Парадизо

– Geh schlafen![1]

Что это значит, я понятия не имела, но закрыла глаза, и немец ушел.

В спальню проскользнула мама, погладила меня по голове и прошептала, что все хорошо. Только я понимала, что это неправда.

Отец проследовал за солдатами в тетину часть дома. Они прикрикнули на него, приказав стоять на месте, но я услышала его голос:

– Господи, я же убогий калека! Чем я вам опасен?

Немцы снова закричали, а следом щелкнули курки.

– Луиджи, ради всего святого, не зли их! – взмолилась мама, с головой накрывая меня одеялом.

Тетя распахнула дверь, не успели солдаты постучать. Ей они задали те же вопросы, что моим родителям.

– Мальчик? У вас есть мальчик?

Тетя кивнула и молча повела немцев на второй этаж, где лежал Эрнесто.

– Вот, – сказала она. – Вот мой мальчик. Горите вечно в аду за содеянное, грязные вы сукины дети.

Дзиа Мина говорила так спокойно на мягком кремонском диалекте, что немцы ее не поняли. Возможно, они не сообразили, что виновны в гибели Эрнесто. Ничто не указывало, что Эрнесто умер насильственной смертью или от их рук. Немцы видели просто мертвого мальчишку.

Солдаты сняли фуражки и кивнули, выражая соболезнование. Тетя кивнула в ответ и показала на кухонный стол, где несколько бутылок ее домашнего ликера стояли в ожидании тех, кто придет проститься с Эрнесто, как принято, если в доме кто-то умирает.

Немцам особое приглашение не требовалось. Они взяли по стакану, затем позвали других солдат, которые во дворе ждали окончания обыска. Немцы заполнили тетину кухню, чокались, смеялись и причмокивали. Вкуснейшие тетины ликеры славились на всю деревню, и солдаты хвалили ее на ломаном итальянском.

– Buono! Buono! – громко орали они и стучали стаканами по столу, требуя добавки. Они уже и позабыли, что этажом выше лежит мертвый мальчишка. К четвертой или пятой порции немцы раскраснелись и были уже изрядно навеселе.

Тетю немцы даже не поблагодарили – просто ушли, забрав оставшиеся бутылки. Я смотрела, как они идут через двор, поют и передают друг другу бутылки. Амбар и другие надворные постройки они обыскать не удосужились. Мы могли бы прятать там целую армию Сопротивления, и немцы ничего не узнали бы.

Той же ночью вдали затрещал пулемет, но мама не проснулась, лишь забормотала что-то во сне. А мне не спалось. Я могла думать только об Эрнесто. Хотелось увидеть его в последний раз, пока он не улетел на небеса.

Я выскользнула из своей постели, закуталась в мамину шаль, пробралась в тетину часть дома, на цыпочках поднялась по лестнице и вошла в комнату Эрнесто. Промасленные лоскутки догорели, оставив запах жженого жира и паленой ткани. Я всмотрелась в густые тени, чтобы разглядеть, на месте ли Эрнесто. Он был на месте. Лежал у тети на руках.

– Грациэлла?

– Да, дзиа Мина.

– Что ты здесь делаешь?

– Мне хотелось увидеть Эрнесто.

Тетя протянула мне руку:

– Иди сюда, милая.

Я села рядом с ней. Одной рукой дзиа Мина обнимала меня, другой – Эрнесто, и внезапно меня посетила ужасная мысль.

– Дзиа Мина, а Эрнесто отправится на небеса?

– Да, конечно.

– Хоть он и был непослушным?

– Господь прощает детям все. Он пускает на небеса всех Своих детей.

– Когда Эрнесто туда отправится?

– Он уже там.

– Но ведь он здесь.

– Его душа вознеслась на небеса. Когда люди умирают, их тела остаются здесь, на земле, а души улетают на небеса. Сейчас Эрнесто со своим папой.

– А какие они, небеса?

– Это сад, полный ангелов и света.

– А деревьев там много?

– Конечно.

– Эрнесто это понравится.

– Да, понравится.

Закрыв глаза, я представила себе Эрнесто не парящим в небесах, как Иисус в церкви, а взбирающимся на огромный каштан. Жилистые руки и ноги без труда поднимали его к небесам. Эрнесто посмотрел на меня, улыбнулся, помахал и исчез в листве. Вскоре после этого я уснула.

Спала я наверняка очень крепко, потому что проснулась в своей постели и не помнила, как в ней очутилась. Я заворочалась и замерла, услышав голоса на кухне – кто-то разговаривал громким шепотом. Я села в постели и попыталась разобрать, кто говорит. А потом встала и подошла к двери.

Вокруг стола стояли мои родители, мать Риты и какой-то старик. Но стоило мне приоткрыть дверь, как разговор оборвался и незнакомый старик быстро ушел.

– Иди сюда, малышка, – сказал отец.

Все смотрели на меня. Отец взял меня за руки и заглянул в глаза.

– Ты должна нам кое-что пообещать. Ты должна пообещать никому-никому не рассказывать о том, что прошлой ночью к нам в дом приходили немецкие солдаты. Ты не должна никому рассказывать о том, что они были у нас или у дзии Мины. Если спросят, скажи, что никто к нам не приходил. Даже если спросит кто-то знакомый, все равно скажи, что немцев здесь не было. Это очень важно. О вчерашнем не должен знать никто. Никто. – Папа сжал мои руки. – Малышка, я никогда не просил бы тебя врать, но это очень-очень-очень важно, понимаешь?

