Постоялый двор

Глава 1. Касимовский тракт

1853 год

Семён Дьяконов проснулся от того, что кто-то грубо тряс его за плечо.

– Подъем, червяк! – над ним стоял приказчик барина с хлыстом в руке. – Обоз в Касимов через час трогается.

Морозное утро кусало за щеки, когда Семён запрягал свою тройку. Лошади, покрытые инеем, фыркали в предрассветной тьме. Жена Акулина, завернутая в тулуп поверх ночной рубахи, сунула ему в руки узелок:

– Хлеб с тмином, да сальце… Да смотри, Сёма, не балуй с ямщиками-то!

– Да я ведь… – начал было он, но обоз уже трогался.

Касимовский тракт в тот день был особенно тяжел. Колеса увязали в грязи по ступицу. На подъёме у Перевлеса лошади Семёна встали – жилы на шеях натянулись как канаты.

– Бросай возину! – орал купец Першин, вылезая из кибитки.

Семён, не отвечая, подкладывал под колёса хворост. В голове крутились цифры: тридцать вёрст до Касимова, два рубля за рейс, пять копеек штрафа за опоздание…

Когда обоз наконец выбрался на твердь, купец, проезжая мимо, бросил:

– Ну и упрямец!

Семён только сплюнул. Он не знал, что в этот самый момент в Берёзове его жена Акулина, дочь овчинника Коптева, стояла на коленях перед повитухой, крича от схваток.

Глава 2. Исповедь

1874 год

– Иван Семёнов Дьяконов, мещанин города Спасска, двадцати пяти лет…

Священник отец Герасим медленно водил пером по исповедальной книге. Перед ним стоял крепкий парень в синем кафтане – совсем не похожий на того тщедушного мальчишку, что когда-то прислуживал в алтаре.

– Когда последний раз исповедовался?

– В прошлом году, батюшка.

За окном церковной сторожки кричали грачи. Иван сглотнул – он не сказал, что тогда, после исповеди, сразу поехал в тобольскую ссылку к брату Терентию. Не сказал, как передал тому серебряный рубль, спрятанный в каравае.

– В чём каешься?

Иван опустил глаза:

– Торговал в пост… Зло слово матери сказал…

Он не стал рассказывать, как месяц назад в Спасске подписывал бумаги о переходе в мещанство. Как дрожали его руки, когда он выводил: «В уважение хозяйственного благополучия и добропорядочности…»

Когда Иван вышел из церкви, солнце слепило глаза. На паперти его ждал отец – Семён, уже седой, с выцветшими от дорожной пыли глазами.

– Ну что, мещанин? – хрипло усмехнулся он.

Иван молча достал из кармана новенькое свидетельство. На печати ещё блестел сургуч.

– Теперь ты уж не ямщиков сын, – продолжал Семён, – а человек с положением.

В этот момент с колокольни ударили к вечерне. Звон разносился над Берёзовом, над только что вспаханными полями, над Касимовским трактом, где когда-то Семён вытаскивал свою телегу из грязи.

Глава 3. Крестовая

Тобольск, январь 1873 года

Иван шагал по обледеневшей улице, прижимая к груди каравай, внутри которого звенел серебряный рубль. Ветер с Иртыша резал лицо колючей снежной крупой. Навстречу шли каторжники в серых шинелях – звенели кандалами, пели похабную песню про тобольскую губернаторшу.

В съезжей избе дежурный унтер, облизывая засаленные пальцы после щей, даже не поднял глаз:

– К кому?

– К Дьяконову Терентию. Брат я ему.

Унтер фыркнул, вытирая руки о рыжие усы:

– Ага, поддельный цеховик! Ну ладно, с богом… Только смотри – час всего.

Терентий сидел на нарах, вырезая из бересты птицу. Увидев брата, не бросился обнимать – только глазом моргнул: мол, есть свидетели.

– Привёз тебе гостинец, – Иван положил каравай на колени брату. Рука дрогнула – хлеб был тёплым, как живой. – Маменька пекла.

