Ликвидировать до первого выстрела. Фокусник «Цитадели». ЧАСТЬ I

– Не бойся, дед, – Семёнов отодвинул от себя кружку с чифирем и коротким кивком указал на табурет. – Присаживайся, рассказывай. Что за люди в районе разъезда появляются? Может, свои или кто не наш.

Старик замотал головой.

– Людей там нету, товарищ капитан. Пусто. Фрицы поначалу шныряли, да и те давно. Место там… нехорошее.

– Что значит «нехорошее»? – Семёнов нахмурился. – Болота, мины?

– Не мины… Глубже, – старик сглотнул, и его голос стал тихим, исповедальным. – Ещё до войны, в тридцать восьмом, там пожар был. Дежурка стрелочников, два семейных общежития в одном бараке. Ночью. И ведь… – он зашептал, – …и ведь снаружи дверь щеколдой подперли. Слышали, как они там кричали, да не подступиться, полыхало сильно. Семь душ сгорело. Трое детей.

Он замолчал, переводя дух, и снова залпом, будто выплёскивая наружу давнюю боль:

– Милиция говорила, поджог. А мужики по деревням… мужики шептались, мол, это ОН рассерчал.

– Кто – он?

– Ну… – Коваленко беспомощно повел плечом. – Местный. Который в земле живёт. С тех пор и место стали стороной обходить. Кто по делам – крюк давал. А теперь вот… – он умолк, не решаясь продолжить.

– Теперь что? Говори.

– Машин не видал… А вот звук… – наконец выдавил из себя старик, понизив голос до шёпота. – Звук слышал. Два раза. Как будто… детская дудочка. Или птица какая, нездешняя. Один свист, короткий. И тишина. А через несколько дней – опять. Я – в кусты. Думал, ОН опять свистит. Старый уже, грешу.

Семёнов почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с утренней прохладой. Дудочка. Свист. «Он». Не голос в рации, не телеграфный ключ. Глухая деревенская легенда, вдруг ожившая в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте.

– И больше ничего? Ни следов, ни мусора?

– Ничего, товарищ капитан. Как в склепе. Только ветер в развалинах воет. Да эта… дудочка. Будто кто со дна колодца свистит…

Отпустив старика, Семёнов остался один в звенящей тишине. Он снова подошёл к карте. Четыре точки. И теперь ещё эти два призрачных свиста. Это было уже не просто подозрение. Это было ощущение. Ощущение чужого, неосязаемого присутствия, которое слышно, но не видно. Которое оставляет на карте точки, а на месте – лишь странные звуки, которые старик принял за дудочку.

В голове молотком стучало: «Доложить? Сейчас? Сказать, что где-то ползает невидимка с рацией?» Его поднимут на смех. «Семёнов, тебе неймется перед наступлением? Немцы проверяют связь, дурака валяют!»

Но что, если нет?

Он с силой притушил курок. Встал. Прошёлся от стола к окну. Спина влажная от напряжения. Эту тягучую, сладковатую тишину он ненавидел больше канонады. В тишине слышно, как подползает смерть. Похрустывает ветками на нейтралке. Перезаряжает пулемёт. Щёлкает ключом рации где-то у разъезда Пост-117.

Чёрт. Чёрт с ним. Рискну.

Он резко развернулся, взял со стола карандаш и чистый бланк донесения. Не для командования фронта. Пока – для своего начальника, полковника Гурова. Всего несколько строчек. Сухих, как порох.

ИС № 107/с от 2.07.43 г.

НАЧАЛЬНИКУ ОТДЕЛА КОНТРРАЗВЕДКИ СМЕРШ

ВОРОНЕЖСКОГО ФРОНТА

полковнику т. Гурову.

СПЕЦСООБЩЕНИЕ.

