Pereat Rochus

I

– Знаменательный случай, дон Рокко, – сказал в четвертый раз профессор Марин, с блаженною улыбкою собирая карты в то время, как его сосед справа яростно нападал на бедного дона Рокко. Профессор бесшумно смеялся над ним, и глаза его блестели добродушною веселостью; затем он обратился к хозяйке дома, дремавшей в углу дивана:

– Знаменательный случай, графиня Карлотта!

– Я поняла, – ответила синьора. – Но, по-моему, пора вам перестать смеяться. Неправда ли, дон Рокко?

– Нет, дон Рокко, – не унимался профессор. – Если хорошенько разбудить, то этот случай достоин обсуждения в Совете.

– Еще бы! – сказал сосед справа.

Дон Рокко, красный, как рак, запустил два пальца в табакерку и молчал, понурив голову и печально нахмурив лоб, подставляя буре свой голый блестящий череп и бросая изредка косой взгляд на несчастные карты. Когда он услышал, что страшный партнер заговорил о Совете, ему показалось, что дело переходит в шутку; он улыбнулся и вынул двумя пальцами щепотку табаку.

– Вы еще смеетесь! – воскликнул неумолимый профессор. – Не знаю, сможете ли вы завтра утром спокойно служить обедню, после того, как проиграли сегодня такую крупную сумму в карты.

– Ну, конечно, смогу, – пробормотал дон Рокко, снова хмуря брови и приподнимая немного свое доброе, простое лицо. – Всем случается проигрывать. Он тоже проигрывает, да и вы, вероятно, тоже иногда.

Его голос напоминал мычанье спокойного животного, рассердившегося несмотря на свою кротость. В глазах профессора светился смех.

– Вы правы, – сказал он.

Игра была окончена, и партнеры встали.

– Да, – сказал профессор с притворною серьезностью: – случай с Сигизмундом более сложен.

Дон Рокко улыбнулся, зажмурил свои маленькие блестящие глаза, наклонил голову со смешанным чувством скромности, волнения и благоволения и проворчал:

– Вы и этого не оставите в покое!

– Видите, – добавил профессор: – я имею верные сведения. Речь идет, графиня, об одном вопросе, который дон Рокко должен будет разрешить на предстоящем Совете.

– У нас тут не собирается Совет, – сказала графиня. – Перестаньте.

Но не так-то легко было вырвать жертву из когтей профессора.

– Не будем больше говорить об этом, – сказал он спокойно. – Только знаете, дон Рокко, я не согласен с вами по этому вопросу. По-моему, percat mundus.

Дон Рокко сердито нахмурил лоб.

– Я ни с кем не говорил об этом, – сказал он.

– Дон Рокко, вы сболтнули свое мнение, я знаю это, – продолжал профессор. – Имейте терпение выслушать меня, графиня, и посудите сами.

Графиня Карлотта не желала ничего слышать, но профессор стал, ничуть не смущаясь, излагать случай с Сигизмундом в такой форме, как он обсуждался в епископской курии.

Некий Сигизмунд внезапно почувствовал себя не хорошо и пожелал исповедаться. Как только он остался наедине со священником, он поспешил сказать, что был подстрекателем одного человека к убийству. Произнеся эти слова, он лишился сознания. Священник не знал, считать это признание за исповедь или нет, и не мог предупредить преступление и спасти находившуюся в опасности человеческую жизнь иначе, как воспользовавшись сделанным ему признанием. Должен он был сделать это или допустить убийство?

– Дон Рокко, – закончил профессор: – полагает, что священник должен поступить, как карабинер.

Бедный дон Рокко, которому совесть не позволяла обсуждать этот вопрос в светском обществе, но который уважал своего мучителя, пожилого священника и профессора в епископской семинарии города П., смущенно бормотал извинения:

– Нет… дело в том… я говорю… мне казалось…

– Я удивляюсь, что вы извиняетесь, дон Рокко, – сказала синьора. – Как вы можете принимать в серьез шутки профессора?

Тот запротестовал и стал ловкими вопросами донимать дона Рокко, постепенно выгоняя из его головы смесь верного инстинкта и неверных рассуждений, безцеремонно очищая его голову от всех неправильных выводов и от всякого здравого смысла и доводя его до полного отупения и покорного раскаяния. Но это продолжалось недолго, потому что синьора попрощалась со своими гостями под предлогом, что было уже одиннадцать часов, и задержала только дона Рокко.

