АНА навсегда: исповедь отличницы. Анорексия длиною в жизнь

© Ольга Федоровна Шипилова, 2017

ISBN 978-5-4485-1839-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Автор: Ольга Шипилова

Название: Ана навсегда: исповедь отличницы

Жанр: психологический роман-откровение

Объем: 12.5 авторских листов

Предисловие

Жизнь – это бесконечное совершенствование.

Считать себя совершенным – значит убить себя.

Анорексия – тяжелое заболевание, являющееся расстройством психики, которое поступательно год за годом увеличивает процент смертности страдающих этим недугом девушек и женщин. Интернет-ресурсы пестрят шокирующими подробностями гибели представительниц прекрасного пола, сдабривая и без того тяжелую информацию яркими фотографиями живых мертвецов. Сводки о смертях как из зоны боевых действий. Беда, у которой огромные масштабы. Проблема нашего 21 века. Сотни роликов, телепередач, ток-шоу – но это лишь крупинки, верхушка айсберга. Девушки с томными глазами, высохшие изнутри, опустошенные, падающие в обмороки, развлекают требовательную публику, являются предметом для разговоров, насмешек и запугивания малолетних девочек фразами: «Если не будешь кушать – станешь как она!» Почти у всех заболевших анорексией девушек одинаковая история начала болезни, толчок, приведший к ней, течение болезни и внутренний излом. Исход болезни всегда разный.

Многие не воспринимают нервную анорексию всерьез, недооценивают, считая ее проявлением детского максимализма либо всеми оттенками перфекционизма, присущего девочкам-отличницам. Даже самые опытные врачи еще не поняли стихийного бедствия медленного и жестокого самоубийства анорексией. Она никогда не приходит одна, если девушка будет слишком стараться выжить, вслед за анорексией непременно войдет булимия. Она по капле выпивает кровь, силы, желания, эмоции и, наконец, саму жизнь. Это заболевание всегда начинается незаметно, с невинного стремления похудеть, а заканчивается кладбищем или психиатрической больницей. Все анорексики подобны канатоходцам, идущим без страховки над пропастью. Самое страшное в этом безумии – достичь точки невозврата, когда обратного пути к привычной жизни больше не будет, а двигаться вперед – значит умереть.

Я много лет испытываю тяжесть этого недуга на себе. В этом сложно признаться, но я анорексичка. Часто я стою перед зеркалом, рассматривая свое испаряющееся тело, и задаюсь одними и теми же вопросами: «Что было бы, если бы это меня никогда не коснулась? Кем бы я была? Кем смогла бы стать? Чем бы занималась я сейчас, если бы мой мозг не правила „ана“? Если бы не моя обезофобия – боязнь потолстеть?» Но я та, кто я есть сейчас. Ничего уже больше не изменить. Зависимое поведение, отклоняющееся от норм, которые диктует нам общество. Кто-то зависит от алкоголя и наркотиков, такие как я – от таблиц с калориями, диет, ощущения пустоты в высохшем желудке. Сначала мы хотим быть похожи на Барби, потом на бабочек, а после нам говорят, что это уже не модно, нужно быть сильными, спортивными, здоровыми, а мы уже больше не мы. Мы больше вне общества, мы сами по себе, замкнутые в самих себе, влюбленные в «ану». Ана – анорексия, так называем мы ее в своих узких кругах. В пятнадцать лет – чтобы тебя не уличили родители. В тридцать – чтобы тебя поняли двенадцатилетние. Это целая секта, адепты которой мы сами. Цель – достичь совершенства, став подобными легким бабочкам. Божество – смертельная худоба. Это целый культ, философия, мир со своими жестокими правилами. В этом мире нет желаний, сексуальных отношений, нет друзей и подруг. Психологи называют это аддикциями и девиациями. Но что нам теперь от этого? Как ее не назови, она все равно останется с нами.