«По данным радиоразведки, в период с 25.06 по 2.07.43 г. в прифронтовой полосе зафиксирована работа коротковолнового передатчика противника. Зафиксировано 4 сеанса связи продолжительностью от 17 до 22 секунд. Пеленги приведены в Приложении №1.

Характер передач указывает на работу профессионального радиста. Прошу разрешения на проведение оперативно-розыскных мероприятий.

Приложение: 1. Карта-схема с пеленгами.

Врио начальника 3-го отделения, капитан Семёнов».

Подписал. Поставил число. Второе июля. Мост был сожжён. Теперь – либо пан, либо пропал.

Господи, всего лишь второе июля. А кажется, что эта ночь длится уже целую вечность.

Где-то очень далеко, на западе, небо вдруг дрогнуло и пожелтело. Словно гигантская спичка чиркнула о край горизонта. Не выстрел. Ещё не выстрел. Так, пробный шар. Предупреждение.

Семёнов откинулся на спинку стула, разноцветные круги плыли перед глазами от напряжения и бессонницы. В голове стучало: четыре точки на карте, четыре гвоздя. «Четыре гвоздя, – с горькой усмешкой подумал он. – Как у того самого на кресте. Только здесь сейчас распинают не одного человека, а всю страну. И мы, СМЕРШ, – те, кто пытается снять её с этой проклятой гвоздины, пока не истекла кровью». Он потянулся к жестяной кружке, стоявшей на краю стола, на том самом месте, где за ночь от жара керосинки проступил узор из высохших коричневых капель.

Это был не чай. Это был чифирь.

Он поставил его с вечера – горсть тёмного, почти чёрного грузинского чая, залитая крутым кипятком из сковородки, прямо поверх вчерашней заварки. Всю ночь кружка стояла на железной бочке, где тлели угли, выпаленные из печки-буржуйки. Не кипела, не остывала – томилась. Теперь эта жидкость была густой, как нефть, и цвета запёкшейся крови. От нее шёл едкий, горьковатый запах, отдававший гарью и чем-то лекарственным.

Первый глоток был всегда самым трудным. Горечь обжигала губы, сковывала язык, заставляла содрогнуться. Но через секунду по телу растекалась волна густого, почти осязаемого тепла. Усталость не уходила – она отступала вглубь, придавленная этой терпкой тяжестью. Прояснялась голова. Внезапно остро, до каждой трещинки, виделась поверхность стола, каждая линия на карте, каждый завиток в отпечатке пальца на кружке.

Он сделал еще один глоток, уже не чувствуя вкуса, только жар, идущий изнутри. Это был не напиток. Это был допинг. Топливо для ночных бдений, когда от выверенности твоей мысли зависело, проснутся ли завтра десятки, а то и сотни людей.

Он поставил кружку обратно на коричневый круг. На столе лежала карта. Четыре точки. Немецкое наступление на носу, а он сидит и ловит какого-то призрака, который шепчет в эфир с заброшенного разъезда. Бессмыслица. Или всё-таки в этом есть смысл?

Чифирь медленно разливал по жилам свою свинцовую ясность. Тишина за окном всё так же давила, но теперь он чувствовал себя готовым её выдержать. Он взял карандаш и соединил четыре точки на карте одной твёрдой, почти прямой линией.

ГЛАВА 3

Версия о вагонетке

Штаб Воронежского фронта, ОКР СМЕРШ

2 июля 1943 года, 16:00

Штаб Воронежского фронта, расположенный в глубоком тылу под Воронежем, был нервным узлом всей южной, Воронежской, части гигантской Курской дуги. Сюда, в этот подземный блиндаж, стекались все донесения о немецких «Тиграх», ползущих на Обоянь, и о диверсантах, орудующих в нашем ближнем тылу. Здесь же располагался и кабинет начальника Отдела контрразведки СМЕРШ Воронежского фронта полковника Гурова. Сколоченные из толстых брёвен стены наполовину уходили в землю, а узкие оконца, забранные частыми решётками, находились почти под самым потолком. Сквозь них пробивался скупой свет, в отблесках которого кружилась пыль.

В воздухе кабинета витал густой табачный дым с едва заметным запахом горелого сала и старой бумаги, переливавшийся тягучей ноткой сухости облезших деревянных ящиков стола, словно комната впитала в себя усталость и тревогу фронтовых дней. Сам Гуров, массивный, с прищуренными, красными, уставшими глазами, сидел за столом, положив ладони на разложенную карту. Напротив – Семёнов, Захарова и капитан-техник из связистов.

– Так, Семёнов, – глухо сказал Гуров. – Доложи обстановку, только коротко, что у тебя?

– Товарищ полковник, четыре сеанса связи за неделю, – голос Семёнова был ровным и сухим, как докладная. – Пеленги – вот здесь, здесь, здесь и здесь. – Его карандаш ткнул в точки на карте. – Все вдоль старой железнодорожной ветки на участке в восемь километров. Время сеансов разное, но есть последовательности. Из точки «А» передача была в 04:15, через день – из точки «Б» в 03:00, потом снова из «А» в 04:15.

– И что? – Гуров поднял на него взгляд. – У них там несколько радистов?

– Нет, товарищ полковник, – Семёнов кивком головы указал на Захарову. Её тонкие пальцы теребили край блокнота. – Проверили. «Почерк» передач идентичен. Скорость, ритм работы ключом, длительность – всё одинаковое. Это был один человек. Или даже не человек. Вот, товарищ полковник, посмотрите на время и пеленги, – Семёнов разложил на столе листы с перехватами. – Двадцать пятого июня – пеленг у Разъезда 117, время 04:15. Двадцать восьмого – пеленг уже в пяти километрах южнее, время 03:00. А второго июля – снова Разъезд 117 и снова ровно 04:15.

Гуров скептически хмыкнул, его палец грубо ткнул в бумаги:

– Ну, и что тут такого? Вывесил себе радист расписание: такого-то числа встаю в три, такого-то – в четыре. И ходит себе по бережку, вышел по будильнику, передал и спрятался. Ищете чёрную кошку в тёмной комнате, Семёнов!

– В том-то и дело, что не «ходит», – голос Семёнова стал твёрже, он перешёл в контратаку. – Давайте проверим вашу версию. Двадцать восьмого в 03:00 он передаёт здесь, у лесопилки. Это пять километров по прямой от водокачки. А второго числа в 04:15 он уже снова на водокачке.

Семёнов посмотрел на Гурова выжидающе. Тот продолжил:

– Значит, между этими сеансами он должен был вернуться с лесопилки на водокачку. Пешком. Ночью. По прифронтовой полосе, минуя наши посты и натыкаясь на немецкие. И умудриться сделать это не «примерно», а с точностью до минуты, чтобы выйти в эфир ровно в 04:15. Вы верите в такие чудеса, товарищ полковник? В то, что диверсант может быть пунктуальнее курьерского поезда?

Гуров нахмурился. Логика Семёнова начинала его добивать. Он водил пальцем по карте между точками, мысленно прикидывая расстояния и время. В штабе наступила минутная пауза.

– Ладно… Допустим, – нехотя наконец процедил Гуров. – Слишком уж он аккуратный. На что грешишь?

– На то, что человек не может находиться в пяти километрах от самого себя, – заключил Семёнов. – Если только он не перемещается с нечеловеческой скоростью. Есть версия, но нужно проверять всё на месте.

Гуров тяжело поднялся и прошёлся к небольшому оконцу. Где-то там за ним лежала безмятежная, зелёная от июльского зноя земля, под которой зримо ощущалось содрогание от готовящейся к броску немецкой армады. Гуров достал папиросу и закурил, пустив струю дыма вверх.

– Допустим, – медленно сказал он, не оборачиваясь. – И что ты предлагаешь? Прочесать восемь километров путей практически нейтральной полосы на глазах у противника? Немцы только обрадуются.

Гуров сделал ещё      несколько быстрых затяжек, затушил сигарету о ладонь и вернулся к столу, зачастив вопросами:

– И что мы имеем по сути? Силы и средства противника? Хотя бы примерные. Характер передач?

– Данных о противнике пока нет, товарищ полковник, – честно ответил Семёнов. – Может быть, одиночка, а может, действует в составе группы. Но сеансы короткие, пеленг неустойчивый – работает явно профессионал. Текст передач не расшифрован. Шифр сложный, вероятно, одноразовый код. Захарова бьётся.

Гуров перевёл тяжёлый взгляд на младшего лейтенанта. Та, бледная, но собранная, подтвердила:

– Передают цифровые группы, товарищ полковник. Стандартный «книжный» шифр не подходит. Похоже, что каждый раз ключ новый. Пока – безрезультатно.

– То есть, – резюмировал Гуров, – мы знаем, что кто-то, неизвестно кто, откуда-то, неизвестно откуда, передаёт нечто, неизвестно что. И всё это – накануне обещанного нам немецкого наступления. Блеск. Ты мне ЭТО предлагаешь доложить туда, – Гуров выразительно показал указательным пальцем вверх.

– Мы знаем, где, товарищ полковник, – поправил Семёнов. Его карандаш упёрся в карту. – Эти четыре точки все вдоль старой железнодорожной ветки. Этот радист быстро перемещается по какому-то чёткому, скорее всего, заранее разработанному плану.

– Или всё-таки, два радиста.

– Нет, – твёрдо сказала Захарова. – Я уверена, он один.

– Значит, он не ходит, а летает, – с горькой усмешкой бросил полковник.

– Или не ходит вообще, – сказал Семёнов, – Мы предполагаем, что передатчик установлен на мобильной платформе. Скорее всего, на вагонетке. Немцы перекатывают её по уцелевшим путям. Мы пеленгуем не человека, а передвижную радиоточку. И это объясняет все факты и почему мы до сих пор не вышли на него по пеленгу. Мы ищем ноги, а у него – колёса.

– Бред, – отрезал Гуров, но в его глазах не было окончательного отказа, а лишь тяжёлая работа мысли. – Слишком сложно. Слишком много звеньев.

В кабинете повисла тишина. Капитан-техник, до этого молчавший, кивнул:

– Технически… возможно. По крайней мере можно допустить в этой схеме наличие запасных аккумуляторов, таймер. Но очень хитро получается.

– Да, слишком мудрёно, – отрезал Гуров, но в его глазах всё ещё читалось напряжённое обдумывание. – Ладно. Допустим, ваша вагонетка существует. Что в итоге? Какие сведения он передаёт, если не можете расшифровать?

– По косвенным признакам – координаты, – вступила Захарова. – Длина цифровых групп, их количество в сеансе… Похоже, они передают целеуказания. Формат короткий, подходит для передачи координат по карте. Скорее всего, квадраты и дальности.

Гуров тяжело вздохнул, снова поднялся и прошёлся к оконцу, словно пытаясь прямо из штаба высмотреть невидимого противника.

– Значит, так, – он обернулся. – Ваша версия слишком книжная. Вас послушать – сплошной Жюль Верн получается. Но другой, как я понимаю, у нас нет. Что предлагаешь, Семёнов?

– Начать с самой вероятной точки, – Семёнов ткнул карандашом в карту. – Водонапорная башня у разъезда Пост-117. Укрытие, высота, пути рядом. Там можно спрятать нашу вагонетку.  Прошу разрешения на выезд моей группы для беглого осмотра. Без контакта. Только разведка.

Гуров несколько секунд молча смотрел на него, взвешивая.

– Риск. Чистый риск. А если там не вагонетка, а засада – фрицы вас выкосят за минуту.

