донести до Вильгельма требования простого народа. А именно: сложить оружие, покаяться и сдаться. Чего, Райя прекрасно знала, никогда не будет.
Что касается покаяния, церковный вопрос встал ребром, пусть пока и не так остро. Байрон ушел в тень сразу после катастрофы, да так и остался в ней. Райя допускала, что после произошедшего он оборвал все контакты с ними, справедливо рассудив, что самоубийственная вылазка провалилась. А если нет, то от добытых сведений пользы уже не будет. В проповедях явно сквозил посыл о том, что достопочтенный святой отец полностью на стороне Осфетида. И Урбейну, как главе церкви, стоит как следует призадуматься: уж если его родич на правильной стороне баррикад, то никогда не поздно принять решение самому.
Пока Райя размышляла обо всем этом, перед глазами мелькали лица участвующих в государственном совете. В ушах гремел марш сотен серебряных доспехов и звон столичных колоколов. Хитрый, но усталый взгляд Вильгельма, его узловатые руки, сложенные в замок при последней встрече. Безумный огонь в глазах Урбейна и презрительный изгиб его губ. В противовес этому – блеск серебряного ободка на голове Осфетида и статная фигура Байрона, смиренно склонившего голову. Десятки и сотни лизоблюдов, стоящих за их спинами. И чем больше она тонула в воспоминаниях, тем четче осознавала: все эти люди сведут Симфарею в могилу.
Весь процесс набирал обороты с пугающей быстротой. Первая военная колонна покинула город практически сразу после того, как Райя замкнулась в своем добровольном отшельничестве. Вроде как состояла она частично чуть ли не из выдернутых прямо с улиц крестьян и нищих, нелепое войско было сколочено в кратчайшие сроки и под присмотром гарнизона военных отправилось на запад, к столице. А следом еще. И еще.
Со стороны от столь поспешных действий толку было мало, и все же Райя прекрасно осознавала задумку. Вынужденный скорый марш, но крайне полезный. Любой гонец донесет до Аргента новости ненамного быстрее этой толпы. А значит, к моменту, когда Вильгельм прознает о готовящемся нападении и крахе Гидеона, какая-то часть армии подойдет к городу достаточно близко.
Горько было признать, но годы мирного времени оставили отпечаток на военной мощи столицы. Насколько Райя знала с чужих слов, подготовку к собственной экспансии Вильгельм вел годами, нанеся внезапный удар по ближайшим землям и двинувшись дальше по континенту. Теперь же у Аргента не было возможности подготовиться. А у тех, кто мечтал узурпировать власть, – была. Пусть и в меньшей мере, нежели два с лишним десятка лет назад.
Мобилизовать ресурсы города – время. Огромные куски столичной гвардии расквартированы по всему континенту. Призвать их обратно на защиту города – тоже время. И как следствие – оставить без присмотра города, без четкого понимания, насколько они лояльны столице. Предательство Осфетида вбросило стопку иголок в стог с сеном: запустив туда руки, никогда не угадаешь, в какой момент острие вонзится в палец.
А потому, пока верховные умы Аргента, плюясь слюной, будут обсуждать план ответной атаки, первые куски фаротской армии уже закрепятся в Столичных землях. Столицу не возьмут, нет. Но окажутся в положении, позволяющем диктовать условия, хотя бы на какое-то время. И кучка несчастных, до этого меч ни разу не державшиих, прекрасно подходила на роль расходного материала, который подготовит плацдарм для будущих успехов. Которых, как Райя надеялась, не случится. Надеялась, но не верила.
Как бы ни закрутилась спираль судьбы в ближайшие дни, недели и месяцы, обстановка на континенте изменится навсегда. Если Аргент пойдет на уступки, влияние столицы во всех регионах значительно снизится. Стоит хоть раз сбиться с шага, и стая, что шла бок о бок, вдруг обернётся хищниками, ощутившими запах раненого. Одна война просто потянет за собой другую. Все разы, когда Райя видела Осфетида, он не произвел на нее впечатления человека, который способен держать в узде весь континент.
И даже если, наоборот, Аргент каким-то чудом выкрутится из ситуации без потерь – Фарот будет стерт с лица земли. Сомневаться не приходилось. Для этого не понадобится ни еще один кратер, ни осада, ни мечи гвардейцев. Осфетид поставил на карту все, а Вильгельм был не из тех, кто прощает обиды. Город просто истлеет, превратившись в забытые всеми руины.