У меня пищевое расстройство, которое корректирует всю мою жизнь, меня саму. Уже двадцать лет, как я не могу справиться с собой. Мне нужно думать о своей новой взрослой жизни, а я не знаю, как мне себя заставить делать это. День за днем я вынимаю из своего шкафа вещи, которые носила еще в 10 классе, примеряю, долго кручусь перед зеркалом и безумно радуюсь, если эти вещи смотрятся на мне идеально, если на моем животе нет даже грамма жира, если мои ноги такие же тонкие, как раньше. Я не хочу взрослеть, я однажды примерила на себя роль девочки-подростка, которая одевается в отделах для детей, и хочу навсегда остаться ею. Я не хочу быть как все.

Мне кажется, что если я потолстею, то непременно предам свое тело, свои тоненькие ручки. Я не могу этого сделать. Потому что это однажды уже было со мной. Но теперь я другая. Я создала себя сама, свой собственный культ еды, вернее нееды. Я сотворила свою концепцию жизни, благоговения перед ней, поклонения земле и солнцу, поклонения природе. В моем мире нет крови, нет насилия, нет жира. Есть нескончаемая легкость, самолюбование и перфекционизм. В моем мире все должно быть совершенным, начиная домом и заканчивая чистотой поступков и мыслей. Это совершенство, конечно же, касается и моего тела. Я не всегда довольно им. Мне хочется добиться лучших результатов, из-за чего я по несколько раз в день качаю пресс, ноги, подтягиваюсь на турнике, отжимаюсь от пола. И все равно я собой недовольна. Мой вес 44 кг, мой рос 165 см. Мое тело медленно лижет анорексия: мышцы, кожу, обнажая тонкие кости и синие вены. Вены… Ими изрисовано все. Жира больше не осталось. Сеточки кровеносных паутинок даже на веках. Мое здоровье очень слабое, я сама тому виной и мои всевозможные диеты. Я очень хочу жить. Я дрожу под одеждой. Пальцы всегда холодные. Иногда я слышу, как замирает внутри сердце. В такие минуты я сижу, не шевелясь, и считаю про себя. Раз, два, три, четыре… Тишина. Потом слабый удар, второй, третий – смерть на сегодня отменяется. Я слишком люблю жизнь, но глядя на еду, в голове тут же рождаются образы трупов животных, их глаза, запах крови. Беспощадный калькулятор в мозге уверенно подсчитывает количество жиров, белков, углеводов, калорий. Желудок протестует – и меня тошнит.

Все члены моей семьи вовлечены в эту нескончаемую борьбу за жизнь, включая пса Шольца. Они вынуждены выполнять определенные правила, которые диктует моя болезнь. Пища, приготовленная на пару, вызывает отвращение даже у моей немецкой овчарки, но я ничего больше не готовлю кроме паровых овощей, и пес научился благодарно доедать за мной остатки. Мама, стараясь угодить мне, проделывает немыслимые фокусы с белокочанной капустой, чтобы хоть как-то разнообразить скудное меню. Муж вынужден выслушивать долгие тирады о вреде колбасных изделий, которые неизменно приведут к раку, если их употреблять каждый день, и, кажется, уже начинает бояться пищевой промышленности. Дальние родственники звонят мне, чтобы проконсультироваться о составе крови после проведенного в поликлинике обследования, ибо со своим ослабленным иммунитетом я болела так часто, что знаю о медицине и фармакологии все. Детей у меня нет, потому что им неоткуда взяться, когда рядом со мной в постели лежит анорексия. Она, а не муж, гладит мое худое тело и заставляет стучать зубами всю ночь под двумя пуховыми одеялами. Работы тоже у меня больше нет, я не в силах просиживать в кабинетах целый день из-за слабости, тем более выполнять какой-то тяжелый физический труд. Анорексия отнимает все: коллег, друзей, общение. Единственное, что оставляет она взамен, так это острый живой ум. Мозг способен производить сложнейшие вычислительные функции, схватывать все на лету, моментально реагировать на информацию. Многих девочек она учит быть изворотливыми и искусно лгать. Сейчас, находясь постоянно дома, я открыла в себе удивительные способности к освоению знаний, которых почему-то не было в школьные годы. Я с легкостью окончила курсы ландшафтного дизайна и была приятно удивлена своими навыками черчения, масштабирования и рисования. Раньше об этом я даже не догадывалась. Выразительность моих эскизов и проектов потрясала педагогов. Чтобы не тратить время зря я детально изучала составы цемента, его маркировки, способы укладки дорожек и тротуарных бордюров. Я выучила наизусть названия всех цветов на латинском, посадила собственный сад и вывела отменный сорт яблок. Из-за страха магазинной еды я начала употреблять в пищу лишь то, что вырастила сама в своем саду.

Летом, пока зреют мои урожаи, я часто лежу на покрывале под искусственной пальмой на палящем солнце. Я лежу в надежде согреться, но ничего не чувствую кроме постоянного холода. Мама показывает на градусник и просит уйти в тень. Я улыбаюсь: «Что там на твоем градуснике? Холодно, как зимой!» Она подносит стеклянную колбу к моим глазам, и я еще больше удивляюсь: «Плюс тридцать, а я ничего не чувствую!» Оставаясь на своем покрывале, я подставляю солнцу ладошки и острые коленки. На свету я вижу свои тоненькие косточки в кисти руки. Они застыли в ней как в янтаре. Кожа на теле смуглая, как у негритянки, когда я снова выйду за пределы своей частной территории, прохожие как обычно будут на меня таращиться. Я лежу и лежу до тех пор, пока не начинаю ощущать тепло, пока солнечной энергии не становится во мне слишком много. Тогда я испытываю внутреннее насыщение и временами думаю: «Может вообще перестать есть?»

Со мной не должно было этого случиться. Я росла очень рассудительной девочкой, в моей жизни было слишком много задач и четкая цель впереди. И все это я променяла на одиночество и пустой холодильник, отсутствие голода и «ана-паблики». Единственное, что осталось теперь у меня – это возможность писать, анорексия не настолько хитра, чтобы отнять и это. Я не всегда была такой. Раньше все было по-другому. Почему я такой стала – моя история, исповедь моей души. Это нелегко, но я все же попробую, может быть кого-нибудь это сможет остановить у черты. Может быть, кто-то вовремя сумеет опомниться и пройти свой жизненный путь не разглядывая выпирающие кости, а восхищаясь миром вокруг себя, целуя детей и согреваясь ночами не под пуховыми одеялами, а в объятьях любимого человека.

Глава 1. Унижения. Сначала было слово. И слово было злом…

Все началось в моей семье. Мама, бабушка и дед, заботившиеся обо мне с пеленок – это самые добрые и замечательные люди среди всех, кого я знала за свою тогда еще короткую жизнь. Но рядом со мной росла, взрослела и существовала целая куча двоюродных братьев и сестер. Они-то и послужили первым толчком к началу болезни. Их оскорбления, насмешки, издевательства изуродовали меня изнутри, сделали издерганной, замкнутой, подозрительной. Мне было тяжело рядом с ними. Я старалась следить за каждым своим словом, действием в их присутствии. Они приезжали на лето к моей бабушке и не давали покоя всей деревне, превращая мою жизнь в настоящий ад. Они словно отрезали меня от себя, выбрав предметом для потехи и принуждая ко всяческим мерзостям. Я родилась уже в этой атмосфере ненависти, нелюбви и неприятия. Но различать скверное отношение к себе я начала к трем годам, когда моя тринадцатилетняя двоюродная сестра Кира, катаясь на велосипеде, обманом заставляла меня бегать за ней по всей деревне. Она крутила педали и зло хохотала, приманивая меня как собачонку. Я неслась за ней, насколько мне хватало детских сил, пытаясь догнать, чтобы она меня прокатила. Но та лишь еще громче хохотала и называла Каштанкой.

Однажды Кира все же сжалилась надо мной. Я была ей так благодарна, что целовала руки. Она брезгливо отталкивала меня, а я была настолько мала, что не могла понять, почему сестра со мной так поступает. Кира усадила меня на раму велосипеда. Какое-то время она, молча, ехала, потом стала упрекать, что я тяжеленная как корова, и, наконец, совсем потеряв самообладание, приказала мне спрыгивать прямо на ходу. Я боялась, просила остановиться и помочь спуститься на землю, но Кира еще больше выходила из себя. Она кричала и одной рукой, бросив руль, выталкивала меня с этой злосчастной рамы. Я схватилась за ее колено – Кира рассвирепела. Она резко остановила велосипед, я удержалась на нем. Тогда Кира, не зная, как еще мне досадить, сказала, чтобы я поставила свои босые ноги на цепь велосипеда. Я снова боялась. Дед говорил мне, что это опасно, можно пораниться. Однако Кира была убедительнее моего старого деда. Она уверяла, что ничего не произойдет, нужно поставить и все. Я поверила ей. И едва мои ноги оказались рядом с цепью, Кира с силой ударила по педалям. Острая боль в моей левой ноге, ощущение рвущихся сухожилий и фонтан горячей крови – я визжала от боли. Испугавшись вида крови, Кира не справилась с управлением, и мы упали. Тринадцатилетняя сестра всеми своими шестьюдесятью килограммами хлопнулась на мою обезображенную ногу. Всякий раз, года сейчас я смотрю на кривой шрам – вспоминаю ехидную Киру, лгущую деду и бабушке о том, как я сама поранилась.

Кирин младший брат Матвей в издевательствах своих был изощреннее сестры. Он мог облить себя алой краской, растянуться на дороге и мычать. Я подходила к нему, трогала тихонько за руки и шептала:

– Что с тобой, братик?

– Меня сбил самосвал! – хрипящим голосом отвечал Матвей. – Я умираю, сестричка! Будешь ли ты вспоминать меня?

Я падала лицом на его грудь и рыдала, просила не покидать меня. Мне тогда даже в голову не приходило, что самосвалов на наших проселочных песчаных дорогах никогда не было. Матвей наблюдал за моими страданиями и ликовал. Он раньше других родственников заметил мою впечатлительность и ранимость, поэтому всячески этим пользовался, доводя до такого состояния, чтобы к вечеру я вся дергалась, а ночью во сне кричала. Вместе с Кирой они хохотали надо мной, а я никак не могла понять, почему мы не можем быть дружны между собой как остальные дети в соседских семьях.

Когда эта веселая, постоянно над чем-то хихикающая, компания переходила все допустимые границы в своих издевательствах, я шла за помощью к старшим. После моих душевных излияний дед с бабушкой подзывали Киру с Матвеем к себе и делали долгие строгие выговоры. Брат и сестра стояли перед ними, низко свесив головы, показывая как им стыдно. Но я видела злые глаза, натянутые улыбочки и сжатый кулак Матвея. Внешне они казались раскаявшимися, а внутренний конфликт между нами лишь усугублялся.

Дети живут в мире взрослых своей собственной жизнью. Эта жизнь нисколько не соответствует тому, что родители думают о своих чадах. Отношения, игры, желания, борьба за лидерство – как у животных. Мир детей вращается вокруг них самих. Родители изначально воспитывают эгоистов и, впоследствии, когда ребенок попадает в круг себе подобных, начинает проявлять свое «эго», становясь похожим на зверя. Волчья стая – вот что такое дети. Каждый борется за свое место под солнцем, жирный кусок, уважение, признание и авторитет. Родители думают, что их ребенок самый замечательный, добрый, ласковый, умный. Возможно дома, в семье, так оно и есть, но только не на улице, среди своих сверстников – там настоящий хищник, готовый порвать любого, кто посягнет на его внутреннее «я». Особенно дети ненавидят слабых, убогих и инакомыслящих.

