Посткапиталистическое желание. Последние лекции

Введение. «Долой дрянные утра понедельника»

Покойный Марк Фишер, любитель постпанка, джангла и современной экспериментальной поп-музыки, во введении к незавершенному Кислотному коммунизму одобрительно отзывался о контркультуре 1960-х и 1970-х, что удивило друзей и фанатов.

До этого Фишер если и говорил о наследии контркультуры, то исключительно ядовито. В одном из постов блога k-punk он заметил, что «хиппи изначально был феноменом мужского среднего класса», обусловленным «гедонистическим инфантилизмом» [1]. Как полагал Фишер, характерная безалаберность хиппи, «одежда не по размеру, неопрятный облик и перегруженная, психоделическая, фашистская наркотическая болтовня демонстрировали пренебрежение чувственным опытом» [2]. По Фишеру, нет греха хуже. Хиппи, застрявшие словно в ловушке из фильма Вторжение похитителей тел, ими же самими созданной, были виновны в том, что бездумно отдались принципу удовольствия и заплатили за «такое „счастье“ – вегетативного, безмозглого состояния „клонов“ из фильма – полным лишением автономии» [3].

Фишера беспокоило, что люди в обдолбанном оцепениии (полученном под веществами или как-то иначе), по сути, отнимали у капитализма его же задачу, словно подчиняясь фрейдистскому «навязчивому повторению», они захватывали свой собственный рассудок, проявляя свойственную человеческим организмам «отчетливую <…> тенденцию походить на паразитов, которые ослабляют, но никогда не уничтожают носителя полностью» [4]. Фишер, в особенности в текстах блога k-punk, предлагал другой путь. Этот путь не требовал поверхностного примитивизма в духе «мойся реже, дуй чаще» и не обязывал опираться на позитивные, но выхолощенные аффирмации культуры нью-эйджа. Если нам действительно дорога психоделическая мечта об эмансипации и если мы сегодняшние действительно считаем ее значимой, нам следует отказаться от мысли, что перегрузка веществами позволяет чего-то добиться. Это не морализаторство, это остро политическое суждение. Смысл в том, «чтобы выбраться наружу при помощи своего собственного ума», в том, чтобы, используя «психоделический разум», «сознательно погрузиться в экстатическое состояние» [5].

Фишер выстраивал свою альтернативу на фундаменте философского проекта Баруха Спинозы, в текстах которого – написанных в XVII веке – и дожидался своего часа этот «психоделический разум». «Спиноза – король философов; честно говоря, только он вам и нужен», – писал Фишер [6]. Задолго до Делёза и Гваттари, Фрейда и Лакана Спиноза нашел инструмент, позволяющий изгнать паразитического демона модерности – капиталистическое эго – из человеческого разума. Фишер отмечал, что Спиноза «как само собой разумеющееся принимал то, что стало первым принципом мысли Маркса, – важней изменять мир, чем его интерпретировать». Спиноза пытался достичь этого, возводя рефлексивный этический проект, представляющий собой, по сути, «психоанализ за триста лет до его изобретения» [7].

Фишер пишет:

Житейская психология учит, что эмоции загадочны, смутны, а после определенного предела попросту неразличимы. Спиноза, с другой стороны, утверждает: счастье – предмет эмоциональной инженерии, точная наука, которую можно изучать и применять <…> Сообразно другой житейской мудрости Спиноза уверяет: что приносит счастье одному, яд для другого. Он говорит, что самосохранение является первейшим и всепревозмогающим желанием всякого живущего. Если кто-то действует, исходя не из собственных интересов, и тем самым разрушает себя, – что, с грустью замечает Спиноза, свойственно людям, – значит этим человеком управляют внешние силы. Быть свободным и счастливым – значит освободить себя от захватчиков и действовать в согласии с собственным разумом. [8]

