Динка-малинка

Иллюстрация обложки Анастасия Скопина

Дизайн обложки Вячеслав Сысоев

© Милана Фелиз, 2025

ISBN 978-5-0056-1722-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Почти у каждого из нас внутри живёт недолюбленный ранимый ребёнок.

Иногда он похож на маленького ёжика, который расслабляется лишь при очередной выкуренной сигарете, иногда – на слизняка, плавающего на дне бокала с алкоголем. Этот ребёнок живёт в потных ладошках, когда фальшивый взрослый изо всех сил старается скрыть волнение на очередном собеседовании. Испуганный малыш прячется в сердце взбалмошной кокетки, искусно подводящей губы яркой красной помадой, и обитает в толстом пивном животе дальнобойщика, уходящего в очередной рейс.

Ребёнок имеет разные тела, возраст, пол… Но он очень-очень хочет, чтобы его любили.

Малина 1994-го

Невыносимая июньская жара городских улиц не давала дышать полной грудью, хотя в кабинете был включен кондиционер. Жалюзи на окне за спиной Дианы были закрыты, однако лучи солнца, словно щупальца осьминога, проскальзывали сквозь узкие щели и рисовали на бежевых обоях причудливые узоры. Кремовый ковёр скрывал обшарпанный грязно-коричневый пол, а овальный плафон под потолком парил в воздухе, словно летающая тарелка. Мягкое кресло, подобно пыльному облаку, почти полностью поглотило хрупкую женскую фигуру, на которую пристально смотрели зелёные глаза в лёгкой полупрозрачной оправе стильных очков.

– Диана, скажите, после атаракса до сих пор сонливость? – изящные женские пальцы вертели в руках серебристую ручку. – А финлепсин как пошёл?

Женщине-психиатру на вид было около тридцати пяти лет, её чёрные волосы были коротко подстрижены, а светло-коричневые лаковые туфли-лодочки на низком каблуке гармонично сочетались с бежевыми строгими брюками. За спиной врача тихо гудел компьютер, его вентиляторы из последних сил пытались охладить накалившийся корпус.

– С финлепсина тошнит. Хотя, возможно, тошнит от того, что я в пятницу не удержалась и сходила в тот паб опять. Знаю, что не следовало… Но не смогла ничего поделать. Однако радует, что я не схожу с ума, – вздохнула девушка и потеребила ворот рубашки.

– Не сходите. Вы просто устали. И кроме этого, как я уже говорила раньше, вы страдаетет от пограничного расстройства личности. – Психиатр удобнее устроилась в компьютерном кресле, обтянутом коричневой экокожей. – Мы сейчас снимем симптомы, чтобы вы могли жить и работать, а дальше уже будем прорабатывать проблемы более глубоко. Больше не бьёте себя?

– Было пару раз за неделю… – Девушка виновато опустила глаза и натянула рукава серой рубашки на изрезанные ещё десять лет назад запястья. – Но так, чтобы следов не видно было. Чтобы не подумали, что я хочу наложить на себя руки или прочее. Просто так я чувствую, что я живая. Что я больше не Динка, а Диана. Я выросла.

Вода из умывальника, как обычно, была ледяной – отец разбавил её водой, только что принесённой со скважины. Пальцы в такой воде коченели быстро, мыло не мылилось, но зато глаза сразу разлипались, и от сонливости не оставалось и следа. Умываться было необходимо, потому что иначе мальчишки снова стали бы хрюкать Динке вслед, брат Савка назвал бы её хрюшкой, а другой брат Мишка прокричал бы кличку «Стинки». За «Стинки» было особенно обидно, потому что Динка почти перестала писаться в постель. Теперь это бывало не каждый день, а всего пару раз в неделю – от Динки уже не пахло мочой, как это было всего полгода назад. Сегодня постель была сухой, так что матери не пришлось отлавливать дочь и переодевать.

Также из ниоткуда могла появиться старшая сестра Машка. Она бы подтвердила, что мальчишки правы, и, глядя на растрёпанные волосы Динки, не забыла бы упомянуть ещё одно неприятное прозвище – Хищник. Динка видела это чудовище в фильме со Шварценеггером, однако никогда не находила никакого сходства между собой и Хищником. Маша обязательно постаралась бы схватить младшую сестру, чтобы расчесать слипшиеся после сна вьющиеся волосы девочки.