В детском саду, в школе мне удавалось защитить свой внутренний мир, сохраняя право первого и последнего слова, обеспечивая себе неглупой головой уважение, лидерство и авторитет. Среди старших по возрасту братьев и сестер я навсегда осталась белой вороной, блаженной, ущербной. В волчьей стае птицы не живут. Неумение издеваться над другими и нежелание участвовать в жестоких играх породили мнение, что я превозношусь над родственниками. А я, на самом деле, сначала пыталась делать шаги для налаживания взаимоотношений, а после, почувствовав себя отверженной, начала сторониться своих братьев и сестер, считая их людьми пустыми и скверными.

Возвращаясь сейчас в свое детство, я понимаю, что была совершенно обычным ребенком. Я не вызывала в людях умиления, как это бывает с красивыми детьми. Более того я чувствовала, что многим взрослым не нравлюсь. Рано сформированные личностные качества, какое-то недетское суждение о жизни, заставляли меня постоянно лезть не в свое дело, вставлять реплики во взрослые разговоры, спорить о политике, комментировать чужие судьбы. При этом внутренне я была ранимой, любое замечание в мой адрес оборачивалось трагедией. Мне всегда напоминали о моих заурядных внешних данных: короткие волосы – стрижка как у мальчика, пухлые губы, красные щеки. Мамины подруги часто недоумевали, как у такой красавицы родился совершено некрасивый ребенок. Единственное, что меня выделяло среди сверстников, так это тяготение к одиночеству, старикам и поэзии. Часами могла наблюдать я за стадом пасущихся коров на наших полях, зеленых и сочных. Я придумывала для каждой буренки стихи, громко их декламировала, исполняла всевозможные песни собственного сочинения и была вполне счастлива. Детей я игнорировала, с ними мне было неинтересно, как и им со мной. В куклы я не играла, отдавая предпочтение машинкам, и всегда мечтала стать писателем, молчаливым призраком создающим образы на бумаге. Писатели мне казались божествами, которых я никогда не видела, но точно знала, что они есть, коль существуют библиотеки, книжные магазины и святая святых – книги. Я вглядывалась в имена и фамилии на ярких обложках и пыталась представить человека, открывшего для меня целый мир, в который я погружалась холодными зимними вечерами. Еще больше я хотела стать причастной к удивительному таинству создания этого мира, населенного выдуманными героями. Меня всегда завораживал и интересовал момент, когда ничего нет, кроме белого листа бумаги, и вот спустя минуты или часы раздумий выныривает из небытия целая жизнь, которую я могу держать в своих руках в твердом переплете, трогать странички, вдыхать их дурманящий запах и читать, читать, читать… Книги сопровождали меня в нелегком пути человеческого становления; воспитывали, убеждали, развивали воображение и силу духа. Я читала много и все, что попадалось мне на глаза, начиная бабушкиными отрывными календарями и заканчивая потрепанным Евангелие на старославянском, которое мне пришлось освоить в шесть лет. Я пыталась чтением заполнить пустоту внутри себя, вызванную неприкаянностью в собственной семье. Позднее на смену книгам пришла еда. Постоянно что-то жевать – это самый легкий и быстрый способ не чувствовать внутри зияющую дыру.