– Если мы будем сидеть сложа руки, товарищ полковник, они передадут координаты наших резервов, ложных аэродромов и танковых засад и тогда положат не нас, а целые дивизии.

Полковник мрачно хмыкнул.

– Ладно, чёрт с тобой. Согласую. Но не радуйся.

Гуров прищурился, и его голос стал низким, почти интимным, но от этого ещё более опасным.

– Теперь вникни. Кольнут вас там какие-нибудь шпицбубны – мне не только похоронки нужно будет писать, а докладную на самого себя. И в ней я, бл…, должен буду указать: «Погибли при проверке версии о передатчике на вагонетке, двигающейся по разрушенным путям».

Семёнов невольно усмехнулся.

– Что, тоже представил реакцию начальства? – продолжил полковник. Скажут: «Гуров совсем спятил? Он там вражеские вагонетки с радио в тылу у себя ищет». И твоя смерть станет для всех не геройством, а посмешищем, что я заслал людей на лютый бред. Понял теперь, в какую авантюру ты меня втягиваешь?

Гуров снова достал сигарету, чиркнул спичкой и закурил.

– Вижу, что понял, ну теперь действуй, вся ответственность на тебе, свободны! Не подведи!

– Так точно, – коротко и без всякого пафоса ответил Семёнов. – Не подведу!

Час спустя, получая из отдела кадров документы Орлова, он думал не о вагонетке. Он думал о том, что прочитал в глазах Гурова. Полковник ему не верил. Он шёл на отчаянную ставку, потому что любая версия была лучше полной тьмы накануне предстоящего ада.

Семёнов и сам уже чувствовал, что его собственная, такая ладная версия, пахнет палёным. Пока он докладывал её Гурову, всё сходилось, как в уставной схеме. Но сейчас, уже не в тишине кабинета, от неё начинало откровенно веять казённым бредом.

Первое. Вагонетка – это геморрой. Как те самые «дрова» по уцелевшим путям катать, да так, чтобы наши посты её не засекли? Хреновина. Для диверсанта, чья работа – быть тенью, слишком много возни и точек для прокола.

Второе. Фрицы – те ещё хитрожопые ублюдки. Их схемы всегда с подковыркой. А тут всё как-то слишком гладко: сел, покатил, передал. Не по-ихнему. Война – не парад, она всегда гадит там, где не ждёшь.

Третье, и главное. Его версия не тянула на главную загадку – феноменальную неуловимость. Пеленг прыгал, а поймать «засоню» с рацией на хребте – ноль. Вагонетка должна где-то торчать в момент передачи. Её если не видно, то слышно должно быть. А вокруг – только мёртвая тишина да эти чёртовы цифры. Словно передатчик включался сам по себе, по щучьему веленью, в чистом поле.

И, пожалуй, ещё, самое противное – та самая, отложившаяся на подкорке история стрелочника Коваленко. «Дудочка… Свист… Сгоревшие дети…» Он, конечно, не стал нести эту дребедень Гурову – полковник бы просто выгнал его из кабинета, списав на контузию. Но теперь, в тишине, эта мысль точила мозг, как ржавая игла. Логика кричала о вагонетке, а нутро, вслушиваясь в тот исповедальный шёпот старика, подсказывало: противник использовал не просто укрытие. Он использовал саму дурную славу этого места.

Война редко была такой паинькой. Она воняла махоркой, порохом и страхом. А эта история с вагонеткой пахла… хозяйственным мылом штабной крысы. Слишком чисто. Слишком отутюжено. А значит, где-то тут собака зарыта, и не одна.

На задворках сознания у Семёнова уже шевелилась другая, куда более изощрённая и опасная догадка. Но он пока гнал её прочь. Сначала – проверить простой путь. Сначала – долбаная вагонетка. Хотя внутренний голос, тот, что не врал ещё ни разу, настойчиво шептал: «Копай глубже, капитан. Здесь немцы отгрохали не поделку, а целый аттракцион. И тебе видимо предстоит в нём сыграть роль мишени».