В тот день мне запретили играть там, где меня могли увидеть с дороги. Родители велели не уходить дальше сада, чтобы я находилась у них на глазах, но без Эрнесто там было нечем заняться. Сидя на качелях, я вглядывалась в ветви каштана над головой. Если крепко зажмуриться, а потом резко открыть глаза, на какой-то миг мне казалось, что я вижу Эрнесто.

Заскучав, я перебралась на кухонное крыльцо и сидела там тихо с куклами, но мысли мои были далеко, играть не получалось. Я равнодушно крутила кукол в руках.

Мне очень повезло, что у меня были куклы. Мама, умевшая замечательно шить, мастерила их из лоскутков, которые не годились для одежды. У куколок были рубиново-красные вышитые губы, большие зеленые глаза и пушистые волосы из шерсти. Однажды, когда Эрнесто усаживал одну из куколок на ветку, она зацепилась рукой за сук. Мама зашила прореху, так на руке куколки появился длинный шрам.

Весь день к дзии Мине шли люди – выразить соболезнования. Из дома Риты принесли гроб. Старик, которого я утром видела на нашей кухне, снова пришел и завел разговор с моими родителями. Мне велели остаться в саду. Собравшись уходить, старик заметил, как я заглядываю в окно.

– Ночью ты видела немецких солдат? – спросил он, выйдя на улицу.

– Нет, – помотала я головой, – у нас их не было.

– Умница! – похвалил старик, ущипнул меня за щеку и ушел.

Ближе к вечеру мама отправилась на деревенское собрание. Вернувшись, она с порога сказала отцу:

– Нужно отослать Грациэллу из деревни.

Отец промолчал, а я почувствовала, как все мое тело скрутило от страха.

– Ты уверена? – спросил отец после долгого молчания.

– Да. Здесь слишком опасно.

– Куда ее отправят?

– В женский монастырь на севере. Там безопасно.

Папа тихонько присвистнул.

– Люди говорят, – продолжила мама, – что через пару дней сюда прибудут сотни две немецких солдат. Рано или поздно они сообразят, что кое-кто из их людей пропал, и начнут снова рыскать по всем домам.

– Сколько всего убили?

– Двенадцать.

– Двенадцать? Боже милостивый! Тела закопали?

– Да.

– Где?

– Не говорят. Чем меньше люди знают, тем лучше.

– А что с бутылками Мины?

– Разбили, осколки закопали в другом месте.

– И сколько у нас времени?

– В лучшем случае пара дней. Поэтому и нужно услать Грациэллу из деревни. Дело не только в том, что вчера случилось. На собрании сказали, бомбардировки Союзников станут чаще. Будут бить по мостам и железнодорожным путям. Опасность со всех сторон, Луиджи. Нужно отправить нашу дочь отсюда, пока еще есть возможность.

– До чего дошел этот мир?! – сказал папа потерянно. – Вся эта разруха, все эти смерти, весь этот голод, снова и снова!

– Нам нужно поступить так, как лучше для дочери. Но хорошо, что ты во всем этом не замешан.

Меня не интересовали ни закопанные мертвые немцы, ни какие-то разбитые бутылки, я даже забыла о секрете, доверенном мне. Да что там, даже смерть Эрнесто отодвинулась. Все мое существо наполнял страх – меня отсылают неведомо куда. Никогда прежде я не покидала нашу деревню, не разлучалась с родными.

Мама уже собирала мои вещи.

– Рита тоже поедет? – спросила я.

– Нет.

– Почему?

– У нее слабые легкие.

– Жалко, что у меня не слабые.

Мама на секунду прекратила суетиться, посмотрела на меня, но ничего не сказала.

– Можно мне взять куколок?

– Слишком мало места. И ведь вещи тебе придется нести самой.

– Пожалуйста, мама! – взмолилась я.

– Ладно, одну куколку, наверное, можно, – разрешила мама, подумав.

Я оглядела своих кукол.

– Тогда вторую давай отдадим Рите. Не хочу, чтобы она меня забывала.

– Это будет очень мило, – сказала мама с улыбкой.

Прощание с Ритой вышло скоротечным. Мама меня подгоняла, запретила садиться слишком близко к подруге, чтобы не заразиться от нее кашлем. Ритино лицо заливал лихорадочный румянец, глаза опухли.

– Куда ты уезжаешь? – хрипло спросила она.

– В монастырь.

– А солдаты там будут?

– Мама говорит, что нет.

– Жалко, что меня не отпускают. Я так испугалась, когда они пришли ночью. А ты?

– К нам никто не приходил, – тихо ответила я.

Рита зашлась в кашле. Потом села в постели и стала сплевывать большие комки зеленой слизи в миску, что стояла подле кровати. Мама вытащила меня из комнаты, ладонью зажимая мне рот и нос.

Одну из своих кукол я усадила в изножье Ритиной кровати и пообещала своей подруге думать о ней каждый день. Куклу со шрамом на руке я оставила себе.

Примечания