Когда надзиратель отошёл, Терентий быстро разломил хлеб. Серебро блеснуло. Спрятал за щёку, не глядя.

– Слышал, ты теперь мещанин? – прошептал он, и в глазах мелькнуло что-то, отчего Ивану стало жутко. – Значит, и тебя скоро сюда привезут.

В углу кашлянул старик-старообрядец. Терентий вдруг заговорил громко, нарочито грубо:

– Передай отцу – пусть не ждёт меня! Я здесь при деле! Красильщиком у купца Сыромятникова!

На обратном пути, когда переправлялись через Иртыш, лёд под ногами трещал страшно. Иван думал о том, как брат назвал его «мещанином» – словно ругательством.

Глава 4. Выкуп

Спасск, осень 1852 года

Семён Дьяконов стоял перед мировым судьёй, сжимая в кулаке пятьсот рублей – все сбережения, все ямщицкие поты. В комнате пахло сургучом и чернилами.

– Дьяконов Семён Васильев, бывший крестьянин деревни Берёзово, желает внести выкуп за семейство, – читал писарь.

Судья, пухлый мужчина с орденом на шее, скептически осматривал Семёна:

– На какие средства? У тебя же, кроме тройки да избы…

– Торгуем овчинами, – быстро сказал Семён. – Жена у меня из рода Коптевых, лучшие скорняки в уезде.

Это была полуправда. Акулина действительно выделывала шкурки, но основные деньги дала тайная сделка – Семён перевёз через границу три бочки контрабандного чая для купца Першина. Того самого, что когда-то кричал «бросай возину!»

Когда на документе поставили печать, Семён вышел на крыльцо и перекрестился на церковь. В кармане жгло оставшиеся три рубля – на мещанское свидетельство для Ивана.

Глава 5. Материнский плат

Берёзово, зима 1874 года

Акулина Дьяконова рвала лён. Морозный воздух звенел от ударов мялки.

– Так ты, значит, теперь барин? – она даже не взглянула на сына, вошедшего в избу.

Иван молча положил на стол мещанское свидетельство. Акулина швырнула в печь охапку льна – пламя вспыхнуло, осветив её лицо в морщинах.

– Твой отец тридцать лет в грязи по уши, чтобы ты… – она вдруг схватила со стола вышитый рушник и с силой вытерла им документ. – Чтоб ты вот этой бумажкой крестьянский пот вытирал?!

Иван видел, как по чернилам поползли мокрые разводы. Но странное дело – печать уездного управления не расплывалась, продолжая сиять сургучным глазом.

– Маменька… – он хотел рассказать про Терентия, про тобольскую каторгу, но Акулина вдруг зашлась в кашле. Когда приступ прошёл, она швырнула ему в лицо мокрый рушник:

– Иди к своим мещанам. Только когда помирать буду – не приходи. Чтоб не стыдно было перед соседками.

В сенях Иван наткнулся на отца. Тот молча протянул кожаную сумку – ямщицкую, с выжженными инициалами «С.Д.»

– Бери. Теперь ты по другому тракту поедешь.

Из избы донёсся звук бьющейся посуды. Акулина выла, как по покойнику.

Глава 6. Новый двор

Берёзово, весна 1882 года

Дождь лил третий день, превращая стройплощадку в месиво глины и щепы. Иван Дьяконов стоял под навесом, наблюдая, как двое плотников из Касимова рубят угловое бревно – то самое, что в крестьянских избах называли «матицей».

– Не так! – вдруг крикнул он, выходя под дождь. – Это же не крестьянская курная изба! Здесь потолок будет высоченный – чтобы купцы не задыхались!

Он схватил топор и сам показал, как вырубать паз. Вода затекала за ворот, но он не замечал – перед глазами стоял образ постоялого двора с резными наличниками и широкими сенями, каким он видел его в Рязани.