И что ее пугало больше всего – все это происходило на фоне кошмара с белоголовыми. Кто и зачем их похищал, они так и не узнали. Стало ясно лишь то, что Осфетид, если и был причастен, сохранил эту часть своих секретов в целости. Однако Райя верила в обратное: правитель Фарота и правда готовился к войне и ни к чему другому. Быть может, кратер и повлиял на поспешность его решений, но устроил все кто-то другой. И кем бы ни были эти люди, в их планы явно не входил обычный захват власти и добыча монет.
Все эти мысли роились в голове Райи день за днем. Уже не осталось углов, под которыми она бы не посмотрела на происходящее, но выхода из ситуации так и не находила. Донесения истончились, даже война может превратиться в рутину довольно быстро. По улицам стало просто опасно ходить. Ей – особенно. Без сомнений, дочка главного столичного дипломата, оказавшись в руках правящей верхушки Фарота, послужила бы отличным дополнительным рычагом давления на ее родной город. Впрочем, и простым людям расслабляться не приходилось. Нужды военного времени требовали отдачи от каждого жителя (другими словами, в лапы стражников мог попасться любой прохожий), а царящая вокруг паранойя и страх перед будущим (несмотря на восторженные крики толпы во время проповедей) заставляли людей жаться к стенам, передвигаясь по улицам перебежками.
А главное, Райя впервые за долгое время не знала, что же ей делать дальше. Двигаться к столице? Зачем – чтобы по пути быть захваченной вражескими войсками? Или чтобы в конце концов оказаться в осажденном городе, бросив отца на произвол судьбы? Выстроить коварный план, пробиться в обитель и вызволить Гидеона? Смешно. Одна вылазка в фаротский замок уже сполна продемонстрировала, к чему может привести подобное вольнодумство. Саботировать политику Осфетида изнутри в надежде, что трещина в фундаменте со временем превратится в обвал? Сомнительно.
Таким мыслям она и предавалась вновь и вновь в этом самом кресле, страдая от лихорадки, набросившейся на нее после их вылазки. Недуг мучил ее, но и одновременно дарил успокоение. Беспокойные мысли в гудящей голове расплывались, иногда совсем ненадолго позволяя ей окунуться в приятный омут забытья.
В подобном состоянии, скорее всего, находился и Фрей, топящий свое горе во всех окрестных трактирах. Главным отличием было то, что форму болезни он выбрал себе сам в попытке как можно меньше вспоминать о смерти брата. Как справлялся с неудачей Гектор Коска – Райя не знала. С его слов она поняла, что капитан тяжело переживает произошедшее в замке, потерю сослуживцев и друзей, а также все случившееся с Гидеоном, которого он должен был охранять. Но внешне Коска никак этого не показывал, тоска сквозила где-то глубоко в глазах гвардейца.
Будто пытаясь отвлечь ее от подобных мыслей, внезапно раздался стук в дверь. Райя вздрогнула – этого давненько не случалось. Справедливо полагая, что это как раз таки Коска, она хрипло прошептала:
– Входи.
Сообразив, что навряд ли ее возглас долетел и до середины комнаты, она откашлялась и каркнула громче:
– Входи!
Ничего. Затем опять раздался аккуратный стук, чужая костяшка опустилась на створку ровно три раза, и вновь все затихло. Казалось, стоящему за дверью было важно, чтобы ему открыли.
С каких пор живущие на этаже стали так сильно ценить этикет? Райя недовольно сморщилась, поднялась на ноги, послышался глухой звук падения. Опустив глаза, она увидела, что покоившийся до этого на коленях дневник Фелестина Тавора свалился на ковер. Она уже успела забыть о книжице, которую неизменно брала с собой в кресло. Увы, пожилой экспедитор был абсолютно прав: понять хоть что-то из написанного на тонких страницах было решительно невозможно. Лишь малую часть – из-за почерка, порой буквы начинали плясать по строчкам так, словно руки писавшего тряслись от возбуждения, но чаще странички были заполнены ровным, строгим почерком ученого. Только вот большая часть записей представляла собой изыскания и научные заметки, в которых Райя не понимала решительно ничего, у нее просто не было необходимого багажа знаний. Еще одно знамение неудачи, которой обернулась их вылазка.