Графиня Карлотта, назначившая его несколько лет тому назад на пост священника церкви Св. Луки, составлявшей ее собственность, держала себя с ним с важностью епископа, и молодой священник по простоте ума и кротости сердца переносил это со святою покорностью.

– Вы сделали бы много лучше, дорогой дон Рокко, – сказала она, оставшись с ним наедине: – если бы меньше занимались делами Сигизмунда и больше думали о своих.

– Почему? – спросил дон Рокко в изумлении. – Я ничего не понимаю.

– Конечно! Городская Управа понимает, а вы ничего не понимаете.

В глазах синьоры ясно выразилось добавление к ее словам: бедный дурачок! Дон Рокко замолчал.

– Когда вернется Лючия? – спросила она.

Лючия была прислуга, которую дон Рокко отпустил на четыре-пять дней домой в деревню.

– В воскресенье, – ответил он. – Завтра вечером. Ах, вот в чем дело! – воскликнул он вдруг с улыбкою, радуясь своей понятливости. – Теперь я понял, теперь я знаю, что вы хотите сделать. Но это неправда, все это неправда.

Он понял наконец, что речь шла о местных сплетнях относительно амурных сношений его прислуги с неким Моро, настоящим негодяем, давно знакомым с судом и соединявшим дьявольскую хитрость с дурными наклонностями и огромною физическою силою. Некоторые полагали, что он был не совсем скверный человек, но что нужда и дурное обращение несправедливого хозяина толкнули его на дурной путь. Однако, это не мешало всем кругом сильно бояться его.

– Все это неправда? – возразила синьора. – В таком случае я не знаю, что скажут в городе, когда у прислуги священника будут неприятности.

Дон Рокко взбесился и сделал страшное лицо.

– Все это неправда – сказал он резким и решительным тоном. – Я самолично расспросил ее, как только услышал эти сплетни. Все это только людская злость. Она даже не видит никогда этого человека.

– Послушайте, дон Рокко, – сказала синьора. – Вы очень и очень добры. Но раз уже мир так устроен, и это дело возбуждает скандальные толки, то предупреждаю вас, что в случае, если вы не решитесь сейчас же прогнать эту женщину, то я буду вынуждена принять какое-нибудь серьезное решение.

– Как угодно, – сухо возразил священник – я должен быть справедливым, неправда ли?

Графиня поглядела на него и сказала с некоторою торжественностью:

– Хорошо. Я понимаю это так, что вы подумаете сегодня ночью и дадите мне завтра окончательный ответ.

Она позвонила, чтобы велеть принести дону Рокко фонарь, потому что на улице было очень темно, но, к ее великому удивлению, дон Рокко осторожно вытащил фонарик из заднего кармана своей рясы.

– Что вы наделали? – воскликнула синьора. – Вы, наверно, запачкали мне стул!

Она встала, несмотря на уверения дона Рокко, и, взяв одну из свечей, горевших еще на ломберном столике, наклонилась поглядеть на злополучный стул.

– Этакий вы, право! – сказала она. – Понюхайте-ка! Не только запачкан, но совсем испорчен!

Дон Рокко тоже наклонился, уставился, нахмурив брови, на большое жирное пятно, красовавшееся на сером холсте, точно, черный остров, глубокомысленно прошептал: «о, да!» и застыл в немом созерцании.

– Теперь ступайте – сказала синьора. – Что сделано, то сделано.

Казалось, что дон Рокко дожидался разрешения поднять нос, опущенный над стулом в наказание.

– Да, я пойду, – ответил он, зажигая фонарик; – потому что я один теперь дома и боюсь, не оставил ли я дверь отпертою.

И он мигом пожелал графине покойной ночи и исчез, даже не взглянув на нее.

Графиня была крайне изумлена.

– Боже мой, какой простак! – подумала она.

II

Была сырая и туманная ноябрьская ночь. Маленький дон Рокко семенил быстрыми неровными шажками по направлению к своей тихой обители при церкви Св. Луки; он шел, не останавливаясь, согнувшись в три погибели, болтая по воздуху руками и хмуря брови из-за скрипа камней под ногами на большой дороге. Он обдумывал слова синьоры Карлотты, и серьезный смысл их начинал медленно проникать в его тугой ум. Он обдумывал также будущее собрание Совета, pereat mundus и плохо понятые им ловкие доводы профессора. Не готовое на завтрашний день объяснение Евангелия тоже заставляло его задумываться. Все эти мысли путались в его голове. Нельзя было осуждать бедную Лючию без веских доказательств. Синьора Карлотта была для него почти что повелительницею, но разве он мог забывать того, другого повелителя? Nemo potest duobus dominis servire; так гласит сегодняшнее Евангелие, дорогие братья.

Он также проиграл сегодня в карты, как всегда, и это придавало его мыслям несколько мрачную окраску, несмотря на его вошедшее в пословицу равнодушие ко всем мирским выгодам. Эта дыра в кармане, эта постоянная течь заставляла его задумываться. Разве не лучше было творить милостыню на эти деньги?

– Только и есть мне оправдание, – думал он: – в том, что все пристают ко мне. Не для своего же удовольствия я играю.

Налево от дороги находилась темная бесформенная группа деревьев, от которой путь тихо поднимался по склону пологого холма к трем неровным кипарисам, черневшим на фоне неба. Там наверху среди черных кипарисов находилась одинокая маленькая церковь Св. Луки и прилепившийся к ней маленький монастырь, стоявший уже сто лет пустым. На невысоком холме, поросшем виноградниками, не было других зданий. Ни из монастыря, ни с луга, окружавшего маленькую церковь с кипарисами, не видно было большой дороги, а только другие холмы с приветливыми виноградниками, виллами и деревенскими домами; эти холмы являлись островами на огромной равнине, идущей от других далеких холмов к Альпам и теряющейся на востоке в испарениях невидимого моря. Простодушный священник синьоры Карлотты жил в монастыре совсем одиноко, подобно жрецу молчания, удовлетворяясь своим скудным содержанием и возможностью проповедовать в маленькой церкви до полного изнеможения, ходить на требы – днем на благословение бобов, ночью на помощь умирающим, – и собственноручно выращивать виноград; одним словом он был доволен всем, в том числе и безобразною старою девою, благодаря которой он покорно ел, пил и одевался, не обмениваясь с нею и десятью словами в год.

– Если я откажу ей, – думал он, поднимаясь между высокими живыми изгородями по тропинке, ведшей от большой дороги к церкви Св. Луки: – то это погубит и обесчестит ее. Я не могу сделать этого по совести, потому что глубоко убежден в том, что это неправда. Да еще с этим Моро!

Часы на колокольне пробили одиннадцать. Дон Рокко вспомнил о проповеди, добрую четверть которой оставалось еще написать, и помчался, как только мог, вниз по лугу, окружавшему церковь, к воротам своего двора около колокольни в конце крутой тропинки. Он открыл ворота, дошел до середины двора и остановился в изумлении. В окнах его маленькой гостиной в первом этаже, служившей прежде трапезною для монахов, виднелся слабый свет.

Дон Рокко вышел из дому к графине Карлотте в четыре часа и не возвращался с тех пор домой. Следовательно он не мог забыть потушить лампу. Очевидно, что это была Лючия, вернувшаяся домой раньше обещанного срока. Дон Рокко не стал утомлять свой мозг иными предположениями и вошел в дом.

– Это вы, Лючия? – спросил он. Ответа не последовало. Он вошел в прихожую, заглянул в кухню и неподвижно замер на пороге.

Какой-то человек сидел у очага и грел вытянутые вперед руки над горячими угольями. Он обернулся лицом к священнику и сказал невозмутимым тоном:

– Ваш слуга, дон Рокко.

При свете коптившей керосиновой лампы на столе дон Рокко узнал Моро.

Он почувствовал, что у него слегка подкашиваются ноги и останавливается сердце. Он не шелохнулся и ничего не ответил.

– Присядьте, дон Рокко, – продолжал Моро, по-прежнему ничуть не стесняясь, точно у себя дома. – Садитесь тоже здесь. Сегодня, ведь, холодно и сыро.

– Да, сегодня холодно, – ответил Дон Рокко искусственно добродушным тоном – Сегодня сыро.

И он поставил фонарь на стол.

– Подите сюда, – продолжал тот. – Постойте, я устрою вас сам поудобнее. – Он сходил за стулом и поставил его у очага рядом со своим.

– Пожалуйте, – сказал он.

Дон Рокко тем временем немного оправился от изумления и, страшно хмуря брови, пытался с трудом мысленно охватить все происходящее.

– Спасибо, – ответил он. – Я пойду, сниму плащ и сейчас вернусь.

– Положите плащ здесь, – возразил Моро повелительным тоном, не без некоторой поспешности, что весьма мало понравилось дону Рокко. Он молча положил на стол плащ и шляпу и уселся у очага рядом со своим гостем.

– Извините, что я развел здесь огонек – продолжал тот. – Я тут уже добрых полчаса. Я думал, что вы сегодня дома и занимаетесь. Сегодня, ведь, суббота, неправда ли? Вам, наверно, нужно говорить завтра свою обычную ерунду здешним мужикам?

– Объяснение Евангелия, вы хотите сказать? – с живостью ответил дон Рокко, не знавший страха на этой почве.

– Не сердитесь, – сказал Моро. – Извините, я тоже мужик и говорю, как умею, но с уважением. Не дадите ли мне щепотку табаку?

Дон Рокко подал ему свою табакерку.

– Контрабанда? – произнес тот, хитро подмигивая священнику. В их городке часто продавали табак, попадавший в Италию контрабандным путем.

– Нет, – ответил дон Рокко, вставая. – Может быть наверху у меня найдется сорт получше.

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь, – поспешно сказал Моро. – Я возьму этого.

И, запустив три пальца в табакерку, он забрал целый фунт табаку и стал медленно понюхивать его, глядя на огонь. Угасающее пламя освещало его черную бороду, землистое лицо и живые и умные глаза.

– Теперь вы, наверно, согрелись, – рискнул было сказать дон Рокко после минутного молчания. – Вы можете пойти домой.

– Гм! – заметил тот, пожимая плечами. – Мне надо бы сперва сделать одно дельце.

Дон Рокко съежился немного на стуле, сильно замигал веками и как-то странно нахмурил лоб.

– Я сказал это, потому что уже поздно – пробормотал он грубоватым, но робким тоном. – У меня как раз тоже есть дело.

– Проповедь? Неправда ли, проповедь, проповедь? – повторял тот машинально, глядя в раздумье на огонь. – Послушайте, – заключил он: – сделаем вот как. Я видел в гостиной перо, бумагу и чернильницу. Садитесь там и пишите свою болтовню. Я же тем временем, если вы будете так добры разрешить мне это, закушу здесь слегка, потому что вот уже шестнадцать часов, как у меня не было ни крошки во рту. Когда мы кончим свои дела, то поговорим.

Дон Рокко был сперва, по-видимому, не вполне согласен с ним. Но насколько он отличался пламенностью религиозного красноречия, настолько он был некрасноречив в мирских вопросах. Он сумел только съежиться и выразить тихим мычаньем какое-то сомнение, после чего, видя, что Моро продолжает молчать, он встал со стула с большими усилиями чем, если бы прилип к нему.

– Я пойду, посмотрю, – сказал он: – но я боюсь, что дома почти ничего нет. Прислуга…

– Не беспокойтесь, – прервал его Моро. – Предоставьте это дело мне, а сами ступайте писать.

Он зажег другую лампу и отнес ее в соседнюю гостиную, выходившую окнами на юг – на двор, тогда, как окна кухни выходили на север, на заднюю часть старого монастыря, где находились погреб и колодезь. Затем он вернулся, уверенно снял со стены, на глазах у удивленного священника, ключ, висевший в самом темном углу кухни, открыл им стенной шкаф, уверенным жестом достал оттуда козий сыр, о существовании которого дон Рокко и не подозревал, вынул из буфета хлеб и из ящика стола большой нож.

Это был третий или четвертый раз в жизни дона Рокко, когда знаменитые морщины на его лбу исчезли на несколько мгновений, и он перестал хлопать веками.

– Вы смотрите, дон Рокко, – сказал Моро с видимым удовольствием: – что я – свой человек в вашем доме. Займитесь теперь своим писанием, а после услышите. Раздуем-ка также огонь, – добавил он, когда священник немного оправился от изумления и прошел в гостиную.

Он взял железные мехи, направил один конец на уголья и задул с другого конца с такою необычайною силою, что они издали громкий свист. Затем он уселся ужинать.

Что это с ним делалось? То он ел, то поднимал голову и сидел в раздумье, то ходил взад и вперед по кухне, натыкаясь на стол и стулья. Он производил впечатление животного в клетке, которое то поднимает морду от кости, глядит и прислушивается то опять принимается за нее, то опять бросает, бешено мечется по клетке и скрежещет зубами.