Все мое раннее детство проходило вдали от городской пыли в маленькой деревне. Моя бабушка хорошо и много готовила. И я с удовольствием поедала ее гастрономические изыски. Любой наш завтрак, который в деревне назывался «снеданнем» начинался с горячих толстых блинов, жирного наваристого супа, приготовленного в печи, желтых румяных драников, а заканчивался снова блинами с вареньем и парным утренним молоком. На обед подавался красный борщ, в котором плавали огромные куски соленого свиного мяса с салом, каша на молоке с сахаром и запеченные ребрышки. А на ужин бабушка варила или жарила картошку, ставила на стол огромную сковороду с омлетом из шести домашних яиц, которые скворчали в сале, и целую трехлитровую банку молока. И это еще все сдабривалось кусочками тонкого бекона, ароматным хлебом, всевозможными разносолами и соленой речной рыбой. Благодаря бабушкиному кулинарному опыту я росла довольно крепким ребенком. Не могу сказать, что я была полной, моя комплекция ничуть не отличалась от комплекций детей той эпохи. У меня был отличный аппетит, я не любила сладкого, но мясо, соленая рыба – это то, без чего я не мыслила своей жизни. До определенного возраста я даже не задумывалась худая я или толстая, красивая или нет. Я словно не ощущала своего тела. Иногда я смотрелась в зеркало и спрашивала у своего отражения: «Кто я? Почему я родилась девочкой? Мальчик из меня получился бы гораздо симпатичнее!» У одной из моих двоюродных сестер Наты были великолепные длинные пшеничные волосы, которые она красиво заплетала в косички, разноцветные резинки, заколки и банты, розовые платья и яркие полосатые колготки, поэтому она казалась мне миленькой. У меня всего этого не было, да и куда мне было завязывать банты с моей-то мальчишеской стрижкой? Заплетаться я не умела, посему этот мальчишеский образ еще долго сопровождал меня. Очень рано я была приобщена к тяжелому сельскому труду, и времени на всяческие девчачьи глупости мне не хватало, как и на раздумья о своей внешности.

Мое внутреннее падение и первичные симптомы подступающего недуга начались в десять лет. Это еще была не совсем она, анорексия, всего лишь ее первое дыхание, первый шепот, который с годами моего взросления превратится в истошный ор. Но все же она уже стояла со мной рядом. Я не знала ее имени, не знала, чем обернется ее присутствие. И вот именно здесь родные люди, семья могли бы не подпустить ее ко мне, защитить. Но этого не произошло. Никто не заметил, что со мной творится. Одно единственное слово, оброненное кем-то по поводу лишнего веса ребенка, может уничтожить последнего полностью, сжечь тело и разум, отнять душу. Близкие люди должны быть осторожны в своих шутках, замечаниях и словах. Никогда нельзя знать с четкой уверенностью, что поселилось в голове взрослеющего человека. Анорексиком можно быть и с весом семьдесят килограммов. Окружающие видят толстяка, а внутри у этого человека медленно все сгорает. Анорексия всегда очень медлительна, она как черепаха, движущаяся по песчаному пляжу к воде, и как бы медленно она не двигалась – цель все равно будет достигнута.

Буквально за одно лето я сильно вытянулась. У меня стали длинными ноги и руки, и я никак не знала, куда деть последние. Вдобавок к этому мой организм вознамерился проявить свои первичные половые признаки, что страшно меня смущало и постоянно вводило в ступор с ярко-красными пятнами по щекам и шее. Мне не хотелось становиться женщиной в свои десять лет. Стремительно начавшийся процесс полового созревания мне не удавалось ни сдержать, ни скрыть. Отражение в зеркале больше не было мною. Лицо приобретало нежность, ресницы стали длинными и густыми, глаза влажно блестели, изменив свой серый цвет на зеленый. Волосы отрастали быстрее обычного, меня перестали стричь под мальчика. Внизу живота появились нескончаемые ноющие боли, голос стал мягче и ниже. Это была не я. Другой человек. Все чаще мне стали говорить комплименты в школе учителя и прохожие мужчины на улице. Мне было стыдно. Я пряталась под мешковатой одеждой и постоянно краснела. Я полукровка. Мой отец азербайджанец. Для кавказских девочек все это в порядке вещей, так как половое созревание у них начинается гораздо раньше, чем у европеек. Но я никогда не жила в Азербайджане, посему здесь, в Беларуси, мое тело стало привлекать к себе внимание, особенно пристальным оно было со стороны моих братьев и сестер. Что они только ни говорили мне, каких мерзких пошлых слов ни сыпали в мой адрес! Кира всякий раз, завидев меня, норовила ощупать грудь, Матвей хватал за бока, ноги и часто дрался со мной. Чем больше мое лицо нравилось посторонним людям, тем с большей силой брат и сестра меня ненавидели.