Вновь тихо постучали в дверь. Резким жестом, стараясь не выказывать раздражения, Райя подняла книжицу с ковра, шагнула к лежащей за креслом сумке, запихнула бесполезное сокровище внутрь. Попутно отпихнула в сторону дневничок Пинкуса, скользнула тыльной стороной ладони по прозрачным кольцам, а валяющаяся в складках серебряная брошка кольнула ей палец, и, тихо выругавшись, девушка отдернула руку. Глаза слегка увлажнились, но не от боли. Поднявшись на ноги, она задержала взгляд на пыльной кожаной материи – на полу покоилось последнее воспоминание о белоголовом, которое он вручил ей перед подъемником. А все вещи, хранимые внутри, были своеобразным наследством. Сглотнув и словно желая выкинуть воспоминания из головы, она пинком зашвырнула сумку глубже под кресло и шагнула ко входу.
Взялась за ручку двери и рванула ее на себя, собираясь высказать Коске все, что она думает о подобном вторжении, независимо от того, что он хотел обсудить. И тут же подавилась собственным хрипом.
Темные вьющиеся волосы, лицо в форме сердечка, черное одеяние. Зеленые в крапинку глаза, которые смотрели прямо на нее. В последний раз она видела это лицо до того, как все прошло прахом. Алиеонора склонила голову в приветствии и мягко произнесла:
– Позволите?
Глава 4. Стычка
– Хренова еда испорчена!
На то, чтобы унять дрожь в руках, потребовалось время. Вдох-выдох, вдох-выдох – один за другим. Осознание, что, если он задержится внутри надолго, спутники могут и забеспокоиться, а следовательно – пойдут проверить. Эдвин не хотел, чтобы хоть кто-то видел его в таком состоянии. Спустя вечность (а на деле всего лишь несколько минут) он отлип от стены и, сделав последний глубокий вдох, шагнул прочь из подсобного коридора.
Крик раздался в тот же момент. Один из пьянчуг, по ширине плеч близкий к Басе, но по возрасту оказавшийся совсем юным, слегка пошатываясь, прошел к стойке, удерживая в руке миску с чем-то, похожим на похлебку. Парня не сильно, но штормило, часть неаппетитных капель выплеснулась наружу, едва не попав на штаны Эдвина.
С силой стукнув емкостью по стойке, он вновь наполовину взвизгнул, наполовину прошипел:
– Сюда смотри, идиотина!
Трактирщица, к которой были обращены все эти возгласы, в свойственной ей манере говорить ничего не стала, а просто склонилась к вареву, прищурив глаза. Ее подбородки собрались гармошкой, Эдвин замер, не в силах отвести взгляд от происходящего. Несколько мгновений спустя она выпрямилась, поджала губы.
– Невозможно. Пусть я и вижу то же самое, что видишь ты. Сварено было утром, как обычно. Понятия не имею, почему оно так быстро…
– Да потому что, Бел, ты последние мозги пропила! Мы с парнями к тебе захаживаем не для того… – Тут вопящий парень потерял мысль, замялся, пытаясь поймать нужную ниточку. – Не для того, чтобы дерьмо есть! Вот.
Один из его спутников, чуть более взрослый и трезвый (для первой половины дня), хмыкнул со своего места, но примирительно проворчал в усы:
– Тише, тише. Не вопи. Донна, просто выдай ему другую миску.
Третий – и последний из сидящих за столом – юноша с длинными патлами и залысинами, которые придавали ему изможденный вид, покивал, одновременно пытаясь отпить из кружки. Эдвин, мысленно сопоставив услышанное, успел подумать, что Беладонна – невероятное имечко для подобной женщины. Как звали отца – Василек? Не догадываясь о его мыслях, женщина сморщила нос, то ли от вида подпорченной еды, то ли от болтовни посетителей. Но, явно не желая перекрывать постоянный поток медяков, едва заметно кивнула и нырнула за занавеску, слегка очерченную всполохами очага.
Парень у стойки обернулся на своих приятелей, брови его практически свелись к переносице. Он увидел по-прежнему стоявшего у выхода из коридора Эдвина, приоткрыл было рот, но трактирщица снова вышла на свет, чуть бледнее, чем была, не прошло и десятка секунд.
– Не будет добавки.
Парень резко отвернулся, опять уставившись на Беладонну.
– М?
