Память небытия
- -
- 100%
- +
– Прошу вас! Что за разговор на голодный желудок?
Байрон, будто желая подать хороший пример, ухватил могучими руками столовые приборы. Алиеонора вновь ушла в тень, тишину нарушал только звон посуды. Святой отец закидывал снедь куда-то себе в бороду с энтузиазмом человека, голодавшего последние пару дней. Райя, отчасти из вежливости, отчасти желая выкроить побольше времени на раздумье, отщипывала с тарелки по маленькому кусочку. Еда не лезла в горло, во многом потому что оно распухло и болело, а забитый нос не позволял в полной мере насладиться ароматами, она словно жевала вязкую, комковатую массу. Это не укрылось от внимания хозяина.
– Позволите справиться о вашем самочувствии? Возможно, я смогу посодействовать, предоставив лекаря?
– Спасибо, не нужно, – ответила Райя куда менее твердо, чем хотела. Ее голос словно ушел в небытие, сменившись хрипом. Прозвучало явно неубедительно.
Байрон задумчиво кивнул.
– Обсудим это позже. А пока предлагаю перейти к обсуждению проблем… Куда более насущных.
Райя прикрыла глаза. Считаные минуты в этом зале, и она окончательно поняла: на дипломатические экивоки у нее нет никаких сил. И плевать, что это ее служба и долг. Даже на фоне разворачивающегося кошмара Байрон продолжал именовать все происходящее «насущными проблемами». А войну, без сомнений, он бы назвал «небольшим затруднением». Как и было принято в их кругах.
– Давайте. Давайте обсудим. С какой из них вы хотите начать? Быть может, с того, что правящая верхушка Фарота, в которую входите и вы, напала на моего отца, попутно убив множество служителей столицы? И по прихоти Осфетида заточила его в темнице? Или же он пошел куда дальше и моего отца, а по совместительству официального представителя Аргента, – тоже уже нет в живых?
– Я…
Райя не дала ему ответить. Она хотела сказать все, что нужно было сказать, пока голос вновь не подвел ее.
– Или же сразу перейдем к тому, что все происходящее является неприкрытой атакой на мой родной город и объявлением войны? Войны с Аргентом, который, напомню, занимает главенствующее положение на континенте, что подкреплено и закреплено множеством договоров и соглашений между нашими городами?
Переведя дух, она продолжила:
– Также можем обсудить, что наша последняя встреча послужила толчком к событиям менее масштабным… Но не менее неприятным, чем то, что сейчас происходит на континенте. Как помните, в прошлый раз я была не одна. И в обитель, по вашей указке, отправилась не одна. Теперь все иначе. И вы знали о произошедшем. И тем не менее предпочли заниматься поддержкой политической пропаганды и сохранением своего статуса, покуда войска движутся к Аргенту.
Байрон наколол на вилку маленькую помидорку, поднес ее ко рту, но, передумав, отложил в сторону. Посмотрел на сидящую за столом девушку, будто пытаясь понять, закончила она говорить или нет. Райя могла бы выпалить еще многое, но правда боялась, что голос может и подвести. Да и все грани лаконичности были уже пройдены: со святым отцом точно никто не общался подобным образом уже долгое время.
– Хорошо. Хорошо… – Байрон сложил руки в замок. – Я услышал вас и прекрасно понимаю ваши чувства. Начнем с конца. Напомните, ведь наше общение все еще носит неофициальный характер? Как и ваше присутствие в городе с тех самых пор, как вы покинули фаротский рудник?
– Вы прекрасно знаете, что так и есть. – Райя сложила руки на груди.
– Этот вопрос, пусть и риторический, был необходим. Ведь достаточно вспомнить, какие возможности были у вас, когда визит был официальным. Одни двери с тех пор закрылись, а другие открылись. Иначе бы вы тут и не сидели. Зато в противовес этому я все еще могу войти в обитель не через черный ход, в отличие от некоторых… Что, безусловно, может пригодиться в будущем. Думаю, с этим сложно спорить.
Слегка улыбнувшись, он добавил:
– По этой причине то, что вы обозвали «сохранением статуса», было необходимо. Потому что, уверяю вас: начни хоть кто-нибудь сомневаться в моей лояльности Фароту, и сфера моего влияния тут же сократится до размеров тюремной камеры. А нам этого не нужно. Обстановка в обители сейчас немного напряженная – полагаю, не нужно объяснять почему.
– Не нужно. Лучше развейте мысль про «лояльность Фароту». Сложно поверить в ее отсутствие, когда ведешь диалог с человеком, который буквально является олицетворением городской власти. Той ее части, что обернута в белую рясу.
– А быть может, белая ряса и привела меня туда, где я сейчас? – Байрон поднял брови. – Даже спустя столько лет я с трепетом отношусь к нашей общей вере и в той же степени люблю город, в котором вырос. И за который когда-то взял ответственность. А потому происходящее радует меня не больше, чем вас, поверьте. Церковь должна вершить куда более великие дела, нежели нападать на ближайшего соседа, пусть и… Не самого приятного. Я прекрасно помню, что, помимо Вильгельма и его соратников, в Аргенте проживают толпы обычных людей, разделяющих те же ценности, что и мы с вами.
– Допустим, я верю. – Райя положила руки на колени, чтобы унять дрожь. Лихорадка это или волнение? – Если бы не верила, то не согласилась бы лезть в эти проклятые подвалы.
– Отмечу, что мои догадки оказались верны: Осфетид и правда инициировал встречу с конкретной целью. Жаль лишь, что мы не успели раскрыть его план ранее.
– Да, стоило сделать это до того, как мой отец попал прямо ему в руки.
Горькие слова сорвались с языка быстрее, чем Райя успела проглотить их. Плохо, очень плохо. Чужую боль всегда можно использовать как оружие. Пусть Байрон и на ее стороне, она не хотела выглядеть слабой. Точнее, еще более слабой.
Святой отец отреагировал несколько неожиданно. При упоминании Гидеона он улыбнулся уголками губ и доверительно наклонился вперед.
– Тут я немного вас подбодрю, чтобы заложить фундамент для последующего диалога. В ваших рассуждениях вы упомянули о своих переживаниях, довольно резонных: жив ли главный дипломат Аргента или же он заточен в камере?
Байрон прищурил глаза, словно проверяя, насколько внимательно она слушает. Почти благоговейно, но четко выговаривая каждое слово, сказал:
– Не то и не другое. Ваш отец более не присутствует в обители.
Глава 6. Хозяин выгребной ямы
Потрепанная шеренга не сводила глаз со стражника. Взгляды разнились: от сокровенного ужаса до робкой надежды. Вояка, в последний раз с насмешкой взглянув на него, двинулся дальше, оценивая стоящих перед ним оборванцев. Покрутив головой, Гилберт оценил построение в несколько десятков человек. Впрочем, людьми эту компанию можно было назвать с натяжкой.
Все какие-то кособокие, побитые, как кулаками, так и жизнью. Одежка – как будто с чужого плеча в лучшем случае. В худшем – просто какие-то лохмотья. Самое убогое войско в истории, несомненно, – костлявые, сутулые, беззубые. Опустив взгляд к земле и осмотрев себя, Гилберт осознал, что вписывается идеально. Все они были словно выходцы из одного свинарника.
Чуть продрав глаза, он попытался собрать мысли в кучу, украдкой оглянулся. Судя по обстановке, их построили на выходе из внешнего гарнизона, палатки на горизонте тянулись рядами, примыкая к городской стене вплотную. Местные болтали, что вроде как стянувшиеся к городу вояки Осфетида зачистили местный базар и встали лагерем практически сразу, как вход в город закрыли. Подробностями он так и не поинтересовался. А может, и стоило бы.
Над временным гарнизоном повисло дымное зарево, шум, издаваемый сотнями стражников, бил по ушам. Временным Гилберт его назвал только с чужих слов, на деле все вокруг выглядело так, словно вояки надумали брать собственный город штурмом – расквартировались они основательно. Но это же бред? Верно? Какая война, с кем? Гилберт умел отражать только удары судьбы и до недавнего времени неплохо справлялся.
Он вновь украдкой огляделся вокруг. Почему его вообще не прикончили? Без сомнений, Клару, так неудачно подвернувшуюся под руку, нашли в тот же час. Проклятое невезение. Еще бы половинку часа, и он бы сейчас прогуливался в компании звонких монет где-нибудь подальше отсюда, а не томился среди каких-то бродяг по горло в дерьме.
Вояка все ходил туда-сюда, иногда отвешивая тычки и подзатыльники, некоторых бедолаг ноги держали еще хуже, чем Гилберта. Чуть в отдалении томились солдаты, лениво наблюдая за этим действом, их присутствие наводило на тревожные мысли. Так-то отсюда сбежать будет посложнее, чем из накрытого пологом сена каравана.
Наконец, убедившись, что все более-менее чинно (пусть и совсем не благородно), стражник отошел на пяток шагов, замер напротив своего нелепого воинства. Кивнул одному из братьев по оружию, тот сунулся в ближайшую палатку. Минутку все молча таращились друг на друга, затем по глазам ударило белизной. На свет вышел церковник в мантии столь ослепительной, что казалось, будто смотришь на висящее в зените солнце. На фоне коричнево-серой гаммы, которой переливался весь окружающий мир, он выглядел как прореха в мироздании. Кто-то в шеренге осенил лоб молитвой.
Священник оглядел стоящих перед ним людей. Поморщился.
– Вы – грешники.
«Бесспорно», – подумал Гилберт.
– Жизнь ваша – ничтожна.
«Я привык».
– В этом городе для воров, жуликов, богохульников, предателей и тех, кто поднял руку на ближнего своего, путь только один – в четыре каменные стены. Или на ту сторону. Взаперти большинство из вас уже побывало. Все вы стоите здесь, потому что решили свернуть не на ту дорожку. Но с уходом в небытие повременим.
«Какая радость».
– У всех вас, – церковник многозначительно обвел взглядом шеренгу, – есть чудесная возможность послужить Фароту. Искупить грех.
«Звучит плохо. Ой, как же плохо».
И все же на виселицу не хотелось. А других дорожек после всего произошедшего у него точно не осталось. Гилберт весь обратился в слух.
– Церковь гарантирует прощение всем, кто готов послужить на благо Фарота в эти непростые, однако, без сомнений, великие времена. Доступно изъясняюсь?
Гилберт оценил обстановку. Быть может, у кого-то во взоре и зажегся огонек энтузиазма, но, если по правде, над шеренгой царило приправленное страхом оцепенение. Похоже, святоша пришел к тем же выводам, вздохнул, прочистил горло. Нехорошо ухмыльнулся.
– Но в войско за уши тянуть – проблем не оберешься. Кто-то сам заявился, тут вопросов нет, всякое в жизни бывает. Для того и разносим вести по площадям, люди должны знать, что могут очистить свою душу. Кого-то сюда приволокли, уж не обессудьте. У каждого живого существа есть свобода выбора, но в вашем случае она только недавно обретенная. А потому все просто: если не чувствуете в себе должного усердия к служению великой цели – самое время сообщить.
«Какая, во имя изначальных, великая цель?»
– Насильно в поход никого не погоним, вернетесь туда, где вам самое место. И далее все как предначертано.
Разобраться, что городит обряженный в белое церковник, было тяжеловато, мысли путались и до того, как в уши начали лить эту чушь. Но одно Гилберт понял точно: либо стоишь, не рыпаешься, либо виселица. Тут никакие молитвы не помогут.
К тем же выводам, скорее всего, пришло большинство стоявших. Не ясно, что за психи заявились сюда добровольно (должно быть, бежали от проевшей плешь зазнобы), однако у большинства путь был под стать Гилберту – прямиком в петлю. Так-то, получается, выбор очевиден. Над колонной раздался тихий ропот и бубнеж, но звуки быстро стихли.
Церковник, посчитав свою миссию выполненной, кивнул вояке и, откинув полог, вновь скрылся в палатке. Глазам стало чуть легче. Из шеренги никто не вышел, стражник удовлетворенно сплюнул на землю. Снова приблизился, двинулся справа налево, иногда задавая какие-то вопросы, но большинство удостоилось лишь презрительной мины. Всмотревшись, Гилберт разглядел, что все же не все в шеренге были кривы и убоги. Те немногие, кто был хоть немного похож на человека, а не на живущего впроголодь бродягу, удостаивались благосклонного кивка. Гилберта не одарили даже презрением – похоже, с ним все всем было понятно с самого начала. Смиренно склонив голову, он уставился на свои руки, пытаясь понять: красное под ногтями – это его кровь или чужая? Бабу он пальцем не тронул, если можно так сказать… Инструмент сделал всю работу.
– Блаженный?
Вояка обратился к кому-то, стоящему в левом краю ряда. Бедолага ответил:
– Ни капли.
– По лицу не скажешь. Лыбиться будешь потом. А пока сотри это дерьмо со своего лица.
И, приструнив очередного несчастного, двинулся дальше.
* * *Свет походного костра и капли жира, стекающие по пальцам. Трапеза с братьями по оружию, гогот сотен глоток в предвкушении славной победы. Наутро – сонное оцепенение перед боем. Днем – блеск доспехов и звон скрещиваемой стали. Вечером – ликование и запах страха, который оставляет за собой поверженный враг, убегающий с поля боя. Вот она – война. Правда?
Чушь. Гребаная чушь. Сказочки, небылицы. В подобную ерунду поверит только ребенок. Ну или полный идиот, которым Гилберт, без сомнений, и являлся. Одного дня ему хватило, чтобы понять, как на самом деле выглядит и пахнет война. Дерьмом и тяжелой работой. Ароматами выгребной ямы, прямо как вся его прошлая жизнь. Только теперь запахи были не иллюзорны, а яма была не выдуманной, а выкопанной его собственными руками.
«Ты на войне, парень».
Сволочь. Ублюдок! Хотелось выть. Ну почему Мир делится на господ и рабов? А если и так, как же получилось, что Гилберт всегда оказывался на стороне вторых?
Он опустил лопату, сморщил нос. С отвращением оглядел себя, щелчком пальца отправил в полет кусочек земли, налипший на тыльную сторону ладони. Хотелось верить, что земли. Да уж, то, как его одежда выглядела сейчас, никакими заплатами не исправишь. А еще – хотелось выпить, до дрожи. Нужно было отвлечься, но события последних дней не давали покоя.
Гилберт не знал, что волнует его больше: то, что псих, стоящий у власти в Фароте, решил, что больше не желает пресмыкаться перед столицей (как ему пояснили люди более сведущие), или же то, что ему в этой войне досталось положение возле отхожего места. Когда две эти новости объединились у него в голове, захотелось тут же утопиться прямо в яме, которую он сам и вырыл.
Гнали их так, что Гилберт почти мечтал вновь оказаться в тюрьме; он никогда не думал, что его и без того мозолистые ноги могут начать кровоточить. Ситуацию могли спасти нормальные сапоги, но довольствоваться приходилось разбитыми башмаками. Времени на отдых не было, все стоянки во время марша были ночными, наутро их отряд собирал пожитки и двигался дальше.
Так зачем, спрашивается, ему мозолить руки и выкапывать целую траншею для дерьма – вояки брезгуют ближайшим кустом и лопухом? Из-за этого, пока люди вокруг наслаждались заслуженным отдыхом и ужином, Гилберт с лопатой наперевес несся на окраину лагеря. Стоит отметить, что зов природы не отстрочишь, и многие дожидаться, когда он закончит, не собирались. После тяжкой работы следы чужой жизнедеятельности нужно было присыпать землей, чтобы не воняло в лагере. И только потом он мог вернуться к костру, довольствуясь скудными остатками ужина и имея времени на сон меньше, чем кто-либо.
Стоило заикнуться об этом, и подзатыльник его едва не упокоил. Тот самый стражник, что шпынял их на построении, доходчиво ему объяснил: если солдаты будут гадить там, где едят, то это, во-первых, нарушение дисциплины, а во-вторых, изменение заведенных порядков. И то, и то – неприемлемо. А если он, Гилберт, желает возразить, то виселицу можно сколотить из подручных материалов, чем он и займется вместо копания – если продолжит выпендриваться.
Гилберт сжимал зубы, но терпел.
С работой покончено; отбив лопату о камень, он пошагал к костру. Группа таких же, как он, прокаженных, расположилась вокруг огня, отблески пламени гуляли по изможденным лицам. Прокаженными Гилберт начал именовать этих людей в своей голове с самого начала, прозвище быстро прижилось, именами он умел наделять не только самого себя. Толпа эта отдельных имен не заслуживала. Все сидящие вокруг костра были обезображены, и страшно представить, какие рубцы алели на душе каждого, если даже внешне эти люди выглядели не краше, чем подгнивший покойник.
Тем обиднее, что даже среди них он оказался в изоляции. Казалось, что после той клятой ночи при караване от Гилберта стало веять такой безнадегой, что люди почти подсознательно сторонились его. Торжественное вручение лопаты ему в руки ситуацию не улучшило, к воображаемым ароматам добавились вполне конкретные. Сам он уже перестал их чувствовать, и это пугало.
Плевать. Всех их на ту сторону, пусть хоть сгинут в этом своем походе. И прокаженные, и солдатики. Главное – подгадать момент и затеряться где-нибудь по пути: горбатиться тут по щелчку какого-то высокородного, который в этот самый момент точно не жался у походного костра, а грел зад где-то в высоком замке, Гилберт точно не собирался.
Щербатая ложка чиркнула по дну котелка – как и ожидалось, ему вновь достались остатки, почти без гущи. Кое-как начерпав ужин в миску, Гилберт на мгновение замер. Люди сидели плотно и там, куда он смотрит, как будто начинали жаться ближе друг к другу. Об уютном местечке возле огня нечего было и думать. Казалось бы, днем до сих пор стоит летняя жара, а люди все равно лезут ближе к огню. Просто потому что.
Заметив, наконец, прореху среди людей, он сделал несколько шагов прочь от костра, плюхнулся задом на кособокое бревно. Сидящий там же здоровяк невидящим взглядом смотрел перед собой, по прибытии Гилберта он даже не шелохнулся. Работая ложкой, тот кисло подумал, что это не по доброте душевной, а от отсутствия других мест вокруг.
– Как думаешь, что нас там ждет?
Гилберт вздрогнул, на всякий случай покрутил головой, проверяя, к нему ли обращаются. Парень был совсем молодой, лет двадцать, мозолистые руки безвольно свисали с колен, пустая миска стояла между ногами. Слегка повернув голову, он уставился на Гилберта темными глазами. Тот пожал плечами.
– Ничего хорошего.
Парень вздохнул, ответ ему явно не понравился. Протянул крупную ладонь.
– Маллеус.
– Гилберт.
Он пожал протянутую конечность, но украдкой, ожидая подвоха. Мальчишка этого словно и не заметил.
– Им хорошие повара не шибко нужны.
– Что?
Парень нервно почесал щеку.
– Когда народ набирали, говорили, всем дело найдется, даже тем, кто воевать не обучен. В походе ведь всякие умельцы нужны? Я думал, буду на вечерних стоянках с готовкой помогать, за снедью следить, вот это все. В лагерях же вечно голодный народ, надо им кормиться нормально, – он уныло посмотрел на жижу в гилбертовой миске, – зачем еще нужен кашевар в походе? На походном костре много не наготовишь, но по мелочи – вполне мог бы. А они не просят даже этого. Сразу приставили телеги загружать и разгружать, видимо, потому что я, ну, крупный?
«Гляди-ка, мою прошлую работенку прибрал».
Мальчишка запнулся. Вновь украдкой взглянул на Гилберта. Тот уже пожалел, что уселся сюда – на кой этот малец вываливает на него всю эту ерунду?
– Расходный материал при деле…
Соседи по бревну синхронно вздрогнули. Голос подал косорылый пацан, не старше, а может, и младше повара. Жизнь его явно потрепала: лицо отекшее, сидел он кособоко, спрятав руки под изорванную рубаху, словно прячась от воображаемой стужи. Голову укрывала потрепанная шапочка, придавая ему еще более болезненный вид: щеки запали, светлые глаза ввалились. На Гилберта с Маллеусом он смотрел, слегка растянув рот в неровной улыбке, пустая прореха между губами темнела в сумраке, подражая рту старика.
– Расходному? Что?
– Что ты тут забыл? – Вопрос был обращен к Маллеусу.
На лицо парня легла тень.
– Я… В городе у меня ничего не осталось.
– В каком смысле?
– Кратер, – парень поморщился, – все ушло в небытие.
– Все? Что – все?
– Жена у меня была, – Гилберт уж подумал, что парень расплачется, но его голос, наоборот, зазвенел сталью, – дочка, грудная совсем. Дом у городских стен, там же и лавка. Я в то утро поехал овощи закупить, как обычно. Очнулся уже на земле, голова болела так, словно гвоздь вбили. Еще и с телеги свалился, когда все произошло, вместе с товаром… Люди на улицы выбежали, смотрю вместе со всеми, а шпиля в небе нет. Все, что у меня было, сгинуло. Нет больше в том месте города.
– Во всяком случае, у тебя осталась телега. – Косорылый с шумом втянул похлебку. Услышанная история его как будто бы не впечатлила. Маллеус посмотрел на него с недоумением. Гилберт подумал: как этот молочный рот успел кого-то обрюхатить к своим годам?.. Буйство юности.