На секунду задумавшись, Динка принялась с ещё большим рвением смывать мыло с маленьких шершавых рук. Нет, лицо она не будет мыть мылом, его достаточно лишь просто протереть мокрыми руками.

Машка также могла отобрать и Динкину соску, сказав, что девочка уже взрослая, чтобы её сосать, и что у Динки из-за этого будут кривые зубы. Но ведь Динка и соску-то не сосёт теперь так часто! Иногда, когда совсем приспичит, да и то тайно, чтобы никто не знал. А все почему-то порываются отобрать у Динки её сокровище и убрать куда подальше. В последний раз соску спрятали в старый шкаф с видеокассетами, зная, что Динка туда никогда не полезет, но она всё же нашла её и положила в передний кармашек платья. Пусть уже и не так часто хочется соски, но всё же спокойнее, когда она где-то при себе. Встанешь в уголок, зажмёшь в кулак, чтобы не видно было, и немного пососёшь, пока кто-то не появится поблизости. Интересно, почему Динку не наказывают за соску и мокрую постель? Если это так плохо, то батя должен был бы лупить и за это тоже? Значит, не так это уж и плохо, потому что обычно может прилететь и за меньшую шалость.

Динка жила с родителями и двумя братьями в маленьком, побеленном извёсткой доме с крашенными в синий цвет оконными рамами. Они были окрашены, потому что отец достал на военных складах просто неприличное по меркам девяностых количество краски, благодаря чему подобная роскошь была позволительна. К домику прилагалась низкая пристройка в виде всегда тёмных сеней, слепленных из фанеры и разномастных досок, а также не менее низкая и тёмная, но уже выложенная из кирпича кухня. В сенях обычно хранились старые вещи и огромное количество кирзовых сапог, которые часто надевали отец или мать, когда шли чистить стайки или собирать урожай. Спустя несколько лет сапоги стали надевать и дети, в том числе и Динка. Кирзовые сапоги доходили ей до колен, эта обувь была жёсткой и неудобной, часто натирала кожу даже через носки и штаны, однако надёжно защищала от грязи. Помимо сапог и многочисленных пуховиков с плащами, сени под завязку были забиты алюминиевыми кастрюлями, железными кружками и уродливыми тарелками: всё это отец выменял на продукты у солдат и офицеров из военного городка неподалёку.

Мать рассказывала, что раньше сени были просторной хлипкой верандой, но отец попытался укрепить стены и заколотил почти все окна. Именно из-за этого в сенях царил полумрак, и даже в светлое время суток найти что-то там было возможно лишь с помощью фонарика. Дверь на улицу была тяжёлой, и когда она закрывалась, то неприятно и громко хлопала. Закрывалась дверь самостоятельно благодаря хитрому механизму из пружины, вырезанной из старой сетчатой кровати. Динка, Савка и даже Мишка не раз становились жертвами коварной двери, которая так и норовила ударить по голове или зажать ногу, если они вдруг задерживались на входе дольше двух-трёх секунд. Именно из-за этой двери указательный палец Динки на левой руке остался кривым на всю жизнь – в возрасте четырёх лет девочка не справилась с дверью и едва не оставила там палец насовсем.

Кухня в нехитром деревенском жилище была тесной и душной. В дальнем углу находилась дровяная печь, которую топили лишь в холодное время года или когда происходили перебои с электричеством. Рядом с печкой почти всегда лежали дрова и стояло ведро с углем, отчего пол в этом месте с годами перестал отмываться и покрылся чёрными пятнами сажи и копоти. Когда-то отец достал с военных складов плотный бордовый линолеум и застелил им пол кухни, но спустя короткое время вокруг печки начали красоваться проплавленные угольками маленькие и большие дыры. Динка не раз обжигала ладошки о раскалённую дверь печи, и хотя она и научилась к пяти годам не подходить к печке, предыдущий опыт общения с горячим железом навсегда сделал подушечки пальцев на её руках почти не восприимчивыми ни к холоду, ни к жару. Став взрослой, она удивляла окружающих, когда с лёгкостью могла достать из духовки горячий противень или открыть крышку кипящей кастрюли, не используя прихваток и полотенец.

У правой стены на кухне около крошечного окошка стоял большой квадратный стол, доставшийся семье от предыдущих хозяев дома. За ним все обедали, также на нём готовили, разделывали мясо, цедили молоко и сепарировали. У самого входа расположился кухонный комод, выкрашенный ядовито-синей краской. На комоде обычно рядами выстраивались вёдра с водой для хозяйственных нужд. Со временем тяжесть вёдер совсем покорёжила столешницу, так что шкафчики для столовых приборов стали выдвигаться с большим трудом. Между столом и комодом втиснулись шкаф для посуды и стул, на котором мог сидеть только отец. Этот стул был расшатан и стар, когда-то лакированные и ровные коричневые ножки покосились, а чёрный дермантин начал трескаться.

По правую сторону от входа на кухню находились вешалка, дверь в зал, электрическая плита и умывальник. Плита работала почти круглые сутки – на ней готовили обед для всей семьи, грели воду и молоко для телят, варили кашу собакам, кипятили тяжёлые чайники. Лишь только в конце девяностых отец купил электрический чайник, который не приходилось поднимать двумя руками. Подняв электрический чайник в первый раз, Динка едва не опрокинула его на себя – таким лёгким он ей показался. Иногда матери удавалось отмыть плиту, но обычно вся варочная поверхность была покрыта прижарками и толстым слоем жира. Отец часто ругался с матерью из-за грязных конфорок, однако та не хотела тратить несколько часов на отмачивание и отскабливание налёта, новый слой которого всё равно бы появился через короткое время.

Умывальник содержался в абсолютной чистоте – примерно с четырёх лет его начала мыть Динка. Никто не заставлял её это делать, скорее, возможность без зазрения совести поиграться с водой приносила ей огромное счастье – впервые в жизни за игру её не ругали, а хвалили. Хотя отец и возмущался из-за потраченной воды и полного ведра помоев, но не препятствовал дочери, так что вскоре мытьё умывальника стало одной из её многочисленных обязанностей по хозяйству.

В зале потолок был намного выше, чем на кухне. По правую сторону расположилась большая русская печь, за которой скрывался закуток с двумя кроватями – там спали Динка с матерью и отец. В этом закутке обычно царил полнейший беспорядок – мать не успевала складывать бельё, снятое с верёвки, и скидывала его на кровать Динки. Кровать отца же почти всегда была идеально заправлена. Под ней стоял сундук с многочисленными постельными принадлежностями, красочными пледами и полотенцами.

«Вот когда станет легче и приберёмся, мы достанем новые полотенца и одеяла. А так… Чего их портить зря? Станут грязными в один миг», – любила повторять мать. Руки матери дошли до этих богатств только спустя долгие годы, когда Динка уже окончила школу.

Почти перегораживая вход в закуток, стояла кровать Савки – так мать могла наблюдать за сыном даже ночью, не вставая с постели.

Напротив входа в зал красовался большой комод, на котором сидели Динкины и Савкины плюшевые игрушки в целлофановых пакетах. В семье существовал определённый ритуал – новая плюшевая игрушка стояла в пакете на этом комоде от нескольких месяцев до года, пока кто-то из детей не выдерживал и не доставал её сначала тайком, а потом уже с позволения родителей. От этого было ещё удивительней, почему жёлтого зайца, подаренного Динке на пятилетие, ей разрешили достать из пакета сразу. Она спала с этим зайцем более пятнадцати лет, пока его место в один день не занял её муж.

По правую сторону от комода располагалась тумба с цветным телевизором и видеомагнитофоном, а чуть подальше – тумбочка с чёрно-белым телевизором, на котором изредка мальчишки играли в приставку. Напротив телевизоров стояли два облезлых кресла, покрытые выцветшими накидками. Отец обычно прятал пульт от телевизора себе под подушку, чтобы никто из детей не мог включить телевизор без его ведома. Также он был против того, чтобы пульт достали из целлофановой обёртки. Именно шуршание целлофана и помогло маленьким проказникам обнаружить пульт за подушкой в первый и последующие разы – так они могли смотреть мультики, когда отец на сутки уезжал сторожить военные склады.

В дальних углах комнаты стояло по большому шкафу с расшатанными дверцами. В этих шкафах обычно лежала самая нарядная одежда родителей и детей. По левую сторону от входа в зал ютились морозильная камера и холодильник, над которыми трещал электрический счётчик и висела полка с книгами. Эта полку отец заказал у одного солдата, который увлекался резьбой по дереву. Позже, стирая с неё пыль, Диана поняла, как непрактичен был этот предмет интерьера в их суровых жизненных условиях – пыль беспощадно забивала каждый виток покрытого лаком дерева.

К холодильнику прижалась кровать Мишки, она, в отличие от остальных, не имела страшных железных спинок, её изголовье было изготовлено из коричневого дерева. Когда в доме бывали гости, то в первую очередь они видели эту красивую кровать, сервант с игрушками и висевшую на стене икону.

У морозилки располагался люк в подполье. Девочка всегда боялась подполья, потому что оттуда пахло сыростью. Когда-то давно Машка сказала Динке и Савке, что уже падала туда и после этого не могла ходить несколько недель. Лишь только спустя годы Диана поняла, что Маша сочинила эту глупую историю из-за того, что отец часто забывал закрывать подполье, несмотря на то, что в доме жили маленькие дети. Когда подполье запирали, его люк обычно застилали длинными бордовыми дорожками. Динка часто не замечала под ними ручку люка, она больно ударялась пальцами ног о выступ и падала, упираясь ладошками в колючий ворс.

Пять окон весной были уставлены рассадой, из-за чего редко стиравшиеся голубые шторы со временем покрылись чёрными пятнами от ящиков с землёй, а грязь плотно въелась в подоконники. Когда-то мать просила отца сделать открывающиеся рамы, но вместо этого он проклеил и закрасил окна намертво. Только ближе к лету он убирал в одном из окон маленькое стекло и натягивал тонкую москитную сетку. С наступлением осени сетка снималась, а стекло возвращалось на место.

В это утро родителей было не видно, вероятно, они ещё не закончили утреннюю дойку, значит, Динка могла расслабиться – отец не появится на горизонте какое-то время. После дойки он поможет матери донести вёдра, а потом уйдёт прогонять коров. Только вот мама, скорее всего, будет занята и лишь скажет: «Пей парное молоко с хлебом», хотя, возможно и понежит немного.

Динка быстро вытерла руки грубым полотенцем и проскользнула в сени, где песок больно врезался в её босые ноги. Сначала она хотела надеть сандалии, но, услышав голоса мальчишек, направлявшихся к дому, поняла, что не успеет этого сделать. Дверь тёмных сеней распахнулась, и на пороге показались Савка и Мишка. Динка ловко прошмыгнула между ними, услышав вслед лишь: «Опять не расчесалась!» Но мальчишки были уже далеко, а Динка бежала по огороду в заросли малины.

Малина в это лето была что надо – крупная, сочная. Она свисала гроздьями до земли. Снизу обычно висели самые спелые и большие ягоды, так что Динка не переживала, что не сможет ничего собрать на верхних ветках. Сверху же на подмогу приходила Машка, которая появлялась лишь пару раз в неделю, потому что не так давно она обзавелась мужем, сыном Колянькой и коровой Юлькой.

Динка ползала между кустов, царапая грубую кожу пяток о сухие ветки на дорожках между рядами. Она выбирала самые яркие и соблазнительные ягоды, потому что мама говорила, что есть надо только красивые, а некрасивые пойдут на варенье. Девочка принялась собирать ягоды для себя и для мамы в подол заляпанного платья, которое забыла переодеть ещё со вчерашнего дня. Динка так и плюхнулась в нём в кровать, а уставшая мать решила не будить ребёнка ради такой ерунды. Девочка могла бы переодеться сама, однако она не сделала это по двум причинам: замочек у ситцевого платья был сзади и его было невозможно расстегнуть маленькими детскими ручками, а также Динка просто не знала, где лежит то, что можно надеть на ночь для сна. Обычно она ходила в одной и той же одежде несколько дней подряд, пока её не ловила Машка, которая больно чесала ей волосы и цедила сквозь зубы: «Переоденься… А то гости придут, а ты, как чуханка».

«Противная эта Машка, – думала про себя Динка, потирая ноги, искусанные комарами, и старалась не рассыпать ягоды, – а противная она, потому что пошла в папку и внешне, и характером. Савка и Мишка, вон, жалеют животных, а Машке всё равно. Она почти не плачет, когда батя топит щенков или забивает корову. Мама говорит, это потому что Машка уже взрослая. Ну да, ей не пять, как мне, не восемь, как Савке, и даже не тринадцать, как Мишке. Ей целых двадцать лет. Неужели все взрослые такие, как Машка и батя?»

– Динка-Малинка! Наша Динка пришла… – шелестя листвой, тихо заговорили с девочкой кусты малины. – Собирай скорее все крупные ягоды.

«Соберу, обязательно соберу… – мысленно пообещала себе Динка, – а то переспеют и загниют. А ещё хуже и обиднее – папка растопчет или шлангом для полива собьёт. Нет, взрослые не одинаковые. Вон, Машка иногда всё же видит ягоды не только сверху, но и снизу. А батя, он ничего не видит, не видит ягоды ни наверху, ни внизу, только перед собой видит. Но собирать ему лень…»

– Зато ты у нас помощница, ты собираешь внизу. От этого ягоды не гниют, а приносят пользу. Ведь не зря мы зимовали, а потом цвели…

– Получается, я хорошая? Даже если грязная и ссусь? – спросила девочка вслух.

– Ты хорошая, ты нам помогаешь, – отозвались кусты.

«А вот интересно, – задумалась Динка, – вон, мамуша же хорошая. Но почему-то она никогда не собирает ягод: ни наверху, ни внизу, ни перед собой. Почему она не помогает ягодкам? Почему она не защищает их от бати, когда он ломает и топчет кусты? Хотя… хватит и того, что она сама их не ломает… И нас не колотит. Никогда не колотила, как это делали Машка или папка. Но Машка тоже помогает малине, пусть и лупит нас с Савкой иногда, но малине-то помогает! Хотя Машку ещё можно пережить – у неё длинные ногти, она боится их сломать. А вот батя может треснуть непонятно за что. Только вот он не пойдёт тебя вытаскивать из-под кровати или из малины, в отличие от Машки. Ещё когда у папки хорошее настроение, он может сходить на базар и купить газировки. И шанхайки он купил розовые, на вырост, и теперь можно не донашивать шанхайки Савки, которые чёрные… Боженька, пусть батя всегда будет добрым… Или хотя бы меньше злится. И пусть малина не спеет так быстро, а то столько ягод пропадает».

– Доча! Доча! Динку не видели? – вдалеке послышался голос матери.

– Да в малине она, – ответил Мишка.

– Опять не расчесалась, – доложил Савка.

Динка выползла из кустов и устремилась на голос матери. Стараясь не помять завёрнутые в подол ягоды, она со всех ног пронеслась сначала между грядками, а затем между мальчишками, ковырявшимися в ржавом велосипеде. Девочка с трудом открыла дверь в тёмные сени и прошмыгнула на кухню.

На полу теснились пять ведер парного молока, а на столе уже вовсю гудел сепаратор. Мать стояла спиной и напевала себе под нос песню о девочке Катюше. Динка какое-то время тихо наблюдала за ней со стороны. Поверх серых старых носков на ногах матери красовались яркие синие резиновые тапочки. Юбку из выцветшей коричневой ткани прикрывал потрёпанный фартук, рукава тельняшки были закатаны до локтей, а длинная чёрная густая коса спрятана под белый платок.

Женщина черпала пластмассовым ковшиком парное молоко и выливала его в чан сепаратора. Молоко, как говорила мать, нужно «прогнать» тёплым, иначе сепаратор забьётся жиром, а папке будет лень разбирать и чинить этот шумный агрегат для сметаны.

– Мамочка! Мамуша! – Динка потянула мать за подол платья.

– Господи, доча! Опять напугала! – вздрогнула женщина и присела. От неё пахло молоком и травой – корова Майка, видимо, снова нализала платок матери во время дойки. Тёмно-карие глаза прищурились, отчего в уголках глаз на смуглой коже показались мелкие морщинки.

– Мамуш, я собрала малины тебе. Но только тебе, не бате, не Савке, не Мишке и тем более не Машке. Съешь скорее. – Динка, придерживая подол с малиной, протянула на исцарапанной пухлой ладошке несколько ягод.

– Руки мыла, малиновая девочка? – мать придвинулась к дочери.

– Конечно, мыла, с утра помыла с мылом, а то глисты же будут, если не помоешь. Ягоды чистые, дождь их помыл вчера, а я выдула жучков. Смотри, самые красивые для тебя.

– Сама бы кушала, доча. Ну давай тогда, покорми меня.

Мать открыла рот, а Динка, аккуратно привстав на цыпочки, отправила несколько ягод матери в рот.