– Дерьмом пошел весь котел. – Женщина была очевидно выбита из колеи, и, как бы ни пыталась не показывать этого, бранная речь выдавала ее с головой. – Должно быть, утром закинула порченные…
Парень заржал, привалившись к стойке, вновь зыркнул на приятелей, как бы предлагая присоединиться к веселью. Пуговицы на рубахе скособочились, потные волосы на груди торчали сквозь прорехи, словно трава на покинутой людьми мостовой.
– Да ты, дорогуша, точно весь ум оставила на дне бутылки! Не то чтобы я удивлен…
– Дорогушами девок своих будешь называть. – Что-то в уголке губ трактирщицы дрогнуло.
– Буду-буду, не сомневайся. – Парень утер потекший нос, уставился на женщину, которая по возрасту явно годилась ему в матери. – Но такую хрень учудить – глубокий поклон от меня. Налей-ка лучше еще кружку, будем топить голод, заливать его как следует. Верно?
Усатый что-то прогудел в ответ. Эдвин хотел уже было двинуться дальше, сообразив, что стоит на одном месте, как деревенский зевака (коим он, без сомнений, и являлся). Молодой пьянчуга, явно желая закрепить победу, игриво добавил:
– И побыстрее!
– Иди уже сюда. – Голос патлатого оказался неожиданно низким.
В лице Белладонны, стоявшей возле бочки, вновь что-то дрогнуло. В унисон этому Эдвин почувствовал, как его лицо подернулось рябью; он облизнул губы, пытаясь заставить свои ноги двигаться. Новая емкость с пенной шапкой стукнулась о стойку, парень ухватился за нее и, толкнувшись локтем о стойку, шепнул:
– Но ты поосторожней, Белла, а то отправишься к муженьку своему быстрее, чем мы того хотим. При нем-то, конечно, попристойней было, пусть он и не просыхал совсем. Хотя, чтобы пиво наливать, много ума не надо, тут не спорю.
– Пойди вон отсюда.
Повисла тишина. Словно в подтверждение своих внезапных слов, Беладонна рванула кружку обратно. Пьянчуга, не ожидавший этого, покачнулся и уперся в стойку, кружка отлетела в сторону, загремев по стойке и расплескав повсюду пенистую жидкость. Часть попала на мятую рубашку гостя, часть на стену, часть на саму трактирщицу. Все замерли, и Белла, не обращая внимания на бардак, повторила:
– Пойди вон отсюда. Все вы – вон!
Голос ее сорвался на неприятный визг, но парень не сдвинулся с места.
– Что ты…
– Языком будешь чесать в другом месте, гребаная мелочь! И никогда, слышишь, никогда не смей поносить моего мужа!
Оцепенение достигло высшей точки, но парень внезапно икнул и с неприятной улыбкой наклонился поближе.
– Какая разница-то? Он все равно уже сдох.
Откуда-то из горла трактирщицы вырвался хрип, но гнева в нем была малая часть. Уши Эдвина безошибочно распознали отчаяние напополам с болью. Настоящей болью. Под напором этой волны страданий, уместившейся в один отчаянный всхлип, он дрогнул. Когда бы муж женщины ни покинул этот Мир и ни ушел на ту сторону, она с этим так и не справилась.
Парень этого определенно не заметил. Или не хотел замечать. Просто замер в вальяжной позе, одновременно демонстрируя свое превосходство и в то же время давая ватному телу опору в виде стойки. Его спутники переглянулись, явно будучи более трезвыми и не желающими ввязываться. Белла, не обращая ни на кого внимания, подавилась собственным возгласом и ухватила мясистой рукой несчастную кружку. Замахнулась…
– Не надо!
«А может, надо?»
Одной частью сознания Эдвин послал Годвина со всей его божественной иронией куда подальше. Второй с ужасом осознал, что это он только что подал голос. Трактирщица так и замерла с отведенной рукой, кружка нелепо повисла в воздухе. Все немногочисленные посетители повернулись к нему.
– Ты, парень, – вновь икота, – должно быть, запутался, голова от пива закружилась. Выход там. – Пьяница махнул рукой куда-то себе за спину, промазав в указании направления шагов на десять. Эдвин не сдвинулся с места, перевел взгляд на трактирщицу, повторил куда мягче:
– Не стоит.