В этом смысле боевой клич Фишера, прокатившийся по блогосфере, уверял, что у нас уже есть всё необходимое, чтобы ускользнуть из темницы капиталистического реализма, выпутаться из смирительной рубашки идеологии, которая обрекает нас покоряться и сковывает наше воображение; сбежать от внешнего захватчика, не дающего нашим умам и телам реализовать себя здесь и сейчас. Наркотики, вроде кислоты или экстази, до какой-то степени расслабляют ум, но не воздействуют на другие, очевидно экзистенциальные стороны нашей субъективности. Они усекают нашу политическую агентность и способность суждения, оставляя их гнить и атрофироваться. Как говорил Фишер, проблема с наркотиками в том, что они «инструмент экстренной эвакуации, продающийся без инструкций по применению» [9]. «Закинуться MDMA – всё равно что установить патч на [Microsoft] Windows: сколько бы улучшений ни предлагал $ Bill [Билл Гейтс], MS Windows как была отстойной операционкой, так ей и остается, поскольку покоится на шатком фундаменте DOS» [10]. К тому же наркотики всегда лишь временная мера, «принимать экстази – значит приближать дурной итог, поскольку экстази не может извлечь из потребителя и демонтировать человеческую операционную систему – HumanOS» [11]. Психотропные вещества, конечно, сулят веселье, но, как гласит старая песня, наркотики не помогают, они лишь делают хуже…[12]

Тем не менее, как замечает Фишер, подчеркивая эстетическую всеядность и культурную мощь контркультуры, когда хиппи «поднялись на ноги из клубов гедонистического дыма, чтобы взять дело в свои руки, они прихватили с собой и презрение к чувственности» [13]. С точки зрения культуры у движения хиппи – очень длинная тень. Как считает Фишер, вирусное хипповское «античувственное восприятие» в конце концов одолело «новую чувственность» постпанка и, напитавшись новыми силами, соединилось с «пацанскостью» брит-попа и культурными яппи 1990-х (яркий пример последних – группа «Молодые британские художники»).

В этом смысле сложно отрицать преобладающую негативную траекторию контркультуры. В круглых солнцезащитных очках с линзами чайного оттенка, как у Джона Леннона из The Beatles и Лиама Галлахера из Oasis, можно увидеть личный выбор человека, продиктованный его чувством стиля, однако на деле эти очки символизируют общую ловушку пассивности, в которой оказалась контркультура. Это восприятие, названное Фишером «чувак, всё дело в твоем уме!», стало движущей силой как для «томного сонного дошлого пенного пошлого» общего вайба брит-поп-гедонизма, так и для «кислотных тестов»[14] немытой богемы [15].

Этот тезис станет очевидным, если мы посмотрим на кислотную обыденность, отраженную в двух песнях – Lucy in the Sky with Diamonds группы The Beatles (1967) и Champagne Supernova группы Oasis (1995). Их разделяет тридцать лет, они принадлежат двум подчеркнуто (политически) разным мирам, но их роднит психоделическая меланхолия. Тот же хонтологический[16] и меланхолический перенос различим и в перформативной забастовке Джона Леннона и Йоко Оно – В постели за мир, прогнивший остов которой проявился в работе Моя кровать художницы Трейси Эмин (1998), установленной в похоронном белом кубе галереи Тейт.

Это отрыгивание забот 1960-х в меланхолической обстановке капитализма 1990-х напоминает декаданс fin de siècle прошлого столетия – кошмарное, неловкое вскрытие давно погибшей мечты, – правда, лишенное и намека на протомодернистскую рефлексивность. Брит-поп и вправду – выставка жестокости[17], кураторы которой пустили в подсознание посетителей неторопливую процессию неолиберальных призраков и зомби.

Честно заметим: ни один из текстов, опубликованных Марком в период активного блоггинга (особенно продуктивным был август 2004 года), не говорит, что Марк «легко относится» к контркультуре; его критика остра и часто предельно негативна. Как же этот Марк Фишер превратился в Фишера, работающего над Кислотным коммунизмом? В середине 2000-х он нелицеприятно отзывался о контркультуре, но в поздние годы, кажется, смягчился. Впрочем, он не так уж радикально изменился. Сквозь собственную острую критику он продирался с одной целью – возвести позитивный политический проект, в основании которого покоится спинозистское «психоделическое сознание».