Дон Рокко тем временем сидел за своим черновиком и продолжал обдумывать виденное. Но он не смог, по простоте душевной, прийти к какому-нибудь заключению, прислушиваясь в то же время к шагам и шуму в соседней комнате с каким-то неясным беспокойством, чуть не страхом. – Потом услышите, – повторял он. – Что-то мне придется услышать? Где-то теперь мои деньги? – Он положил их в комоде в своей спальне, но там всего-то было две бумажки по десяти лир, и дон Рокко с облегчением подумал о том, что новое вино не было еще продано, и эти деньги были крепко упрятаны от когтей Моро.

Но к насилию по-видимому, Моро прибегать не собирался. – В худшем случае пропадут мои двадцать лир, – заключил дон Рокко, успокаиваясь в философском и христианском равнодушии к золоту. Он предоставил мысленно двадцать лир их судьбе и постарался вернуть мысли к священному тексту «nemo potest duobus dominis servire». В то же время ему почудился среди поспешных шагов Моро громкий глухой шум где-то вдалеке, точно какая-то дверь открывалась под сильным напором, затем падение опрокинутого стула в кухне, затем опять глухой шум. Моро вошел в гостиную и резко захлопнул за собою дверь.

– Я пришел, дон Рокко, – сказал он. – А вы готовы?

– Настал момент, – подумал священник, и все остальные мысли вылетели у него из головы.

– Нет, не кончил, – ответил он. – Но я кончу, когда вы уйдете. Чего вы хотите?

Моро взял стул, уселся против него и оперся локтями о стол.

– Я веду скверный образ жизни синьор, – сказал он. – Собачий, а не христианский образ жизни.

У дона Рокко, приготовившегося к худшему, растаяло сердце, и он ответил строго, не поднимая глаз:

– Надо переменить его, сын мой, надо переменить его.

– Потому-то я и пришел сюда, дон Рокко, – возразил тот. – Я хочу исповедаться.

– Теперь, сейчас же, – добавил он, так как священник молчал.

Дон Рокко захлопал глазами и немного съежился.

– Хорошо, – сказал он, по-прежнему не поднимая глаз. – Теперь мы можем поговорить, но для исповеди вы могли бы вернуться завтра. Следует немного приготовиться к ней; надо также посмотреть достаточно ли вы образованы.

Моро выпалил необычайно спокойным и ровным тоном три или четыре бранных заряда против Бога, точно читал Aue, желая показать этим, что он знает не меньше настоящего священника.

– Ах, вот видите, вот видите, – сказал дон Рокко, съеживаясь еще больше прежнего. – Вы плохо начинаете, сын мой. Вы хотите исповедаться, а богохульствуете.

– Вы не должны обращать внимания на такие мелочи, – ответил Моро. – Уверяю вас, что Господь Бог не обращает на них внимания. Это просто привычка и больше ничего.

– Дурная привычка, дурная привычка, – произнес дон Рокко нравоучительным тоном, глядя на платок, который он держал у носа двумя руками.

– Одним словом, я исповедуюсь, – настоятельно повторил тот. – Молчите, молчите, не говорите нет. Вы услышите много интересного.

– Теперь нет, безусловно нет, – запротестовал дон Рокко, вставая. – Теперь вы еще не подготовлены. Поблагодарим сейчас Господа Бога и Мадонну за то, что они растрогали ваше сердце, а потом вы пойдете домой. Завтра утром приходите к обедне, а после обедни мы опять потолкуем.

– Ладно, – ответил Моро. – Молитесь, коли хотите.

Дон Рокко встал на колени около дивана и, обернувшись к Моро, стал, по-видимому, ждать, чтобы тот последовал его примеру.

– Молитесь, молитесь, – сказал Моро. – У меня болит одно колено, и я буду читать молитвы, сидя.

– Хорошо, садитесь здесь на диване поближе ко мне, – тут вам будет удобнее – и следите сердцем за моими словами, глядя на Распятие против вас. Помолимся Господу Богу и Мадонне, чтобы они удержали вас в добром намерении, давшем вам счастье чистосердечно исповедаться. Как похвально, что вы вернулись к Богу!

Сказав это, дон Рокко стал читать Pater и Aue, часто поднимая голову в порыве набожности. Моро отвечал ему, сидя на диване. Можно было подумать, что он исповедник, а тот – кающийся грешник.

В конце концов дон Рокко перекрестился и встал.

– Теперь сядьте тут, я буду исповедоваться, – сказал Моро как ни в чем не бывало. Дон Рокко остановил его. Разве они не уговорились, что он исповедуется завтра? Но тот не слушал его и продолжал с настойчивым спокойствием стоять на своем. – Ну, теперь довольно, – сказал он вдруг. – Слушайте, я начинаю.

– Говорю вам, что это невозможно, и я не желаю исповедовать вас, – возразил дон Рокко. – Ступайте домой, слышите, а я пойду теперь спать.

Он направился было к двери, но Моро предупредил его, подскочил к двери, запер ее на ключ и положил ключ в карман.

– Нет, синьор, вы не уйдете отсюда, – сказал он. – Разве я не могу умереть сегодня ночью? Разве не достаточно для этого, чтобы Господь Бог попросту дунул на меня вот так?

Он дунул на маленькую керосиновую лампу и потушил ее.

– А если я попаду в ад, – продолжал он мрачным голосом впотьмах: – то, ведь, и вы попадете туда же!

При этом неожиданном насилии и в наступившей темноте бедный священник совсем растерялся и, не зная, в каком мире он находится, стал только повторять: «хорошо, хорошо!» и ощупью отыскивать диван. Моро чиркнул себе по рукаву спичкою, и перед глазами дона Рокко мелькнули стол, стулья и оригинальный кающийся грешник, а затем воцарилась еще более глубокая тьма, чем раньше.

– Нашли диван? – сказал Моро. – Теперь я начинаю. Сперва самый тяжкий грех. Вот уже пятнадцать лет, как я не был на исповеди, но еще тяжелее грех – это то, что я путался с этим уродом – вашею прислугою.

– Здорово! – невольно воскликнул дон Рокко.

– А что я хорошо знаю вашу кухню, – продолжал Моро: – так это потому – что я побывал здесь раз пятьдесят – по вечерам, когда вас не было дома – и ел и пил с вашей Лючией. Затем вы может быть замечали, что у вас пропадало иногда по несколько лир…

– Я ничего не знаю, нет, я ничего не знаю, – пробормотал дон Рокко.

– По две-три из тех немногих лир, что вы держите в глубине леваго верхнего ящика комода.

У дона Рокко вырвалось восклицание удивления и печали.

– Что касается меня, то я перестал красть, – продолжал тот: – но эта ведьма растащит все ваше хозяйство. Это скверная баба, дон Рокко, скверная баба! Мы должны непременно избавиться от нее. Вы помните, что у вас в прошлом году пропала рубашка? Она теперь на мне: Лючия дала мне ее. Вернуть ее вам я не могу, потому что…

– Ничего, ничего, продолжайте, – прервал его дон Рокко. – Дарю вам ее.

– А еще пропало несколько стаканов вина, но не я один выпил их. Еще серебряная табакерка с портретом Пия IX.

– Черт возьми! – воскликнул дон Рокко, воображавший, что эта драгоценная табакерка, подаренная ему одним старым коллегою, лежала в его комоде. – И она тоже?

– Да, пропита, синьор, пропита в две недели. Только не бранитесь, потому что, ведь, это исповедь.

– Что там такое?

Со двора послышался удар в ворота. Кто-то либо ударил по ним кулаком, либо запустил в них камнем.

– Бродяги, – сказал Моро. – Мошенники, которые шатаются по ночам. А может быть и за вами, чтобы пойти к больному. Пойду-ка, погляжу.

– Да, да, – поспешно сказал дон Рокко.

– Я вернусь завтра, – продолжал тот: – потому что вижу, что у вас нет охоты исповедовать меня сегодня.

Он вытащил спички и зажег лампу.

– Послушайте, дон Рокко, – сказал он. – Я хочу стать порядочным человеком и работать. Но для этого мне нужно перебраться в другое место, а на что я буду кормиться там первые дни? Вы меня поняли?

Дон Рокко почесал затылок.

– Хорошо, приходите завтра утром, – сказал он.

– Конечно! Но у меня есть здесь кое-какие мелкие должишки, и мне хотелось бы, показываясь завтра на людях, глядеть всем прямо в глаза.

– Хорошо, – сказал дон Рокко добродушным тоном, но сильно хмуря лоб. – Подождите немного.

Он взял лампу, вышел из гостиной и скоро вернулся с бумажкою в десять лир.

– Получите, – сказал он.

Тот поблагодарил и ушел. Дон Рокко проводил его с лампою до середины двора и подождал, пока Моро вышел за ворота и крикнул ему, что там никого нет. Тогда дон Рокко запер ворота и вернулся домой.