Старый Семён, сидя на пне, молча наблюдал. Лишь когда Иван, выдохнув, отложил топор, произнёс:

– На моём месте… отец бы тебя плетью отходил за такое.

– Какое место? – Иван вытер лицо. – Тут же чистое поле!

Семён медленно поднялся, пошатнулся – ноги уже не держали, как в молодости. Подошёл к груде камней у забора, пнул сапогом:

– Здесь печь стояла. Здесь твоя мать хлеб пекла.

Дождь вдруг усилился, застучал по свежим доскам, как будто выговаривал что-то. Иван молча смотрел, как вода размывает остатки глинобитной печи – последний след родительского дома.

– Я… я же рядом новую избу вам поставил!

– Избу – да, – Семён наклонился, поднял из грязи обломок глиняного горшка. – А дома – нет.

Он швырнул черепок в сторону реки и побрёл к новой избе, где уже неделю не разговаривала с сыном Акулина.

К вечеру, когда плотники ушли, Иван остался один среди начатой постройки. Вытащил из кармана мещанское свидетельство – то самое, испачканное материными слезами. Развернул. Прочёл ещё раз: «Дьяконов Иван Семёнов, мещанин города Спасска, имеет право содержать постоялый двор…»

Вдруг резко разорвал документ пополам.

– Будет вам и двор, и дом, – прошептал он, глядя в сторону родительской избы. – Только уж по-новому.

Наутро плотники нашли хозяина спящим прямо на брёвнах. А рядом, аккуратно сложенные на камне, лежали два серебряных рубля – плата за переделку плана. Чтобы вместо купеческого постоялого двора получился большой крестьянский дом, где в одной половине будут принимать гостей, а в другой жить старики.

Глава 7. Знак

Лето 1883 года

Открытие постоялого двора совпало с Петровым днём. Иван сам вывесил вывеску – дубовую доску с выжженными буквами: «Дьяконовъ». Буква «ять» на конце была сделана особенно крупно – как у дворянских усадеб.

Акулина, хоть и не разговаривала с сыном, накрыла стол так, что даже касимовские купцы ахнули: пироги с визигой, уха со стерлядью, собственный квас с изюмом.

– Это тебе, маменька, – Иван подал ей ключи от кладовой. – Хозяйкой будь.

Она взяла, не глядя. Но когда гости разошлись, Иван застал её в новом доме – она стояла на коленях, чертила ножом крест на пороге, где раньше была печь их старой избы.

– Чтобы не забывали, – буркнула она, заметив сына.

В тот вечер Иван долго сидел на крыльце. В руках держал отцовский ямщицкий кнут – единственное, что Семён разрешил перенести в новый дом.

Из открытого окна доносился храп стариков. Где-то за рекой кричала выпь. А перед ним лежал его постоялый двор – тёплый, пахнущий свежей древесиной, с ярко-красной крышей, видимой за три версты.

Он не знал тогда, что через сорок лет здесь будет висеть табличка «Сельсовет». Что его внуки будут прятаться от чекистов в тех самых сенях, где сегодня так весело пели купцы.

Но в тот момент Иван Дьяконов чувствовал только одно – страшную, дух захватывающую тяжесть. Тяжесть нового корня, который он только что посадил в эту землю.

Глава 1. Благовест

Село Берёзово, Спасский уезд, 1900 год

Утро в селе Берёзово начиналось с гула старого колокола. Треснувший, с надтреснутым голосом, он всё же звал прихожан к заутрене. Отец Николай, священник местной церкви, давно вздыхал: – Пора бы новый колокол, а то этот вот-вот развалится. Церковный староста, Иван Дьяконов, стоя на паперти, смотрел в небо. Он был человеком крепким, с широкой бородой и твёрдым взглядом. Мещанин по происхождению, он вёл торговлю лесом, но главной его гордостью была не выручка, а храм. – Батюшка, дай срок. Новый колокол будет. Иван знал, что денег у прихода нет. Но он уже решил: отдаст свои.

Раннее утро застало Ивана Дьяконова на церковной паперти. Он стоял, запрокинув голову, наблюдая как звонарь Маркел, весь перекошенный от усилия, раскачивает язык старого колокола. Каждый удар давался с трудом – металл хрипел, кашлял, будто чахоточный старик, и гудел не в унисон, а каким-то раздвоенным, надтреснутым голосом.

– Опять не в лад бьёт, – раздался за спиной голос отца Николая. Священник вытирал пот со лба, хотя утро было прохладным. – Третьего дня на отпевании Василисы Мироновны так скривился, что все молитвы перекосились. Народ креститься перестал – слушают, как он захлёбывается.

Иван молча кивнул. Он знал этот колокол с детства – ещё когда залезал с отцом на колокольню в Пасхальную ночь. Тогда медный гигант казался ему живым существом, а теперь больше походил на дряхлого старика.

– Батюшка, дай срок, – проговорил Дьяконов, проводя рукой по бороде. – Новый отольём. Голосистый.

Отец Николай горько усмехнулся: – И где ж ты, Иванушка, деньги возьмёшь? В церковной казне – три рубля семьдесят копеек. На новые свечи едва хватает. Он понизил голос: – А мужики нынче подают скупо. Неурожайный год…

– Мои будут, – твёрдо сказал Иван, доставая из кармана засаленный бумажник. – Вот тридцать целковых – на начало. Остальное к Успению соберу.

Священник растерянно перебирал кредитки: – Да ты… Да как же так… Торговля-то твоя ведь… – Лес подождёт, – перебил Дьяконов. – А колокол – нет. Видишь же – трещина до самого уха дошла. Не ровен час, на Троицу рухнет.

В этот момент сверху донесся особенно жалобный звон – Маркел бил к заутрене. Колокол захрипел, закашлял и вдруг… замолчал. Над селом повисла звенящая тишина.

– Язык! – донесся сверху испуганный крик звонаря. – Отвалился, батюшка! Чуть мне по башке не угодил!

Иван и отец Николай переглянулись. В глазах священника читался немой вопрос.

– Завтра же поеду в Казань, – сказал Дьяконов, поправляя пояс. – К Баратынским. Пусть готовят форму.

Он ещё что-то хотел добавить, но из-за угла церкви выскочила запыхавшаяся попадья:

– Батюшка! Да беги же домой! Фёкла Ивановна родила! – она перевела взгляд на Дьяконова. – Тебе, Иван Семёнович, тоже – жена кличет. Сын!

Иван перекрестился. Колокол, сын, Баратынские… В голове уже складывался план. Он посмотрел на небо – чистое, майское, обещающее добрый день.

– Значит, так и запишем, – усмехнулся он сам себе. – Иван Дьяконов. Колокол. Сын. 1900 год от Рождества Христова.

Где-то внизу, у подножия колокольни, валялся оторвавшийся язык. Старая медь ещё теплилась в лучах восходящего солнца.

Казань, литейная мастерская Баратынских, сентябрь 1900 года

Воздух в мастерской был густым, как бульон, – пахло раскалённым металлом, древесным углём и потом. На столе, залитом пятнами воска и сургуча, лежали чертежи. Литейщик Баратынский, мужчина с закопчёнными пальцами и умными глазами выгоревшими от огня, щёлкал костяными счётами.

– Сто сорок пять пудов, – голос его звучал, как скрип тележного колеса. – Две тысячи девятьсот рублей. Наличными или векселем?

Иван Дьяконов молча развязал кожаный мешочек. Золотые монеты, падая на стол, звенели пронзительно, почти по-колокольному. Баратынский поднял бровь.

– Редко нынче платят золотом. Из запасов?

– Из запасов, – коротко кивнул Иван. Он не стал рассказывать, что это – последнее, что осталось от дедовского клада, найденного в фундаменте сгоревшего амбара. Тридцать золотых червонцев – ровно столько, сколько когда-то стоил выкуп его семьи из крепостной зависимости.

Литейщик взял один из червонцев, попробовал на зуб.

– Серебра добавить в сплав будете? – спросил он неожиданно. – Для голоса. Многие теперь добавляют.

Иван вздрогнул. Словно кто-то прочёл его тайные мысли. В кармане у него лежали три старых серебряных рубля – те самые, что когда-то дал отцу купец Першин за молчание о контрабанде. Те самые, что чудом уцелели в пожаре.

– Будем, – твёрдо сказал он. – Три рубля.

Баратынский странно взглянул на него, но кивнул.

– Ваша воля. Только предупреждаю – голос будет особый. Не каждому по нраву.

Когда договор был подписан, Иван вышел на улицу. Сердце билось часто. Он только что отдал за колокол почти всё, что имел. Но внутри было странно спокойно.

Ока, октябрь 1900 года

Баржа с колоколом шла вверх по течению, тяжело преодолевая осеннюю воду. Фёкла, жена Ивана, стояла на берегу и крестилась, глядя, как медный великан, прикрытый рогожей, покачивается на палубе.

– С ума сошёл! – шептала она, сжимая в руке платок. – Всю казну на звон потратил! Детям на сапоги не было, а на это…

Иван молча смотрел, как баржа причаливает. Он думал о том, что не сказал жене главного. Что в сплаве этого колокола теперь навсегда останется не только серебро, но и память. Память о деде-ямщике, об отце, выкупившем их из рабства, о сгоревших письмах брата-каторжника. Этот колокол должен был звонить за всех них.

Первый удар по новому колоколу прозвучал в праздник Покрова. Звон был таким чистым и глубоким, что даже воробьи замолчали на крышах. Фёкла, стоявшая в толпе, вдруг вытерла слёзы.

– Ладно, – прошептала она. – Пусть звенит.

А Иван Дьяконов смотрел на колокольню и думал, что теперь, даже если снова придёт огонь, хоть что-то останется нетленным. Что-то, что нельзя сжечь.

Примечание: В Рязанских епархиальных ведомостях (1900, №17) действительно была опубликована заметка: «Церковный староста с. Берёзово И. Дьяконов пожертвовал 2000 руб. на колокол». Разница в сумме объясняется тем, что 900 рублей были добавлены прихожанами.

Глава 2. Медаль

Царская милость

Село Берёзово. Апрель 1902 года

Газета «Казанские губернские ведомости» напечатала указ: «Государь Император… пожаловать… медалью с надписью „За усердие“… церковного старосту села Берёзова, мещанина Ивана Дьяконова…»

В тот же день после литургии отец Николай при всех прикрепил к кафтану Дьяконова серебряную медаль на Аннинской ленте. – За службу церкви, Иван Семёнович. Мужики снимали шапки, бабы крестились. А Дьяконов, смущённый, только бормотал: – Не за награду трудился…

Но в душе он гордился.

Тихий шелест газетного листа разорвал утренний покой церковной сторожки. Отец Николай, водя пальцем по столбцам «Казанских губернских ведомостей», вдруг замер, затем торопливо перекрестился.

– Иван! Иван! – закричал он в распахнутое окно, где на паперти Дьяконов как раз обсуждал с плотниками ремонт крыльца. – Читай-ка сюда!

Толпа мужиков, столпившихся у церковной ограды, затихла, когда батюшка начал зачитывать: – «Государь Император, согласно с заключением Комитета о службе чинов гражданского ведомства и о наградах, Всемилостивейше соизволил… пожаловать медалью „За усердие“… церковного старосту села Берёзова, мещанина Ивана Дьяконова…»

Гул восхищения прокатился по толпе. Сам Иван стоял, опустив глаза, нервно перебирая складки своего праздничного кафтана – как раз сегодня, в Вербное воскресенье, он надел лучшую одежду.

После литургии, когда последние «аминь» растаяли под сводами, отец Николай торжественно возгласил: – За усердное служение Святой Церкви!