ГЛАВА 4

Испытание тишиной

Штаб Воронежского фронта, расположение «Объект №17»

3 июля 1943 года, 03:00

Подземный блиндаж отдела радиоразведки был погружён в звенящую, неестественную тишину, которую нарушал лишь ровный гул дизель-генератора и потрескивание раций. Воздух был спертым, пахло озоном, махоркой и горьким чаем. Младший лейтенант Анна Захарова сидела за столом, заваленным листами со столбцами цифр, схемами и картами. Перед ней, как обвинение, лежали четыре листка – распечатки тех самых, проклятых сеансов связи.

ПЕРЕХВАТ 1. 25.06.43. 04:15.

125 478 055 831

ПЕРЕХВАТ 2. 28.06.43. 03:00.

204 966 401 125

ПЕРЕХВАТ 3. 30.06.43. 05:45.

478 831 204 401

ПЕРЕХВАТ 4. 02.07.43. 04:15.

125 478 055 966

Она в который раз выписывала их в столбцы, искала цикличность, подставляла известные шифровальные таблицы – «Цезарь», «Вердер», «Норд». Ничего. Цифры упрямо не складывались в осмысленные координаты или приказы. Это был не просто шифр. Это была насмешка. Работа гения.

Её глаза горели от бессонницы, пальцы дрожали от крепчайшего чифиря, который она, по примеру Семёнова, варила себе в жестяной кружке. Где-то там, в ночи, капитан и его группа рисковали жизнью, идя на её, Анны, зов. А она не могла дать им главного – ключа.

Дверь в блиндаж со скрипом открылась, впуская облако свежего, прохладного воздуха. На пороге стоял начальник связи фронта, полковник Крутов, грузный, краснощёкий мужчина с выражением вечного недовольства на лице.

– Ну что, наш «криптограф», – его голос прозвучал громко и бесцеремонно, разрезая тишину. – Нашла своего шпиона? Или все еще призраков ловишь в эфире?

Захарова медленно подняла на него глаза.

– Товарищ полковник, я работаю. Это сложный шифр. Возможно, с плавающим ключом.

– Сложный шифр! – передразнил он её, подходя к столу. – Знаешь, что сложно? Обеспечить связь двум танковым армиям перед наступлением! А ты тут неделю сидишь над четырьмя строчками цифр! Может, это немцы глушат эфир? Или свои радисты тренируются? Доложила бы – «не расшифровывается», и все дела! Нечего понапрасну людей по фронту гонять!

Он ткнул пальцем в её листки.

– Ваш Семёнов из-за этой ерунды целую операцию затеял! Группу в прифронтовую полосу организовал! А если их там накроют? Из-за чего? Из-за твоих фантазий!

Он помолчал, изучая её бледное, уставшее лицо, и его голос стал тише, ядовитее:

– Или ты тут не при чём? Это Семёнов фантазии разводит? Ну, понимаю… Молодой капитан, герой… Легко умные глазки на него строить, когда он здесь. А теперь он там, а ты тут. И тебе приходится свою «гениальность» доказывать на деле. Тяжело, да? Когда за твои ошибки чужими жизнями платят?

У Захаровой сжались кулаки под столом. Она представила Семёнова, молчаливого и уставшего, который поверил ей. Представила Орлова с его вечными шутками и Павлова с его грубой силой. Они верили. А этот тыловой хам…

– Товарищ полковник, – её голос прозвучал тихо, но с внезапной сталью. – Четыре сеанса. Одинаковая длительность. Идентичный «почерк» оператора. Пеленги ложатся на линию. Это не помехи. Это система. И капитан Семёнов не «гоняет» людей. Он выполняет свою работу. Как и я.

Крутов фыркнул.