Кажется, что, взявшись за эту задачу, Фишер по-новому увидел политический потенциал лучших эстетических и культурных плодов контркультуры, который можно различить, если рассматривать их в социополитическом контексте их создания. Этот потенциал не вычленить из сюрреалистических абстракций буржуазного концерта Pink Floyd, ностальгически переприсвоенного и деполитизированного под стандарты сегодняшнего дня. Напротив, он различим в тех преждевременно отброшенных культурных артефактах, которые возводят новые мосты между классовым и психоделическим сознаниями, между классовым и групповым сознаниями [18].

К примеру, в предисловии к Кислотному коммунизму Фишер славит песни Sunny Afternoon группы The Kinks и I’m Only Sleeping группы The Beatles; оба трека, выпущенные в 1966 году,

представляют взгляд на суету и мытарства повседневной жизни откуда-то извне – со стороны, воспаряя над или же прочь: он смотрит на суматошную улицу из высокого окна спальни сонного героя, чья кровать превращается в лодку, плавно покачивающуюся на волнах; отрекается от морозного и туманного утра понедельника и остается в солнечном воскресном дне; плюет на насущные финансовые вопросы, сидя в своем поместье, где теперь живут мечтатели из рабочего класса, которые больше никогда не будут гнуть спину на пятидневке. [19]

Эта политическая провокация масштабнее робких мечт рядового слушателя BBC Radio 4, которому хотелось бы, чтобы тихое воскресенье не кончалось никогда. Обобщая, заметим: Фишера всегда интересовало, как популярная культура контрабандой протаскивает радикальные политические сообщения и передает их коллективному сознанию. Его интриговала не заразительная эйфоричность поп-культуры, но то, как она пробивается за капиталистический догмат принципа удовольствия к чему-то более глубокому, всецело бессознательному, извлекая это, невзирая на пинки и крики, на поверхность.

Впрочем, остались и неразрешенные вопросы, и прежде всего Марка интересовало, куда же испарились все эти возможности и почему? Поздней он замечал, что истеблишмент ничего так сильно не боялся, как превращения рабочего класса в хиппи. Но почему? Что в контркультуре так сильно угрожало элитам? Почему разрастающийся неолиберальный порядок считал необходимым захватить и подавить новое коллективное сознание? А если бы подавленные возможности обрели новую форму, смогли бы они угрожать современной капиталистически-реалистической элите?

Эти вопросы очерчивают то восприятие психоделии, которое всё еще ждет признания. Сегодня нам важна не ее эстетическая форма, но спящая функция: утверждение связи с тем, что запрятано в сознании, а не лежит на поверхности. Приставка psyche, совмещенная с корнем dēlos, означающим по-гречески «проявлять» или «раскрывать», образует психоделию – обнаружение того, что происходит в сознании, – и намекает на спинозистский трюизм Маркса: нам не следует довольствоваться интерпретацией мира, нам следует пытаться его изменить. Это не противопоставление дела и интерпретации, наоборот – последняя должна стремиться стать первым.

Таким образом, нам нужна новая психоделическая культура, способная заново питать политику, но ее облик будет отличаться от ожидаемого: нам следует настороженно воспринимать всё, что кажется хорошо знакомым. Пожалуй, нам следует отвергнуть эстетические коннотации современной психоделии. Фишер писал о сюрреализме, одном из очевидных предшественников контркультурной психоделии:

Стоило низвести сюрреализм до уровня чистой эстетики, как он скончался. Так было и с панком. Сюрреализм может восстать из мертвых, если перезапустить его как бредовую программу; так и панк становится полезным зомби, если его актуализируют как антиавторитарную, заразительную ацефалическую сеть. [20]

Поэтому с контркультурой следует обращаться бережно. Несмотря на то что ее сегодня романтизируют (или благодаря этому), мы отчетливо видим, что контркультура была последним временем, когда культурная революция находилась в шаге от того, чтобы запустить политическую революцию. Сегодня культура продолжает развиваться быстро, но медлительная политика не поспевает. Тем не менее, невзирая на состояние современных политических элит, у нас еще есть поводы для оптимизма. Как заключает Фишер во введении к Кислотному коммунизму: «Конечно, сегодня мы знаем, что революции не произошло. Но материальные предпосылки, необходимые для нее, в XXI веке даже более благоприятны, чем они были в 1977-м» [21]. Фишер не просто восхищается потенциалом контркультуры; его занимает вопрос, почему она провалилась, и он пытается понять, что мы можем извлечь из ее уроков:

Что изменилось с тех пор до полной неузнаваемости, так это экзистенциальная и эмоциональная атмосфера. Люди готовы смиренно страдать на работе, даже когда им говорят, что из-за автоматизации количество рабочих мест сокращается. Мы должны возродить оптимизм 1970-х, внимательно проанализировать механизмы, посредством которых капитализм обратил душевный подъем в уныние. Понимание, как работает процесс угнетения сознания, – первый шаг к тому, чтобы обратить его вспять. [22]

Эссе Фишера драматически обрывается, призыв угасает, и неясно, как двигаться дальше. Марк скончался в январе 2017 года, а с ним вроде бы и образ Кислотного коммунизма. Но вокруг достаточно осколков, собрать которые может всякий любознательный читатель. Возможно, лучшее, что можно сделать, – использовать предложенную Фишером стратегию для анализа его же проекта и тем самым сделать первый шаг к реконструкции Кислотного коммунизма.

Это действие не так спекулятивно, каким может показаться сначала. Наряду с пестрым собранием эссе Фишера, созданных на всем протяжении его пути писателя и критика и отражающих многие темы и предметы, к которым он еще надеялся подступиться, у нас есть план его последнего курса, частично прочитанного магистрантам Голдсмитского колледжа в Лондоне в 2016 году, – Посткапиталистическое желание.

В начале академического года 2016/17 на факультете Визуальных культур (Visual Cultures) Голдсмитского колледжа произошли значительные перемены. Они коснулись каждой и каждого из преподавателей, но в особенности Марка Фишера и Кодво Эшуна. Годом ранее Фишер и Эшун запустили магистерскую программу по направлению Слуховые и визуальные культуры, задающуюся вопросом: как устроены отношения звука и изображения в эпоху всепроникающих медиа? Административные перемены, следовавшие одна за другой, втянули этот курс, как и несколько других относительно небольших курсов, внутрь уже существовавшей программы Теория современного искусства.

Фишер и Эшун не стали расстраиваться, предпочитая расценивать происходящее как шанс попробовать что-то новое, и, отказавшись от фокуса на слуховых и визуальных культурах, решили поодиночке разработать по модулю, который отражал бы их собственные исследовательские интересы. Эшун подготовил семинар по Геопоэтике: пятнадцать недель весьма «пристального чтения» Циклонопедии [23], работы Резы Негарестани 2008 года, известной своей неподатливостью, а Фишер начал Посткапиталистическое желание, семинар, на котором он обратился к порочным, запутанным связям между желанием и капитализмом, пытаясь нащупать пределы, в которых желание одновременно помогает нам и сдерживает нас в стремлении сбежать от капитализма. Этот семинар можно расценивать и как попытку протестировать идеи новой книги – оставшегося неоконченным текста под рабочим названием Кислотный коммунизм.

Курс был назван по эссе, опубликованному в 2012 году и обращенному к «отношениям желания и политики в постфордистском контексте», в котором Фишер отзывается на комментарий консервативной политикессы Луизы Менш, озвученный в эфире британского ТВ в 2010 году [24]. Менш обвинила протестантов движения Occupy в лицемерии: те проклинали капитализм, пока стояли в очередях в Starbucks и строчили в свои твиттеры на айфонах. В отличие от многих, кто высмеивал Менш, Фишер решил серьезно ответить на ее выпад. Слова Менш звучали цинично и поверхностно, но выводы из ее критики давали поводы для беспокойства. До какой степени наша устремленность в посткапиталистический мир всегда уже подконтрольна и нейтрализована капитализмом? Как нам вообще бороться с «интенсификацией желания приобретать потребительские товары, поддержанной доступными кредитами» [25]? Да и следует ли нам ввязываться в эту борьбу? Согласно Фишеру, ответ Менш на эти вызовы, призывающий вернуться к докапиталистическому примитивизму, неудовлетворителен, поскольку «либидинальная притягательность потребительского капитализма <…> требует контрлибидо, а не просто антилибидинального противодействия» [26].