– Что? Мне показалось, ребята, или у парня не стоит? – Поигравшись с ударениями, неугомонный гость таверны хрюкнул над собственной шуткой, отлип наконец от стойки, сделал пятерку неуверенных шагов в сторону Эдвина. Тот продолжал просто стоять, больше чувствуя, чем видя, как неспокойно завозились сидящие за столом гости. Пьяной атаки с той стороны вряд ли следовало опасаться, но своего друга они сдержать не могли. Внезапно он вспомнил, что где-то там, за стеной, сидит обряженный в серый балахон мужчина, являющийся, скорее всего, одним из самых опасных людей в городе. О-хо-хо.
Пьянчуга остановился на пружинящих ногах, хотел было угрожающе наклониться, но оказалось, что Эдвин на полголовы выше. Недовольство мелькнуло в остекленевших серых глазах. От стычки парень захмелел будто больше, чем от пива. С вызовом глядя на Эдвина исподлобья, он пахнул на него чем-то кислым и уточнил уже не столь веселым тоном:
– Ты со своими проблемами… – далее он выругался так, что юноша чуть вздрогнул, – …можешь отсюда. Доступно объяснил? – Рассудив, что Эдвин дернулся от смятения и страха перед столь грозным противником, он, хмыкнув, добавил: – В общем, вали в свою деревню, из которой ты приперся.
Почему-то эти слова зацепили Эдвина чуть ли не больше, чем все, что было до этого. Ну когда, когда же он перестанет выглядеть как деревенский простак? Неужели происхождение навсегда отпечаталось на лице, выдавая в нем гостя этих земель и заставляя даже парней, подобных этому, смотрящих на него снизу вверх, презрительно лыбиться? И это при том, что он до сих пор был обряжен в свой походный наряд, пусть и истрепавшийся за время убийственного броска из Срединных земель в Столичные, но тем не менее стоящий немалых денег (если верить Ани).
Смесь чувств накатила на Эдвина и тут же отступила, быстрее, чем когда-либо. Если жизнь и наложила на него отпечатки, то иного толка. Он скосил глаза на прореху в брючине, под которой скрывался выделяющий на коже небольшой шрам. Другие шрамы, покрупнее, увидеть было не столь легко.
Покуда он погрузился в секундное замешательство, неожиданный соперник уже успел многозначительно сжать кулаки. Прекрасно понимая, что может последовать далее, Эдвин вновь уставился в стеклянные глаза. Подобными на него смотрел боец в вествудской таверне, за много дней пути отсюда. Только там это было вызвано не выпивкой, а торчащей из виска кочергой.
«Хороший прием стоит того, чтобы повторить его дважды».
Шепот внутри взбрыкнул, будто вскипев от предвкушения, в несвязном бормотании Эдвин не смог разобрать слов. Ну уж нет. Если и рисковать головой, то не для того, чтобы утолить жажду безумного бога. Мысли Эдвина сплелись с божественным порывом, Годвин раздраженно зашипел. Должно быть, что-то из этого отразилось в глазах юноши – пьяница слегка отшатнулся. Сморщил лоб, словно пытаясь понять, что за странный тип стоит перед ним. Эдвин ровно произнес:
– Мы просто разойдемся и все. В этом заведении никому из нас уже не нальют.
Мужчина открыл рот, явно собираясь приказать ему заткнуться, но ничего не сказал. Вырвался лишь легкий вздох, наступила тишина. Его приятели, уже успевшие подняться на ноги, переводили взгляды с Эдвина на своего друга.
Внезапно юноша словно увидел себя со стороны – и образ этот оказался чужим, неожиданным. Он всегда считал себя чуть ли не худощавым: даже с Вамосом было сложно соперничать в ширине плеч, а уж в нынешней компании любой бы выглядел догоняющим. Однако сейчас посреди таверны стоял высокий, жилистый и крепкий человек в потрепанной путешествием дорожной одежде. Который всю юность таскал камни, но по-настоящему закалился в путешествии через континент, и за время этого путешествия его неоднократно пытались убить. С бритой головой, которая, должно быть, слегка искрилась серебром. И сдвинутыми бровями, из-под которых он смотрел прямо перед собой темными глазами, деля взор со светочем этого Мира.
Оппонент замер, явно не зная, как поступить дальше, не ударив в грязь лицом, но ввязываться в схватку ему точно расхотелось. Навряд ли пьяный ум мог распознать все грани происходящего, а вот чувства определенно подсказывали ему правильные вещи. Тишину разорвал голос с порога: