Созвездие «Обитель творца». Роман

- -
- 100%
- +

© Федор Федорович Метлицкий, 2025
ISBN 978-5-0068-3035-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
В болезненном состоянии (неужели кто-то хотел отнять жизнь?), герой-повествователь обнаружил себя на иной планете, в более высокой цивилизации. Гуманоиды зачем-то сканируют его сознание и психику. Видят Землю, на грани очередной мировой войны, безумную борьбу правых и левых, с участием его самого. Низшая раса, «подобная мечущемуся психически больному, постоянно наносящему себе раны!» Герой, представитель землян, пугается, что здесь он в ответе за все человечество! И если будет опасен, то препарируют и выставят, как монстра.
Но, кажется, он понял, зачем сканировали его сознание. На дивной планете увидел Землю другими глазами, обрел себя подлинного. И нашел иные ценности, любовь, друзей, которые помогли вернуться домой.
Это не был сон? Однажды его друзья-инопланетяне, как обещали, живьем появились на Земле, и… пожалели об этом.
Человеку не дано объединить то,
что разъединил Господь.
Вольфганг ПаулиЧасть I
Созвездие «Обитель Творца»
Душа в раскрытый космос опрокинута
летит над поделенною Землей,
где в одиночестве была покинута,
как в клетке, обреченная судьбой
Нигде – границ, лишь светятся туманы,
да и сама Земля – участник тех
великих катастроф, законов странных,
чья цель – иная, чем лишь наш успех
1
Меня ослепило. Смутно помню какие-то болевые ощущения, цветные мигания приборов, и светлые волны, которые уносили меня куда-то.
Глупейшая ситуация! Смеялся над слухами об НЛО, неужели это то самое?
Помню только оранжевый горизонт утренней зари над голубым полем, неправдоподобно огромное светило, и странное чувство, что увидел дивный первозданный мир фантастически удаленной планеты.
Очнулся на овальном столе, покрытом мягкой тканью, одетый в какой-то светлый хитон. Голова кружилась, в груди саднил ком, больно ограничивающий дыхание. Явно покалечен. Может быть, убит? Или потерял самое дорогое, и невозможно жить. И все это сон?
Никого не было. Я был накрыт невидимой сферой (ощущал легкую тесноту). Тело неподвижно, словно чем-то привязано, одни руки свободны. Увидел порезы и ссадины на руках. Ободранный какой-то. Белые стены – лаборатории НИИ? – то непрозрачно темнели, и на ощупь были шершавые и теплые, словно кора березы, то медленно исчезали, и рука проваливалась в пустоту. Спокойно, как в больнице, немного разреженный воздух приятный, наверно, не может навредить.
И вдруг откуда-то появились двое в светящихся комбинезонах, с большими головами в шлемах и рожками антенн.
Слегка раздваиваясь, они разговаривали, вернее, пели на неизвестном языке. Как если бы можно было разговаривать знаками музыкальных нот. Странно, что-то понимал, ибо понимание передавалось каким-то иным путем, минуя преграды языка. Может быть, внушение?
Как я слышал, открывшейся нишей сознания, разговор был примерно такой:
– Поразительно! – разглядывал меня один.
– Как он похож, и не похож на нас! – пел второй. – Наверно, все разумное похоже!
В их восклицаниях изумление, как было бы у меня, если бы воочию увидел живого неандертальца. И в то же время снисходительность, из высокомерия высшей расы. Они словно не замечали, что со мной кто-то сделал.
Первый усмехался.
– Образец существа из примитивно обустроенной планеты
Зачем они захватили меня? Чего хотят? Подопытным кроликом я прожил и на Земле. Неужели это конец? Я ощущал свое напряженное тело, как оно будет расчленяться, что-то вытянут из мозга, и постепенно затихнет нервная дрожь. Как Гарри Поттер, боялся быть растерзанным чудовищами.
Второй, показавшийся мне внимательным, обратился ко мне… на моем русском языке.
– Не бойся, посмотрим, что ты нам несешь.
Первый, любопытный, изучающе посмотрел на меня.
– Надо принять меры от заражения планеты
Я забился. Они повернулись ко мне с удивлением: существо что-то понимает.
Внимательный пытался успокоить.
– Мы не хотим, чтобы ты принес нам вирусы.
Я осмотрелся. Медицинских инструментов не было.
– Боитесь заразы из космоса? Думаете, весь набит вирусами?
– Мы не мистики. Никаких предубеждений к космосу. Только конкретное знание.
Я не помнил свое прошлое, обнажилось только мое земное упорство.
– Или принимаете за террориста, задумавшего разрушить вашу планету? Я вам не поддамся.
Они заулыбались.
– До тебя тут, на столе, перебывали многие из других планет, – сказал любопытный. – Никто не годился – не было в них света.
– Какого света? И куда вы их?
– В отходы.
Первый был бесстрастен. Издевается?
От них не исходила угроза, и оттого было еще страшнее. Я приготовился ко всему, решив бороться до конца.
Они молча изучали какие-то изображения, висящие в пространстве передо мной, словно вынутые из телевизора.
– Как зовут вашу планету?
Они переглянулись. – Скажем, Ио.
«Не та ли, что спутник Юпитера?» – вдруг выплыло из сознания.
– Нет, не Юпитера. Из центра вселенной, откуда разбегаются все галктики.
Угадали мои мысли!
– А как зовут вас?
Наконец, они сняли шлемы, наверно, убедились в отсутствии вирусов. И уставились, мне показалось, огромными синими, как озеро Тартар, слегка раскосыми глазами даунов. Совсем не зеленые уродцы с развесистыми ушами и глазами лемуров, как описывают инопланетян, – извращенное представление непонятного. Только сзади, около ушей торчали крошечные антенны, не портящие впечатления. Они казались печальными.
Внимательный, худой, со страдальческим взглядом, кивнул на любопытного.
– Ты можешь называть его… Муса
Неподвижное круглое лицо Мусы, смуглое, со сросшимися бровями, не выражало ничего.
– Ну, а его… Иса, – показал он взглядом на внимательного.
Вошла безволосая девушка с удлиненным голым затылком, как у Нефертити. Меня ударило, как током: богиня с огромными печальными глазами, как у напарников, но зелеными, и слегка вывернутыми, опасно раскрытыми пельменями губ. Она напоминала кукольно совершенную девушку из одного мультфильма, привидевшуюся его создателю словно в самом счастливом сне. Или воплощение идеальных дам, воспетых женатыми Данте и Петраркой. В то же время в ней было что-то недоступное, исключающее мужские заигрывания.
Меня освободили, только на голове оставалась невидимая сфера, проводов не было видно.
Не знаю, сколько прошло времени. Здесь не было часов, аборигены, наверно, определяют время как-то иначе?
Нефертити поднесла мензурку с каким-то гелем, и «коммуникативные» таблетки. Я подозрительно нюхал. Она улыбалась, наверно, мое свойство – извечное недоверие к Чужому ее забавляло.
Мое тело, мешавшее пробиться в исцеляющие состояния, стало невесомым, и скоро я ощутил странную легкость, готовый взлететь, и удесятерялись силы и энергия. И вдруг ярко замелькали обрывки моего прошлого.
На незримых экранах, как бы отделенных от телевизора, передо мной появлялись картины Земли. И… моего далекого существования, о чем прочно забыл. Сканировалось нечто – моя память? – недоступное расшифровке, мне, а не им. Как в мозгу, зажигались мириады точек и пробегали цепочки мыслей.
Мои исследователи смотрели неподвижно гипнотическим взглядом своих больших блестящих глаз, словно проникая внутрь. Чего они хотели?
– Нас интересует сознание существ твоей планеты, – сказала Нефертити. – Внешние события мы знаем. Можешь, как ты умеешь – выражаться поэтически. Так нам понятней.
Она приготовила шприц с каким-то содержимым. Я не сопротивлялся, все равно заставят. И с ужасом содрогнулся от укола.
Вдруг, как от падающей на голову горячей воды в закрытых глазах, вспыхнуло огненной медузой окно в мою земную жизнь. Как наяву, увидел, рваными обрывками, свои состояния и мысли.
2
Передо мной открылся странный мир, внутри него я был раньше, и считал привычным. И обжег лицо самый воздух времени.
Вязкие «гибридные» войны между не поделившими что-то странами, что представлялись раньше серьезными и мистическими, вызывая патриотический восторг от чувства опасности, показались дворовой игрой слишком озабоченных жаждой победы недозрелых подростков, не знающих о смертельном исходе.
Это похоже на тяжелую шизофрению, возникшую в младенчестве человечества из страха, что «чужие» (как впоследствии окрестили их философы) вырвут последний кусок, и придется умирать. Теперь стало дико слышать: «Не делай другим того, что не желаешь себе». Но почему мы такими родились, знает только Создатель.
Мы конкурировали с державой, ставшей монопольной силой в мире. Уверенная, что несет свет во все уголки мира, и этим права, она стала отодвигать бывшего врага на региональные пространства в политике и экономических связях. Она была слишком похожа на самодовольного ковбоя, кого судьба еще не щелкнула по носу. «Булевар не выдержит двоих».
Не давал отрады и арабский мир, где-то на Ближнем Востоке, с кланами принцев, сидящих на нефтяной трубе, которые, напялив на себя нелепые короны, ездят на осыпанных алмазами автомобилях. Но кто виноват, что разоренные племена не сумели объединиться? Потеряли Великую мечту о всемирной исламской умме, стали шахидами, разорившими древнюю Пальмиру (о ней я затосковал, как об изначальной родине). Может быть, с Аллахом можно сойтись, но цивилизованной душе с душой невежественного ассасина с тряпьем на голове – никогда. Или, обезумев от бомбежек, беженцами бегут на сытый и безопасный Запад, словно к нелюбимой мачехе? Виноваты сами племена, или те, кто романтично нес цивилизацию в их земли, совершая «наземные операции», чтобы свергнуть тиранию?
Как это бывает, проигравшая бывшая Империя перестала доверять обещаниям доминирующей державы о сдерживании своих желаний, ощутила обиду на «мировой Обком», замышляющий придвинуть свои военные базы к нашим границам. И болезненно вспомнила о былом величии и возрождении русского мира.
Говорят, характер каждого народа особенный, и никогда не бывает плохим. Еще как может быть отвратным! Почему к нам так злобно относятся в мире?
Правда, и мы, наверно, чем-то раздражаем мир. То, что нам кажется борьбой за справедливость во всем мире, наверняка видится тому агрессией. Обычно кто-то начинает отвоевывать зоны влияния, вихрь закручивается, и это неожиданно приводит к обратным результатам – санкциям, кризису, изоляции в мире. Но всю вину начавшая отвоевания сторона сваливает на внешних врагов. Гуманистические идеи коммунизма, социализма, демократии – только прикрытие. На самом деле бóльших индивидуалистов, чем мы, не сыскать.
Нашу экономику что-то тормозило. Вдруг увидел: так было всегда! При тоталитаризме, и еще раньше, тысячу лет – постоянно выживали, жили впроголодь, а то и в голодоморе. Где тут неуклонный прогресс? Что за проклятие нависло над человечеством? В юности мне было все ясно: одни группы людей вытягивали материальные богатства из других, как пылесосом. Причем пылесос ставили на максимальный уровень втягивания, чтобы найти средства на вооружение для защиты от «чужих». Такой перекос не давал экономике развиваться оптимально.
А у той, доминирующей державы, с экономикой было гораздо лучше. Обособленная в одной части света, после кровавого рождения не воевала, и не препятствовала свободе желаний насельников, и экономика развилась до такой уродливой формы, когда начались кризисы, глобальные отъемы ресурсов у слабых народов, вплоть до их уничтожения. То есть вступал в действие тот же пылесос, только гигантский, где роль материала заняли слабые нации.
Впрочем, что мне до всего этого? Опустился в «массовое сознание», как у большинства, глядящего на экран телевизора с обезьяньим любопытством. Смутно представился узкий круг близких людей и любимых авторов книг, давно написанных, без желания смотреть в темное тревожное будущее. Только возникало сильное чувство – при мысли о моей подружке (какая подружка – не помню?), сгустком горечи, как будто ее у меня отняли.
Пытался вспомнить людей, с которыми встречался. Но видел, как в тумане, какие-то общие черты. Привычно живут в трехмерном мире (время ими плохо осознается), не подозревая о множестве других измерений. Встречают день и ночь, смену времен года, со странными перепадами давления в теле от перемены погоды, не сознавая вращения Земли вокруг Солнца. Что-то творится в чреве неустойчивой охлаждающейся планеты, она вся в болезненном процессе, словно никогда не вылечивалась. Странно не замечают опасности скудеющей энергии углеводородов и пресной воды.
Обыденное сознание еще видит эволюцию мира прогрессивно-поступательной, где все лучше и лучше, ищет объективную абсолютную истину, хотя уже давно открылась относительность и человекомерность наших знаний. Отделяет непроходимой стеной чувственное существование от рационального знания классической науки, созданной для обслуживания индустриальных технологий, стремительно открывающих все новые и новые блага. Если чего не знает, то этого нету, или зловредное измышление. Забывает, что вожди, кажущиеся вечными, в истории мелькают, как в калейдоскопе.
В моем мозгу что-то прояснялось. Человечество еще не шагнуло в новую эпоху, его психология остается в оптимистическом прошлом. Как душа отдыхает в «Двенадцатой ночи» Шекспира, в вере счастливой, что все еще впереди! Современники-тугодумы не видят своих живущих рядом гениев, вроде Моцарта и Баха, и только через эпохи осознают их значение.
А великие теории гуманизма выродились в понуждение к бытовому добру.
*
Мои исследователи, стоя надо мной, распростертым на лабораторном столе, вглядывались на плывущие вверху экраны, в рентгенограммы хаотического сознания и психики землянина, изучая диковинное создание.
Иса разочарованно пропел на своем языке (я перевел открывшейся нишей сознания):
– Наши экспедиции видели таких существ – на планетах с низким уровнем цивилизации. В джунглях одной из далеких планет – медузообразные существа, в поисках пищи приоткрывающие змеиной длины розовую щель – рот. На другой планете – племена без истории, довольствующиеся мифами. На третьей печально распадающейся планете – существа с трагическим выражением безнадежно потухших лиц. А на веселой планете увидели вспышку – там, на вечно отплясывающий фольклорные пляски народ в ярких пестро кружащихся одеждах, внезапно обрушился астероид величиной с древнеримскую арену для битвы гладиаторов. Так и погибли, не ощутив катастрофы. Таких мы предпочитаем не посещать. Ваша планета не намного лучше.
Куда я попал? Это же расисты, презирающие народы других планет! И почему-то обиделся:
– Мы философски необразованные, а не низшая раса.
Он не обратил внимания на мое вяканье о необразованности.
– Их уровень ограничивается горизонтом, за которым ничего не существует.
– Все относительно! – вставил я. – Раньше, ведь, ездили на повозках, и видели пространство не дальше горизонта.
Они, сканируя мои видения, игнорировали меня, словно заранее утвердились в своем мнении.
*
Холодный, неуютный чужой город, продуваемый розой ветров из-за неудачно выбранного места, нелепо подсвеченный яркими рекламными щитами.
Иду по улице главного бюрократического квартала. Как в пустыне, маячат мрачные здания, прочные глыбы министерств и ведомств, как будто построенные не людьми, а каким-то демоном. Вхожу в знакомое огромное здание Системы с античными колоннами, где я начинал работать.
Меня пригласили на совещание, как представителя набравшего опасное влияние общественного объединения. Там недавно сделали евроремонт, все переделали. Откуда у них огромные деньги? Оглядел пустые коридоры, потрогал белые стены. В новенькой столовой чужие мне люди, равнодушные. И пронзило далекое унижение, когда меня выгоняли из-за излишней самостоятельности, оно посещает меня во сне.
Система мало изменилась со времен рябого красного Нерона, кромсавшего жизнь и, наконец, поджегшего всю империю. Ее структура управления оставалась той же, возрождаясь, как феникс из пепла. Та же армия, генералы которой «докладывают» языком Книжки солдата и матроса вместо нормальной речи; те же главки, собирающие информацию со всей отрасли и анализирующие ее, как среднюю температуру по больнице; те же тюрьмы, только вконец зарегламентировавшие быт заключенных. Система заточена «на повышение материального благосостояния», то ли своего, то ли массы, это неизвестно из-за непрозрачности ее финансовых потоков. Работает как машина, в которую механически попадают живые души, по пропускам. Куда ни придешь – везде пропуска. Никто никому не доверяет.
Где-то за высокими коридорами, темными, как в судейской структуре у Кафки, кто-то таинственно вершит судьбы – опасное место, дающее возможность поддержки или предсказывающее банкротства.
За длинным овальным столом, как в потустороннем мире, сидят отрешенные чиновники из разных департаментов, каждый сам по себе. Объединила их только тревога за место в случае невыполнения нависающих указаний. Каждый заинтересован в финансировании своих статей, и боится риска.
Председатель, с загадочной фамилией Сенета, один из руководителей Системы, еще молодой, с лысиной, видной только сзади, и обаятельной ухмылкой, строго глянул на меня из холодных высот своей глобальной озабоченности. Откуда-то он мне хорошо знаком.
Оказывается, я выступаю от имени моей организации – Гражданского союза. Стесняясь, что не в галстуке, в родовом страхе перед ними, я говорил нахально – о колоссальных резервах финансирования модернизации, и что мы можем обойтись, не прося из бюджета.
На меня воззрились, как на нечто чужеродное, досадно отвлекающее. Как этот худенький мальчик – общественник сумел объединить общество в самую большую общественную организацию? И теперь угрожает потеснить власть самой Системы.
С моими предложениями об объединении общества перед грядущими угрозами, в которых я не просил денег, смотрели как на странного просителя. Что творится внутри разделенных половинок мозга этих чиновников, обязанных охранять Систему, построенную, как им кажется, высшей силой навечно и навсегда? В своей голове они четко разделяют выражение обязательной веры в общее дело, и свое тайное, подлинное, что никому не нужно и опасно. Неужели дома, в семье они иные, человечные? И все, что делают вне семьи – это хитрость, чтобы изловчиться и сохранить свою жизнь и положение? Где партия дороже, чем жена, как говорил один из воинственных авторов соцреализма. До какой же степени они абстрагируются от себя живого, чтобы так внушить себе первостепенность своей задачи, задвинув себя подлинного до неразличимости?
– Если будешь отвлекать электорат – задавим! – сказал Сенета.
Что они задумали? Трагедия не в том, что мне угрожают, а – в замороженности моей души, в одиночестве наших сознаний, не могущих соединиться.
Наверно, вид мешающего независимого общественника или предпринимателя вызывает у них нехорошее чувство. Чиновник – это особый вид существа, помещенный в психушку «вертикали власти», вне которой ему странно, что от него хотят.
В нашем Гражданском союзе, большом зале заседаний с потертой дореформенной мебелью, у меня поднимается настроение. Члены Совета встревожены.
Журналист-международник Илья, с неподвижным медальным лицом, возбужден. Он пришел к нам, потому что хотел видеть фаланстер с дивными людьми, живущими свободно.
– Против нас что-то затевают. Меня же явно хотят выпихнуть за границу – за мой язык, со всей семьей. Если не увеличить число членов Союза хотя бы до одного миллиона, то всем придется бежать.
Он одет в униформу пыльного цвета (чтобы ловчее ходить по митингам?).
– Ты что! – протестую я. – Нас много, а единомышленников еще больше.
На его неулыбчивом лице саркастическое выражение.
– Зачем же ходишь к власти?
– Не хожу, а ищу компромисс. Не все герои, как ты.
Мой друг Олег, худой и тонкошеий, в спортивной майке под модным блейзером, с всегда ухмыляющейся физиономией, добавил:
– Даже Ленин пошел на компромисс, когда грабители вышвырнули его из автомобиля.
У Ильи очень ясная голова. Казалось, он, в отличие от меня, родился определенным, потому что по натуре был раскрыт и, не зная страха, выкладывал все напрямую, даже если бы какие-нибудь радикалы с битами окружили его. В юности писал стихи: «Я говорил, и был мой голос чист, свободен – в риске перед неизвестным, и всем, себя смирявшим – век учись! – я бунтовал по-детски легковесно». А после ответных болезненных ударов ожесточился (когда его друга убили какие-то радикалы, поклялся продолжить его дело), и теперь закостенел в непримиримом сопротивлении, ибо иного ему уже не было дано. Слепая вовлеченность в воронку борьбы мешает хоть раз поднять глаза в небо.
– Наш Гражданский союз не жилец, – нагло подтверждает мой друг Олег. – Мы – жертвы подземной силы истории, она все равно вершит свое дело.
Илья сделал суровое лицо:
– Вы, интеллигенты, знатоки истории, пессимисты, почему-то киваете на подземный гул истории, считаете наивными тех, кто хочет ускорить перемены. Верите в рок, потому что боитесь ввязываться.
Олег возмутился:
– Неверно! Даже Ленин в эмиграции, за год до выступления на броневике вздыхал: «При нашей жизни мы уже не дождемся революции».
Известный профессор-философ, член Совета, худенький, с венчиком редких волос на лысине, поправляя очочки, слабенько воскликнул:
– Мы создаем ауру близости и доверия! Это что-нибудь да значит.
Он, мой Учитель, смотрел с вершины, с которой был виден весь божественный мир, благоговея перед ним, и не умел опускаться до низменных дрязг вокруг себя. Так поп-звезды поют о любви, не видя реальной человеческой свары. Мы называли его Одуванчиком.
– Ваши вознесения ничего не дают, профессор, – дразнил его Олег. – Не помешали новой угрозе войны. И это в самую пору расцвета суверенной демократии!
– Все изменится, когда люди перестанут возлагать надежду на чудо, поймут, что сами могут создавать его.
Олег беззаботно утверждал:
– Сейчас уже перестают надеяться на чудо. Политика – удел крепко держащихся за власть трезвых людей, боящихся быть повешенными в случае свержения. Только в старости приходит мудрость, осознающая, что все преграды на пути к свободе заключаются в природе, а не в общественном устройстве. И преодолеть старческое отмирание всех чувств невозможно.
– Почему? – взвился профессор. – Поэты, например, не стареют. Есть некая общая душа, соединенная в вечном заливе душ, где время не бежит! Бессмертие в цельности мироздания, вечно пополняемой и не убывающей, если кто-то гибнет, общий баланс сохраняется.
Илья неприятно поморщился.
– Нельзя говорить ни о чем, пока нет свободы.
– Нет, можно, – сказал я. – Жизнь намного сложнее, в ней много степеней свободы.
Он был слишком жестким, и всем расхотелось спорить.
Строчивший что-то на бумаге Черненко, похожий на крепкого крестьянина заместитель председателя, второе лицо в Гражданском союзе, поморщился – этот человек вне подобных интересов. Да и мы не обращаем на него внимания. Он был на работе чаще других членов Совета и фактически считался руководителем организации, на всякий случай, предпочитая быть вторым.
В сознании всплыла моя жизнь в общественной организации. Тогда я видел впереди бездонное небо. и взялся за безумную затею – создание Гражданского союза, горизонтальной самоуправляемой организации. Это было моей попыткой материализовать мою энергию, казавшуюся бесконечной. Все было очень просто. Сочинил устав, цель организации сформулировал как, из призывов ЦК КПСС: воспитание нравственной личности, нового человека, что соответствовало цели Системы, представлявшей по-своему нового человека, патриота. Это было прикрытие настоящей цели: создать горизонтально устроенный мир независимых личностей.
Составил большой список будущего Совета, куда ввел известных людей, выброшенных на обочину обществом потребления.