– Динка-Малинка кормит мамку малинкой. – Мать прожевала ягоду, чмокнула дочь лоб и встала.

– А меня? – сзади послышался громкий голос отца.

Динка резко оглянулась и съёжилась. Отец скорчил смешную рожу и почесал волосы под серой кепкой.

– Ну давай… Ам, ам, ам. – Он присел на корточки рядом с девочкой. Его голубые глаза искрились, по загорелому лицу с отросшей за несколько дней щетиной расплылась белоснежная улыбка. – Руки мыла? А то глистов принесёшь.

– Мыла… – дрожащими пальцами Динка протянула ягоду и положила отцу в рот.

Он резко поморщился, а девочка медленно отступила на шаг назад.

– Фу-у-у, с жуком-вонючкой попался. – Он обтёр рот рукавом засаленной рубахи, а затем крепко обнял дочь и притянул для поцелуя. Шершавая щетина больно уколола щёку, а оставшиеся ягоды в подоле раздавились. Спустя пару секунд он отпустил Динку. Она неловко поправила подол платья, встряхнув ягоды.

– А этот-то, пастух наш, сегодня… – выпрямился отец и обратился к матери, но та жестом показала, что не слышит из-за сепаратора, и ему ничего не оставалось, как пройти в зал и включить телевизор.

Динка вскочила на стул около стола и вывалила помятые ягоды на изрезанную блёклую клеёнку, а потом спрыгнула и хотела пуститься наутёк, но её остановила мать.

– Молока хоть попей, не ела же ничего! – крикнула она под жужжание сепаратора.

– Я малины наелась, – бросила девочка и убежала в огород, где вчера забыла куклу Лысуху.

– Сама в малину превратишься скоро! – сказала мать закрытой двери.

Когда-то Лысуха была красивой, пока Динка не стала чесать её каждый день. Вскоре волос на пластмассовой голове почти не осталось, проплешины засверкали на висках и на лбу Лысухи, отчего кукла приобрела очень жалкий и потрёпанный вид.

«Вот бы у Лысухи снова отрасли волосы… Я бы их больше не чесала, – замечталась Динка, расположившись с куклой в тени черёмухи рядом с домом. – Дура эта Машка, привязалась со своими расчёсками. Себе-то аккуратно чешет, а мне постоянно дерёт волосы. Ведь облысею из-за Машки скоро. Не хочу быть, как Лысуха, пусть лучше так».

– А я уж думала, ты забыла про неё… – зашелестела черёмуха. – Потому постаралась укрыть Лысуху от дождя, чтобы краска на её лице не облезла. Но не кидай её больше.

– Не буду… Я всего разок её оставила… Ну или два.

Она раздела куклу догола и вынесла поближе к цистернам с водой, чтобы Лысуха стала тёплой и позагорала, как это делают красивые девушки в американских фильмах с дурацким гнусавым переводом. Савка обычно смеялся и говорил, что переводчик «наелся козявок», но Динка знала, что шутку эту он подхватил от Мишки.

Девочка не заметила, сколько времени прошло, когда внезапно её живот сильно заурчал. Это означало, что надо было снова идти за малиной и прихватить ягод и для Лысухи, пусть Лысуха и ест понарошку. Но что если все игрушки ночью оживают и кукла в обиде, что ей пришлось в дождь остаться на ночь под черёмухой? Тогда Динка покормит её днём, а ночью Лысуха слижет малину и поймёт, что хозяйка её кормила. Главное – не давать Машке выкинуть Лысуху, потому что Машка часто говорит, что кукла позорная. Но чем же тогда играть? Не плюшевыми же игрушками в пакетиках с серванта? Их мама обернула целлофаном, чтобы не запылились. Жёлтого зайца, с которым спит Динка, на улицу нельзя, только дома. А китайские пупсики все вонючие, да и маленькие они, а вот Лысуха – большая. У Лысухи большой рот, а значит, ей легче размазать ягоду по губам, как будто бы она ела.

Обычно Динка питалась малиной всё лето, так что приход осени всегда был для неё настоящим потрясением – ягод с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Один из сентябрьских дней, когда Динка пришла с пустой кружкой домой под общий хохот отца и братьев, она не забыла до сих пор.

«Ну хоть ягодку, одну ягодку… – колотилось сердечко внутри Динки, когда она ползала среди пожелтевших листов. – Одну ягодку или две…»