Фишер подчеркивал эту потребность в контрлибидо, обращаясь к «антимарксистским» текстам противоречивого Ника Ланда, бывшего учителя и коллеги, – в частности, к его эссе Машинное желание. В своей характерной киберпанковой манере Ланд говорил о необходимости становления-репликантом, становления-имманентным силам капитализма. Для Ланда более невозможно предполагать, что «отношение между капиталом и желанием является внешним или подкрепленным имманентным противоречием, даже если некоторые комические аскеты продолжают утверждать, что либидинальную связь с товаром можно преодолеть критическим мышлением». И капитал – «не сущность, но тенденция»[27]. Подобно стремлению к смерти у Лакана, утверждающего врожденный нигилизм человеческого существования как желание вернуться в доэдипальный покой утробы, капитализм, по Ланду, столь устойчив сегодня именно потому, что киберпространство «уже под нашей кожей» и сбежать от него можно лишь в какое-то несуществующее докапиталистическое воображаемое [28]. У нас столько же шансов сбежать от капитализма, как и влезть обратно в материнские утробы. Таким образом, попытка отделить наши желания от капитализма подобна установке стернотома в грудную клетку еще живого модернового субъекта; этому изначально иррациональному предприятию разум не помощник.

Несмотря на то что проект Ланда в своем отрицании разума отчетливо противопоставлен идеям Фишера, а современные левые в ужасе от прокламаций первого, Фишер считал, что левым не следует игнорировать наблюдения Ланда.

Центральным сюжетом цикла лекций Фишера должны были стать способы противодействия такой критике (или же ее этичного обоснования) с применением контрлибидо к капиталистическому – или уже посткапиталистическому – желанию. И на первой лекции Фишер вновь обратился к провокации Менш, а также обозначил некоторые из неразрешенных противоречий, с которыми не справился он сам (в том числе в Кислотном коммунизме). Впрочем, как он и предупреждал читателей во введении к Кислотному коммунизму, его первостепенной задачей было уяснить (вместе со студентами), почему прошлые контрлибидинальные движения не добились реальных перемен в обществе; лишь справившись с этой задачей, можно переходить к обсуждению контрлибидинального будущего.

Первые лекции курса ищут ответы в разных текстах, от густотеоретичных до журналистских и популярно-исторических. Например, во второй лекции Фишер отмечает (возможно, для кого-то неожиданное) влияние фрейдистского психоанализа на зарождающуюся контркультуру и для этого обращается к двум кардинально отличным взглядам на этот период: тексту 1955 года Герберта Маркузе, философа Франкфуртской школы, и эссе 1981 года Эллен Уиллис, феминистской писательницы и музыкальной критикессы; представляя тем самым двойную перспективу – предвосхищение зарождающейся контркультуры и разоблачающий некролог окончательно провалившегося движения. И это обескураживающий контраст.

Текст Маркузе заряжает энергией так же, как шестьдесят лет назад, но и критические замечания Уиллис глубоко созвучны нашему настоящему. Как писал Фишер в 2013 году в эссе для e-flux:

Сейчас контркультура 1960-х редуцирована до серии «иконических» – до боли знакомых, затертых, деисторизованных, – эстетических реликвий, лишенных политического контекста, но работа Уиллис остается болезненным напоминанием о провале левых. Как Уиллис ясно отмечает во введении к [книге 1981 года] Начиная видеть свет, она постоянно ощущала противоречие с авторитаризмом и статизмом мейнстримного социализма. Музыка, которую она слушала, говорила о свободе, но социализм, казалось, стремился к централизации и контролю над госаппаратом. Все знают историю того, как контркультуру инструментализировали неолиберальные правые, но ее обратной стороной являлась неспособность левых изменяться перед лицом новых форм желания, которым дала голос контркультура. [29]

Схожая критика обнаруживается и в других текстах Фишера того времени, к примеру, его нашумевшем эссе Покидая вампирский замок[30] 2013 года. Фишер отчетливо видел, что явления, которые Уиллис рассмотрела на изнанке 1970-х, продолжали подрывать мечты и надежды левых в XXI веке.

Вторая половина XX века для Фишера определяется через отсечение класса от всех культурных и политических дискурсов: от размежевания в начале 1970-х между американскими контркультурщиками и профсоюзами до заявления Джона Прескотта, вице-премьера Великобритании, в 1997 году, что «мы все теперь средний класс». Тем не менее класс как политическая категория возвращается в начале XXI века. Новое классовое сознание зарождалось в Британии и принимало новые формы: от грайма, прорвавшегося в мейнстрим в начале 2000-х, до выхода книги Оуэна Джонса Гопы (Chavs) в 2011 году. К сожалению, это классовое сознание никак не могло разрядить, как говорил Фишер, «лихорадочную маккартистскую атмосферу, питаемую морализирующими левыми» [31].

В Покидая вампирский замок Фишер звучит яростно, нетерпимо, печально и фрустрированно. В конце концов, он действительно уходил – правда, из социальных медиа. Какой-нибудь не очень вовлеченный наблюдатель, изучавший рецензии на эссе, мог бы заключить, что Фишер отвернулся от всего, что дорого левым. Та же критика звучала и с другой стороны политического спектра. Отсекая класс от современных битв за идентичность, капитализм переставал казаться противником, и мы, лишенные образа врага, с неприятной легкостью принимались атаковать друг друга.

В те дни казалось, что существующая критика политического ландшафта исключительно негативна, что ее производит вампирическая каста троллей, выпивающих энергию пользователей в социальных сетях (особенно в «Твиттере») и обескровливающих всякого, кто пытается развивать групповое политическое сознание. Отсылая к образам Серых Вампиров[32], испещривших комментариями блог k-punk, – мародеров, обносящих окошки сообщений и черпающих силы «не в энергии, а в препятствующей деятельности» [33], – Фишер сетовал на самодовольную идентитаристскую среду соцсетей, стремящуюся подорвать самый увлекательный поп-культурный поворот последних десятилетий. Многие сразу отвергли эту оценку Фишера, но она подтвердилась, когда проходил референдум о ЕС (Брекзит), а Джереми Корбин стал во главе лейбористов. Корбин еще дарил надежду на реформирование левой политики в Великобритании, но оно не состоялось, будучи заблокированным как снаружи, так и изнутри.

Это политическое аутоиммунное заболевание (во всех его проявлениях) повредило многим, и прежде всего классовому сознанию. «Классовое сознание хрупко и неустойчиво», – утверждал Фишер, но лучший способ борьбы с неустойчивостью – постоянное обсуждение. «Мелкая буржуазия, господствующая в академических кругах и в культурной индустрии, разными хитрыми уловками забалтывает или замалчивает эту тему; если же она поднимается, нас заставляют думать, что разговор о ней – ужасная дерзость, нарушение этикета» [34]. Как и прежде, негодование не стихает. Но, зная, сколько усилий тратят, чтобы подорвать классовое сознание, можно представить, какова его зарождающаяся политическая сила. К сожалению, когда Вампирский замок разошелся по всей англоязычной блогосфере и запустил ту самую машину ненависти, которую Фишер вообще-то и критиковал, многие списали его со счетов за смертный грех, к которому он как раз пытался привлечь внимание: отделение классового сознания от гендерного, расового сознания и других миноритарных категорий самоидентификации. Марк стоял на радикально другой позиции, о чем в последующих текстах писал со всем тщанием и осторожностью.

Позднее Фишер доработал аргументы, полемически изложенные в Вампирском замке, обратив свою негативную критику в позитивный проект повышения сознания. Именно к этому проекту Фишер обращается в третьей лекции курса Посткапиталистическое желание.

«Рост сознания» (consciousness raising) – ставшая популярной в годы второй волны феминизма (1960–1970-е годы XX века) практика коллективного обсуждения, направленная на выявление неравенств в коллективной жизни. В лекциях Фишер утверждал, что эта практика была необходима, поскольку осознание собственного материального существования не самоочевидно, пусть и кажется таковым. Скорее, напротив, понимание своего места в структуре неравенства – будь то капитализм, патриархат или «белое превосходство» – никогда не дается само по себе и должно быть выработано. И лучше всего конструировать такое сознание в диалоге с теми, кто находится в равных условиях.