1. Сияние
Майка не помнила, сколько ей было лет тогда, но точно больше трех и меньше семи, потому что папа забирал ее из детского сада (значит, семи еще не было) и вез на санках в квартиру в двухэтажке на улице Бабушкина, куда их семья переехала прямо перед тем, как родилась ее сестра Женька (значит больше трех). Зимой в далеком заполярном поселке санки были очень распространенным детским транспортом и практически заменяли коляски детям, которые уже могли сидеть, но еще не могли долго ходить. И папа часто возил сестер на них вместе: Майка опиралась на спинку саней, а Женька, усаживаясь впереди – на Майку. Но именно в этом кратком и очень ярком эпизоде сестры почему-то не было: значит, она либо еще не родилась, либо была совсем маленькой для таких катаний…
В общем, – зима, снег, темнота (поскольку полярная ночь), папа тащит за веревку самые обычные деревянные санки – пять крашеных досок (желтые и красные), металлические полозья и спинка. Эти железные спинки на севере обматывали мягкими толстыми шалями, а сверху сиденье целиком покрывали одеялом, чтобы получалось что-то вроде кресла, и детям было уютнее и теплее. И вот Майка сидит, как боярыня Морозова, в таких санях, в ватном комбинезоне, шубе и валенках, на ней лисья шапка с резинкой вокруг головы, вязаный шарф, по двое рукавичек на каждой руке (сначала тоненькие вязаные, потом меховые и тоже на резинках – чтоб не потерялись) и одеяло сверху. На улице минус 40 точно, а возможно и холоднее. Девочка видит впереди широкую папину спину, лохматую енотовую шапку, слышит, как хрустит под его унтами наст… Звуки на морозе очень объемные, какие-то особо густые, их как будто можно потрогать. Ей спокойно, надежно, отцовская мерная походка немного укачивает. Она сидит молча, потому что холодно – зимой на Севере люди вообще на улице не разговаривают. Да и рот с носом у нее замотан шарфом, под который мама обязательно подкладывала чистый носовой платочек (чтоб шерстяной шарф не колол лицо и не мокнул от выдыхаемого пара). Звезды низко, близко, ярко. Их можно увидеть только зимой, потому что летом – полярный день. И вот эти северные звезды – они как будто живые: таинственно мигают, мерцают, разговаривают… Это завораживающее зрелище, особенно, когда едешь в санках по хрустящему снегу и впадаешь в какое-то медитативное состояние, находясь где-то между сном и бодрствованием, между сказкой и реальностью.
Папа идет, наверное, думает о чем-то своем, на дочь не оглядывается – а чего проверять, он же санки за веревочку тянет. Дойдя до небольшой горки (которая образовалась от насыпи на теплотрассу), он разбегается, в какой-то момент отпускает санки и отбегает в сторону, чтобы они стремительно прокатились мимо него. Майка летит, аж дух захватывает, тихонько смеется в шарф. Но почему-то теряет равновесие и укутанным мешочком с санок сваливается. И как черепашка, которая падает на спину и не в силах сама перевернуться, лежит звездочкой на промерзлой снежной земле с раскинутыми руками-ногами.
И уже хочется закричать папе, что она упала, но вдруг Майка увидела в небе всполохи северного сияния… Огромные мощные ленты неземного изумрудно-голубого и желто-зеленого цветов летали прямо над ней, будто их встряхивала невидимая космическая гимнастка. Они начинались где-то с краю, за пределами бокового зрения, и переливались огромными волнами по ночному черному куполу. И сами по себе эти перекаты были в постоянном внутреннем хаотичном движении, но движении не суетливом и мелком, а величавом, гордом и тяжелом. Они как будто дышали, меняя оттенки спектра на вдохе и выдохе. Майкин крик остался внутри, где-то между сердцем и горлом, он превратился в восторженный смех, которым она, завороженная, все равно не могла рассмеяться!.. Ее накрыло, придавило и захлестнуло этим сиянием, этими цветными переливами, этой неописуемой северной красотой. Она лежала, боясь даже легким движением или звуком разрушить это волшебство, эту небесную магию, и думала только о том, чтобы это не прекращалось, длилось, как можно дольше… И вдруг ощутила себя такой маленькой, крохотной, неслышной и невесомой. Стало даже страшно и на какое-то мгновение одиноко. Но рядом стояла папа – он тоже молча смотрел в небо. Они как будто растворились с ним в этом мерцающем снегу, черном звездном небе и в этих холодных полярных всполохах…
Это было ощущение космического счастья, которое Майка запомнила на всю жизнь. Наверное, ей в ее 5-6 лет не хватало знаний, чувств, эстетического опыта, которыми владеют взрослые, чтобы оценить, с чем-то сравнить то, что она вдруг увидела. Поэтому, потрясенная, Майка просто оставила этот миг в своем сердце – с папой, санками и звездами Севера.
2. Фоторассказ
Майкин папа, как сказали бы сейчас, был фотографом от бога. Ему бы эта фраза точно не понравилась, поскольку в бога он не верил, да и не любил громких хвалебных слов. Он и сам, когда желал выразить восхищение кем-то или чем-то, говорил только: «Ну ты даешь!..» или «Вот это да!..» – и это была высшая оценка из папиных уст, и ради нее Майка была готова на что угодно… Так вот, папа фотографировал много, часто и с удовольствием. И, самое главное, у него это прекрасно получалось. Он умел ловить взгляд, передавать настроение, идеально выстраивал композицию кадра, играл со светом и тенями, тонко чувствуя любую фальшь. Увидит красоту какую-нибудь, иногда одному ему и заметную, и бежит, все бросив, за фотоаппаратом…В общем, талантливый был фотохудожник Майкин папа!.. Редакционный архив районной якутской газеты наполовину состоял из его снимков: он начинал в газете фотокорреспондентом, но даже когда стал ее главным редактором, фотографировать не бросил – ни для работы, ни дома. Это был, наверное, тот идеальный случай, когда хобби становится твоей работой!..
Как у любого уважающего себя советского фотографа (и уж тем более у профессионала!) у Владимира Марковича был целый арсенал: фотоаппараты – от «Смены» до «Никона», объективы, штативы, линзы, парочка увеличителей, бачки, ванночки и даже глянцеватель!.. Ведь раньше фотокарточка была не просто картинкой, а результатом долгих магических действий и довольно сложных манипуляций. И если ты сам в своей домашней лаборатории не проявлял пленку и не печатал фотографии – никакой ты не фотограф! Так, выпендрежник-любитель!.. Поэтому процесс печатания дома был священен во всех отношениях. Таинство происходило в ванной комнате, папа занимал ее на вечер выходного пару раз в месяц, заранее предупреждая домочадцев, чтоб в это время никому не приспичило постирать или помыться. На ванну устанавливалось что-то вроде сколоченной из досок и обитой сверху клеенкой столешницы размером с саму ванну – от стены до стены. И на получившийся длинный стол папа ставил увеличитель (огромный тяжелый агрегат, смысл действия которого Майка не понимала, да и не пыталась понять, будучи гуманитарием с рождения), ванночки (папа никогда не употреблял слово «кюветы») с проявителем, водой и закрепителем, а сбоку в дальнем углу – самый волшебный, по Майкиному мнению, атрибут, который и придавал всему процессу атмосферу таинства – красный фонарь!.. В темноте, при полной тишине и в красноватом свете, под дурманящие запахи химических реактивов папа творил чудеса.
Иногда он разрешал Майке печатать фотографии вместе с ним – и это был просто праздник! Особенно восхитителен был момент, когда фотобумагу, за какие-то секунды под увеличителем неведомым Майке образом впитавшую в себя нужную картинку, специальным пинцетом папа опускал в ванночку с проявителем. Он начинал аккуратно топить в нем всплывающие уголки будущей фотокарточки. И на ней, как будто из тумана, выплывали сначала неясные контуры, в которых Майка тут же пыталась угадать изображение, фантазируя на ходу, потом картинки набирали реальную силу, безжалостно уничтожая девчоночьи иллюзии или подтверждая их… И вот из ничего появлялись глаза, улыбки, люди, цветы, дома… Майка, затаив дыхание, разглядывала все эти детали, но тут пинцет в папиной руке цеплял фотографию – важно было не передержать ее и в нужный момент вытащить из проявителя, а затем, сполоснув, опустить в закрепитель (так папа называл фиксаж), где она дозревала еще мин 10-15. И только потом готовая фотография отправлялась в ванночку с чистой водой к своим старшим сестрам. И ритуал фоторождения начинался с новым снимком!..
Этот процесс настолько захватывал папу, что он не позволял себе отвлекаться ни на что на свете – хоть пожар, хоть потоп за дверью. И к каждой фотографии относился как к единственной и неповторимой, хотя в итоге появлялся целый фотосериал, десятки почти одинаковых снимков, на которых лишь папин глаз мог найти десять отличий!.. Изменялись, порой, действительно мелочи: полуулыбка, чуть поярче эмоция, маленький наклон головы, какой-то легкий нюанс, но именно этот нюанс делал весь кадр совершенно другим!.. И папа не выбирал из них лучшие – он был уверен, что каждая из этих фото имело право на жизнь, причем жизнь долгую, с переездами с квартиры на квартиру и бережным хранением. И когда через много лет мама с папой уезжали с Севера навсегда, процесс отбора фотографий, которые нужно (не можно, а нужно!) взять с собой, был, наверное, самым болезненным из всех видов сбора вещей – ну невозможно было найти «лишние»! Отец не принимал в этом участие принципиально, и, как всегда, самую тяжелую душевную работу делала мама…