Старый грех

Наум возвращался из тайги недовольный охотой. Хотя добыча была знатная. Но что-то тревожное поселилось в душе. Будто вот-вот грянет. Неизвестно что. Но что-то мрачное, точно. Шел Наум, сильнее обычного припадая на покалеченную в молодости на охоте ногу, прислушивался и осматривался, словно ожидал нападения. Когда показались крыши деревни и его дом, крайний к лесу, с облегчением ускорил шаг и тут услышал многоголосый бабий вой. Вой доносился не из деревни, а откуда-то сбоку, из леса. Наум вышел на поляну, отделяющую тайгу от деревни и стал ждать. От поляны на болота, куда бабы по осени ходили за ягодой, уходила тропинка. Оттуда и доносился вой.

Послышался топот, первой выскочила Стешка – дочь соседа, с головы ее сбился платок, волосы растрепались, на юбке тут и там висели репьи. Она увидела Наума, бросилась к нему, схватила за рубаху и прокаркала, видно голос совсем сел от крика:

– Там… там… Мертвяк! Весь в кровище, и головы-ы-ы, – завыла, затряслась Стешка,– головы нету-у-у.

И понеслась дальше, в деревню, разносить по дворам страшную весть. А Наум направился вперед, навстречу бабам. Какой еще мертвяк, да без головы? Что за бредни бабские? Пошутил кто из парней деревенских, что ли? Знали, что утром бабы за клюквой собирались, вот и …

Не пошутил. Когда позади стих топот женских ног, и крики, Наум уже подошел к мертвецу. Наклонился, осматривая тело без головы и следы вокруг. И узнал. Прохор, единственный в деревне кузнец, а еще лютый пьяница. Наум увидел отпечаток чужого следа, давнишний правда, но пока еще четкий, определил направление и пошел по следу, взяв наизготовку двустволку, а мешок с охотничьими трофеями наоборот, бросил в траву, чтобы не мешал. След оборвался у куста черемухи. Не оборвался, а петлей завернул назад, обратно к тропинке. А в кустах, в старом мешке из серой рогожи, лежала голова Прохора. Мешок этот всколыхнул у Наума нехороший осадок, прямо со дна памяти, куда Наум прятал его вот уже двадцать лет. Зло мотнув головой, отгоняя непрошенные видения, Наум подхватил мешок и двинулся дальше по следу, который опять повернул, а потом и вовсе пропал. Заяц, определил тип убийцы Наум. Он вообще оценивал всех людей по признакам, какие есть у зверей, по-охотничьи. Никогда не ошибался. Этот- заяц хитрый, вон как след напутал– сделал петлю, потом сдвойку: вернулся будто бы назад, а потом скидку, то есть куда-то прыгнул, в сторону от следа, сейчас, скорее всего, ушел на лежку, затаился. Да и след уже старый. Сутки ему, но не больше. С тропинки послышался мужской басовитый говорок, потянуло махоркой.

– Здорово, мужики! –Наум поздоровался издалека, чтобы не напугать.

– И ты здравствуй, Наум! – мужики, трое из деревни, все с охотничьими ружьями, повернулись и с разным выражением на лицах смотрели, как он приближается, вернее, не на него смотрели, а на мешок в руке, весь в засохших пятнах крови.

– Голова что ль?– деревенский староста Ефим ткнул в мешок рукой, отчего тот выпал из руки не ожидавшего толчка Наума и покатился по траве.

– Голова,– подтвердил он, поднимая мешок и пристраивая его у тела.

– Следы смотрел?– Ефим затянулся самокруткой, –давно его? Почему-то Ефим не хотел называть покойника. Хотя Наум видел, что тот его тоже узнал.

– Сутки, не больше. След подсох уже, там, где подошва отпечаталась, на корке трещинки появились, да кое-где отделился грунт.

Мужики покивали понимающе. В деревне почти все охотятся, жить в тайге, да не пользоваться тем, что дает природа, было глупо.

– Что делать будешь, Ефим?– Наум с благодарностью принял протянутую самокрутку и с наслаждением вдохнул запах табака.

– Верхового в область пошлю с докладом. Пусть разбираются. Бабам своим накажите, чтобы пока в лес ни ногой, подождет клюква эта. А Прохора пока на ледник выложим в погреб. Кто ж его так-то, не по-человечески? Или разбойник какой в тайге бродит? Не наши это, точно.

Не торопясь, с уважением к односельчанину, сгрузили останки на принесенную старостой холстину, и молча понесли. Не успели опустить мертвеца в погреб, как услышали с соседней улицы отчаянный крик.

– Да что ж такое!– Ефим с досады от того, что вздрогнул, то есть в глазах мужиков испугался, плюнул и поспешил на крик. Мужики двинулись за ним.

За домом Васильчукова Петра, у баньки, стоящей на берегу узкой речки, протекающей позади всей деревни, лежал сам хозяин, в подштанниках, да рубахе. Чистый, после бани. И мертвый. Убитый ножом в сердце, как и Прохор. С мешком из серой рогожи на голове. Вокруг вдовы столпились бабы– утешали.

Наум обошел Петра со всех сторон, вглядываясь, ища возможные следы. Вокруг тела все было уже затоптано, а вот ближе к воде следы имелись.

– Водой пришел, водой ушел,– скупо доложил он старосте,– мужик убивец, не шибко здоровый.

– Да понятно, что не баба,– огрызнулся Ефим,– разве ж баба может голову-то…

Наум покосился на Ефима.

– Не разбойник выходит, убивец –то. Чем-то насолили ему Прохор с Петром, выходит. Оба с мешками этими на головах. Вроде как намекает на что-то или кого-то, а, Ефим?– видя, как тот бледнеет, как резко проступает на почти уже белом лице черная жесткая щетина, Наум добавил, словно поковырял ножом в подсохшей ране, – вы же втроем дружили в молодости? Не припоминаешь?

Припоминает, понял Наум по тому, как затряслись у Ефима руки. И ненависть, смешанная с радостью, выплеснулась ему на лицо понимающей усмешкой. Но он спрятал ее, эту радость. И блеск в глазах притушил. Огладил рукой бороду, разбросал по плечам ружье и охотничий мешок, да домой направился, – думать. А подумать было о чем.

Был, был у этой троицы за душой грех. Двадцать лет назад они втроем испоганили девку, а та возьми, да утопись. Платьишко ее на берегу речки нашли. Судили их тогда деревенским судом, присудили каждому по двадцать плетей. Да все равно не угомонились парни. Много еще накуролесили, пока женились и успокоились. Но хитрее стали. То собаку найдут застреленную в тайге, хорошую лайку, охотничью, то заимка на болотах сгорит, стояла себе, стояла, да вдруг сгорела. И все у людей, которые троице этой зла желали. Но не доказано– не наказано. И почему мешок на голове у покойников, Наум знал. Он один из деревни и знал, больше никто. Только… кто ж про мешок этот помнит? Сам Наум никому не рассказывал. Про такое не рассказывают, про такое пытаются забыть. Всю жизнь пытаются. Наум скрипнул зубами. Да и было их тогда трое, а вот Ефим жив -здоров. Это пока, пронеслось в голове Наума. Посмотрим, что будет завтра.

Ночью далеко за лесом шла гроза. А гремело и полыхало молниями будто прямо над деревней. Наум не спал. Ворочался, вспоминал. Накурил в избе так, что из-за сизого дыма стало не продохнуть, встал, открыл окно и снова потянулся за кисетом. Свернул самокрутку, тоскливо оглядел пустую горницу. Ни жены, ни детей. Не сложилось. Умерла жена родами. Наум тогда подумал, что это расплата. За ту, что утопла, за то, что не спас. Не так. Не попытался спасти. И решил больше не рисковать, не жениться. Скоро сорок ему будет, а он так и живет, бобылем.

Из окна со стороны двери на улице послышался шум, будто тащили что-то тяжелое. Наум затаился, прислушиваясь. Нет, ничего. Показалось.

Рано утром, когда бабы выводили коров в деревенское стадо, Наума разбудил визг прямо над ухом. Он вскочил, нашаривая спросонок чуни, и выглянул в открытое окно. Стешка стояла у крыльца, смотрела на то, что там лежало, и молчала, видно сорвала голос насовсем. Наум кинулся к дверям, уже догадываясь, что там увидит, у себя на крыльце. Вернее, не что, а кого.

Ефима. В нарядной косоворотке, плисовых штанах, сапогах, будто собрался на праздник, с дыркой от ножа, напротив сердца, тот лежал у крыльца. С серым мешком из рогожи на голове. А у дверей был пристроен такой же мешок, только аккуратно сложенный.

Для меня, понял Наум. Но он же… Он ее и пальцем не тронул! «Но и не помог,– напомнил голос,– на твоей совести ее смерть».

Что ж… Значит, время пришло. Наум затопил баню, вытащил приготовленное к смерти белье. Вспомнил Ефима, усмехнулся. Тоже готовился к смерти, потому и нарядным таким лежал у крыльца.

Поздно вечером Наум сидел напротив входной двери за столом. Непохожий на себя, обычного. Без бороды, да волосы пострижены коротко. Сапоги, правда, надевать не стал. Ничего, и лаптями обойдутся. Кто обойдется- не уточнял. На столе теплился слабый огонек в керосинке, а еще, прикрытый тряпкой, лежал заряженный обрез. Мало ли. Вдруг это не тот старый грех. Крохотная надежда угольком жгла грудь.

Скрипнула дверь, на пороге выросла невысокая плотная фигура, в темноте особо было не разобрать, но Наум увидел, почувствовал – незнакомый это. Тот самый. Убивец.

– Ну, здравствуй… дядя.

Незнакомец шагнул в круг света, подвинул ногой табурет к столу, сел напротив опешившего Наума и положил перед собой на стол мешок из дерюги.

– А… мамка где? Не утопла, выходит?– шепотом спросил Наум.

– Умерла мамка, месяц назад умерла. А перед смертью рассказала мне все. Вот я и пришел. На отцов своих посмотреть. Да на тебя. Спросить хотел, как же ты жил с этим? Совесть не мучила?

– Сопляк,– ругнулся Наум,– ты мою совесть не тронь. Я всю жизнь свою этой трусостью сломал! Все вспоминал, да до сих пор вспоминаю тот треклятый день! Не спас бы сестру, что я, мне шестнадцать было, а там парни двадцатипятилетние, да с топорами. Не спас бы, но умер достойно, прихватил бы с собой хоть одного! Так нет же! Сидел на чердаке, плакал, как девка, но не вышел! Не вышел!– Наум закрыл лицо руками и зарыдал, впервые за всю жизнь после того дня. Потом утерся рукавом, и спросил, холодея от предчувствия:

– А сестра знала, что я на чердаке был?

– Знала. Она перед смертью все жалела тебя, говорила, что Бог тебя сам наказал.

Наум посмотрел в темное окно.

– И что теперь? Убивать меня пришел? Ну, давай, не тяни.

– Передумал я. А хотел. Да вижу, и правда Бог тебя наказал, и наказывает до сих пор. Пойду я.

– Постой, спрошу тебя…

– Павел.

– Да, Павел, а ты не побоишься теперь жить? Тоже ведь грех-убийство? Кровь на руках, не страшно?

– Да ты что, Наум, я как отомстил за мать, мне прямо жить захотелось, будто камень упал с души. Я теперь в глаза смогу людям смотреть, я за мать заступился!

Наум снова сгорбился, зажал руки меж колен, потом поднял голову:

– А зачем ты Прохору голову-то отрезал? Не по-людски это.

– Я ему когда напомнил тот сарай, он, гнида, насмехаться стал, говорит, она так кричала, когда мы мешок ей на голову натянули, так кричала, пришлось стукнуть по мешку камнем, чтобы замолчала. Ну, я и полоснул его ножом по горлу, чтоб заткнулся, да не рассчитал. Голова почти отвалилась, на коже и мышцах висеть осталась, нож-то у меня знатный, охотничий, на медведя можно с ним идти. А нос у мамки сломанный был, это я помню. Хотел выбросить голову-то. Да ты нашел. Хорошо следы читаешь.

Дядя и племянник помолчали.

– Может, выпьем? За упокой? И за знакомство?– Наум с надеждой посмотрел в родные, так похожие на сестринские, глаза.

– Нет. Пить я с тобой не буду. Уйду сейчас. А ты живи. И помни.

Дверь снова скрипнула, и Наум остался один. Так и просидел до утра.

Пристав со следователем приехали на следующий день. Всех допросили, но ничего не нашли. Объяснили, что в лесах объявился беглый каторжник, видно его поганых рук дело. Прохора, Петра и Ефима похоронили на деревенском кладбище рядом. Раз в год, в один и тот же день, на могильных крестах, на каждом, появлялся серый мешок из рогожи. Бабы крестились, а мужики вздыхали. Видно, говорили они, так и не простился всем троим какой-то старый грех.