Ситуация отяготилась появлением на свет еще одной моей двоюродной сестры. В результате ее рождения я перестала быть самым младшим ребенком в семье. Мое беспечное детство закончилось. Впереди замаячили безрадостные перспективы няньки и служанки. Я только и слышала: «Ты должна!», «Ты обязана!», «Ты здоровая корова!» Именно – здоровая! Что бы я ни делала, я всегда для всех оставалась здоровой коровой. Все заботы о груднике были переложены на меня, и пока родители ребенка развлекались на речке, я поила сестренку из бутылочки, стирала грязные пеленки и укачивала на руках. Я не любила детей, тем более таких крошечных, меня выворачивало наизнанку, когда девочка начинала плакать и сучить пухлыми ногами. Мне был противен даже запах моей сестры – приторно-сладкий. Я еще была совсем ребенком, а на моих руках уже лежал младенец. Все мои протесты семьей игнорировались, и я слышала лишь одно: «Ты должна, ты старшая!» Она не была мне даже родной сестрой, но ее родители привозили кричащий сверток в деревню к бабушке, а сами занимались лишь своими утехами. Все мои школьные каникулы до седьмого класса проходили в заботах о ребенке. Я научила сестру говорить, ходить за руку, различать цвета, любить животных и справлять нужду в горшок. Самое печальное в этой истории то, что спустя много лет, став взрослой девушкой, она ничего не могла вспомнить. А я помню день, когда сестра, выросшая на моих детских неопытных руках, облокотилась о широкий ствол южной алычи в моем саду и что-то горячо рассказывала. Глаза бегали из стороны в сторону, тонкие пальцы с хищными красными ногтями совершали в воздухе замысловатые движения, а я стояла перед ней как высохшее деревце, как хрупкий подросток перед толстой директрисой в школе, и печально про себя думала: «Как жаль, моя девочка, что ты не помнишь самого главного, не знаешь о том, как отняла мое детство, которое я отдала тебе!»

К моим десяти годам вредная Кира успела выйти замуж, родить дочь и сильно похудеть. Она и сейчас остается довольно тощей, я думаю, что в ней не больше 47 килограммов. Кира занималась самолюбованием, выставляла напоказ свои тонкие руки и ноги и, конечно, этим очень гордилась. Иногда мы сидели на пороге нашего деревенского дома рядом, на моих руках спала маленькая сестра, на ее руках – дочь. Кира тяжело вздыхала, положив на мое плечо свою голову, и тогда мне казалось, что она наконец-то повзрослела. Я смотрела на ее уставшее лицо, на кожу рук, которая от постоянной стирки пеленок стала белой как пергамент, и жалела свою старшую сестру. Раннее замужество вытянуло из нее прежний азарт к жизни, глаза погасли, и она неустанно повторяла, как ей трудно, когда еще хочется развлекаться, а нужно смотреть за ребенком. Она так искренне рассказывала мне о своей семейной жизни, так была нежна ко мне, что я верила ей, верила в силу материнства, способную изменить человека. Но, к сожалению, люди не меняются. Едва в поле зрения Киры появлялся Матвей, как она снова начинала хихикать, издеваться надо мной, и даже позволяла себе отпускать шуточки в адрес своей несмышленой дочери. Матвей с возрастом стал груб, хитер и нагл. Он постоянно лез ко мне драться, будучи пятнадцатилетним парнем, показывал на мне различные приемы из «каратэ», заламывал руки, и однажды так сильно ударил меня ногой в живот, что последствия этого удара напоминают о себе на протяжении всей жизни.