Башка

Башка

Мне голову проломили. Через порванный металл показалось небо. Я весь сосредоточился. Они думали, что я уже отошел, откатался. Потом крики, эмоции, свои разговоры.

Начиналось все нормально. В восьмидесятые, когда мужчины любили вельветовые штаны, а женщины шли рядом с ними и платья их развевались.

Из женщин больше всего запомнились те, которые волокли поклажу. Самоотверженно, немного обреченно. Их было особенно много на облезлой станции, которую вскоре закрыли. Я потом проносился мимо нее, она не оправилась, все мрачнела и мрачнела.

Я с восторгом вспоминаю безжизненный рыхлый лес, который свободно пропускал первые лучи весеннего солнца. В нем безостановочно кипела жизнь. В земле угадывались напряженные корни сосен. Они проступали извилистыми жилами и могли запросто поставить подножку неловкому путнику.

Оголенные, гладкие, как я их успевал рассмотреть и поселить в сознании? Эти корни, напоминающие взбухшие вены на руках, проросли в моей голове тихой тревогой. Руки, которые колотили меня, тоже, должно быть, имели, проступившие от больной радости, зеленые или синие ниточки.

Все в жизни движется по кругу. Я так точно. Первую смерть увидал вечером, когда розовая простыня на небе высохла, и над горизонтом проступили синие подвижные хлопья. Я нехотя остановился. Хотелось покинуть чернеющее сборище любопытных деревьев. Они гомонили нечеловеческое, я все разобрал, но тут же выкинул из башки.

Заходили люди с фонарями. В том, что человек умер, никто не сомневался, разве что в первые минуты. Толпу зевак быстро растормошили люди в форме. Некоторые сосны оживились и стали ломать на себе ветки. То ли от горя, то ли от веселья.

Я пошел своей дорогой.

Когда меня колотили, я вскользь подумал, не возмездие ли это, за того человека, который умер так скоро.

Я – обычная голова электрички. Мне было абсолютно все равно, кого везти. Меня мало заботит человек, который заходит в пространство вагона. Я совсем не разбираюсь в людях, но я знаю, как легко они отлетают если переходят мне дорогу. Почему я вдруг заговорил. Потому что мой машинист – полный идиот, несостоявшийся филолог. Фридрих Ницше утверждал, что филологи создают только филологов. Ошибался дядя. Мой филолог вложил в мою пасть, если не уголь, то хотя бы ощущение того, что всякая вещь на земле способна заговорить и обнаружить себя. При одном условии – если это кому-нибудь очень нужно. Кому это было нужно я до сих пор не понимаю, но заговорил.

Поэтому я не совсем обычный вагон электрички. Голову мне проломили в несколько ударов. То ли ломом, то ли чем-то еще. В тупике, где вершилась трепанация моей башки, играла музыка. Подоспели дамы. Вся эта гоп-компания зашла в вагон. Мужчины стали изображать пассажиров. Женщины – билетеров. Но они делали это фальшиво, потому что настоящие пассажиры не знают лицедейства, они просто живут. С поклажами, в штанах разного фасона, довольные, и не очень. А эти имитаторы на раскуроченных скамейках устроили стихийную постановку. Самобытную, не лишенную сюжета, но слишком предсказуемую, что ли.

Здесь я отвлекся от моих пассажиров и перенесся в другой мир.

Из пробитой башки отрывалось потрясающее голубое небо. Сколько в нем было надежды и простора, который нужно было освоить. Мысленно я стал прокладывать дорогу наверх, стал высчитывать, соображать. Захотелось построить лестницу и ползти на самый-самый верх. Я и полез. Сколько времени на это ушло, не помню.

Удар ломом потревожил зеркало заднего вида. Осколки обрушились сухим рокотом. На крыше стояли двое. Он и она.

– Милая, Лев Толстой запросто мог бы стать машинистом. Держись крепче за меня. Поэтому, когда мне предложили, я особо не раздумывал. Эта кабина, – удар каблуком, – стала моим вторым домом. Хотя и собственная квартирка имеется, с ковром, – мужской голос довольно заржал, – Осталось найти боевую подругу.

Раздался еще один удар. Занавеска под самой крышей затрепетала, что в целом было для нее характерно. Когда в кабину, несущуюся на полном ходу, врывался ветер, она трепыхалась весело, огрызалась воздушным басом. Только на этот раз синяя ткань дрожала с присвистом. Занавеска забилась в истерике, с треском обвалилась на приборную панель и успокоилась в осколках битого стекла.

На крыше снова заговорили:

– Толстой умер где? Помнишь? Я тебе, как филолог, могу многое об этом рассказать.