– Я поскитался по городу туда-сюда. Потом думал подняться повыше и шагнуть вниз, закончить все. Уже собрался было духом, а в тот же день с площадей понеслось: мол, кто желает на благо своего города трудиться, подходите. Официальная служба, ни больше ни меньше. Солдаты-то у правителя найдутся, а вот работяг, желающих в поход отправиться, не шибко-то много, кто захочет с насиженного места в неизвестность рвануть? И вот я здесь. Все равно в этом городе мне больше нечего делать.
– Ну так и не трясись тогда. Таскай мешки, работа не хуже прочих. – Косорылый пожал плечами.
«Это точно. Я бы сказал, лучше. Сильно лучше».
– Ну так… Работа работе рознь.
– Одно скажу: старайся получше, себе же польза. Может, и не придется в бой идти.
Прозвучало как-то уж слишком уверенно. Гилберт дернулся, аккуратно уточнил:
– В бой? Какой бой? Ты на нас посмотри – видишь тут воинов? Смех, да и только. Чернорабочих они набирали, в говне копаться, – он с отвращением посмотрел на свои руки, – а не воевать!
Косорылый пожал плечами.
– Кухонного умельца, может, и поберегут, профессия хорошая. Особенно на длительных стоянках. Нас – точно нет.
– Да объясни ты!
– Объясняю. Кучу проходимцев набрали, без слез не взглянешь. Думаешь, и без толпы бандитов не нашлось бы, кому траншеи копать и мешки таскать? У каждой армии под это дело людей наберется – на отдельный гарнизон. Но те люди хоть какую-то ценность имеют. Мы – нет.
– И что?
– А то, что эту часть войска гонят самой первой, причем не к Аргенту, а чуть южнее. Отдельно от основных сил, которые выдвинулись после нас, сразу к столице. Темп сумасшедший, и я хорошо складываю одно с другим. На пути к Аргенту ожидается большая заварушка. И когда все начнется, то толку хороших солдат бросать вперед первыми? Лучше уж отправить тех, по кому плакать не будут. Даже хилая собака, загнанная в угол, покусать может. Так и все присутствующие: если повезет, кого-то и заберут с собой в небытие. А если и нет, то не жалко.
Он вновь с шумом втянул походное варево, капли потекли по подбородку, но вытирать их парень не стал.
– А во время этого броска на пути к смерти надо же какую-то пользу приносить? Вот всех и приставили к делу, благородный труд на благо фаротской армии. Мы даже жрем отдельно, противно благородному войску с кучкой бродяг котел делить. Думают, что мы с ними ненадолго. Кирпичик за кирпичиком, местный командир верит, что так добьется успеха в походе. А мы в его планах – даже не каменная крошка, а так – пыль в основании.
Услышанное Гилберту не понравилось. Очень, очень не понравилось. Он попытался возразить:
– Ерунда какая-то. Мы…
На этом аргументы закончились. Нет никаких «мы». А если бы и были, то ценность сидящих у костра людей стремилась к нулю, тут косорылый был прав. Тратить на них похлебку и время вместо того, чтобы просто вздернуть, – должна быть хоть какая-то причина. Прислуживать во время похода? Возможно. Пустить в расход, когда это будет необходимо? Может быть…
В диалог вновь влез Маллеус:
– Быть может, и правда людей не хватает? Кто захочет на войну-то идти? Я… мне… Нам? В городе нечего делать. А у других семьи, дети… – Тут его голос все же сорвался.
– И? – Косорылый не шелохнулся.
– Ну… Вот и погнали, кого смогли найти. Работу же кто-то должен работать?
– Во-первых, даже если делать нечего – найди себе занятие подальше от всего этого. Лучше живым быть, чем мертвым, тут как ни крути. Во-вторых, обычных людей в пекло гонят, либо если все совсем плохо, либо если хотят это «совсем плохо» предотвратить. Фаротская армия явно сильно проигрывает Аргентской во всем… Проигрывала – сейчас, может, и получше стало. – Он хмыкнул. – Но Осфетид понимает, что в лоб он не выиграет ничего. А потому нужно дорожить тем, что есть.
– А зачем тогда обычных людей с улиц-то набирать?!
– Купить себе немного времени. Только полный псих пошел бы на столицу войной, не имея в рукаве резервов. Осфетид, возможно, и сошел с ума по-своему, но он оказался достаточно умен, чтобы подготовиться ко всему этому так, что в Аргенте никто и не пошевелился. Полагаю, он будет дожидаться подкреплений, у владыки скопилось много врагов за годы… А быть может, и еще какой-то ножичек в рукаве скрыт. Однако всему свое время. А пока…