– Система… Ну ладно. Сиди со своей системой. Но чтобы к утру был внятный доклад! Командование не будет ждать, пока вы с Семёновым в шпионские игры играете!

Он развернулся и вышел, хлопнув дверью.

…В блиндаже снова стало тихо. Давяще тихо. Захарова закрыла глаза, чувствуя, как по щекам катятся слёзы бессилия и ярости. Она смахнула их сгоряча, снова взглянула на цифры, которые расплывались перед уставшими глазами.

…Июнь 1941-го. Ленинград. Университетская библиотека.

Она, студентка-математик Анна, с упоением решает сложнейшую задачу по теории чисел. Мир прост и ясен: лекции, белые ночи, запах старых книг и уверенность, что вся жизнь – это чистая, прекрасная наука. Рядом с ней, склонившись над чертежами, сидит Виктор, её однокурсник. Он хочет строить мосты. Они смеются, строят планы. «После защиты поедем на Валдай», – говорит он. Его пальцы, испачканные в чернилах, нежно касаются её руки.

Она с силой тряхнула головой, прогоняя призрак. Не сейчас. Нельзя.

…Сентябрь 1941-го. Те же стены библиотеки, но окна заклеены крест-накрест бумажными лентами.

Гул немецких бомбардировщиков, далёкие взрывы. Их, студентов-математиков и физиков, собрал суровый мужчина в форме НКВД. «Ваши знания нужны нам здесь, – сказал он, положив на стол немецкую шифровальную машину “Энигма”. – Ваш фронт – здесь». Виктора забрали в другое подразделение. Они даже попрощаться толком не успели. Последнее, что он сказал: «Держись, Ань». С тех пор – ни письма, ни весточки. Только тишина.

Тишина. Та же самая тишина, что и сейчас. Только тогда в ней стоял гул моторов, а сейчас – лишь потрескивание аппаратуры и собственное отчаянное сердцебиение. Этот комок отчаяния и ярости был до боли знаком. Он возвращал её в другую звенящую тишину – учебного класса спецшколы НКВД.

…Начало 1942-го. Глубокий тыл. Спецшкола.

Бесконечные шифры, коды, радиодело. Её мозг, настроенный на абстрактные формулы, с трудом перестраивался на прикладную, смертельную математику. Преподаватель, бывший белогвардеец, майор Соболев, наблюдал за их мучениями с каменным лицом.

– Захарова!

Он стоял над ней, его тень накрывала исписанные листы.

– Шифр не взломан. Провал.

Анна медленно подняла на него глаза. В них не было ни страха, ни покорности. Только холодная, отточенная ярость.

– Это не шифр, товарищ майор, – её голос был тихим, но резал морозный воздух, как стекло. – Это… музыка. Только записанная не нотами, а помехами. Вы дали нам не зашифрованное сообщение. Вы дали нам шум. И просили услышать в нём мелодию.

Соболев замер. В классе воцарилась полная тишина.

– Продолжайте.

– Здесь использован не метод подстановки, а метод маскировки, – Анна тыкала карандашом в свои вычисления. – Полезный сигнал скрыт в искусственно созданном цифровом шуме. Чтобы его найти, нужно было не применять таблицы, а отфильтровать этот шум. Вы проверяли не нашу способность взламывать коды. Вы проверяли нашу способность отличать смысл от бессмыслицы в условиях информационной атаки.

Она отодвинула листок.

– Задача решена. Алгоритм – фильтр на основе выявления псевдослучайных последовательностей. Ключ – не в цифрах, а в их статистической аномалии.

Соболев несколько секунд молча смотрел на неё, потом медленно, почти незаметно, кивнул.

– Война – это не только свинец и сталь, Захарова. Война – это информация. Тот, кто контролирует шум, контролирует поле боя. Запомните это…

Позже, оставшись с ней наедине, он добавил уже другим тоном: «У вас талант. Вы видите не цифры, а структуру. Это редкий дар».