Марк, ты слышишь меня?

 «СЕГОДНЯ СНОВА ВИДЕЛ ИХ. ЭТИ ОГНИ В ЧЕРНОМ БОРУ. КОЛЛЕГИ ШЕПЧУТ, ЧТО Я СПЯТИЛ ОТ ЖАРЫ. ВОЗМОЖНО. НО ХИМИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ ПОЧВЫ ПОКАЗЫВАЕТ АНОМАЛИИ, КОТОРЫХ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. ПРИРОДА НЕ СОВЕРШАЕТ ТАКИХ ОШИБОК. ЗНАЧИТ, ЭТО КТО-ТО ДРУГОЙ. ИЛИ… ЧТО-ТО. ЗАПИСЫВАЮ ДЛЯ СЕБЯ. ЧТОБЫ НЕ СОЙТИ С УМА ОКОНЧАТЕЛЬНО.»

– ОТЦОВСКИЙ ДНЕВНИК

ПРОЛОГ

ТОТ САМЫЙ ЩЕЛЧОК. С НЕГО ВСЁ НАЧАЛОСЬ.

Если ты это читаешь – значит, я точно умер. Неприятное осознание, да? Особенно для меня. Но раз уж ты держишь это в руках, давай начистоту. Расскажу-ка я тебе, как именно это происходит. По крайней мере, как это вышло у меня.

Последним моим воспоминанием стал тошнотворный вкус остывшего кофе из бумажного стаканчика. Да-да, той самой бурды из автомата у подъезда, на которую я всю жизнь жаловался. Ирония судьбы, не правда ли? Думал, хуже уже ничего быть не может. Ан нет. Надо же было чем-то подстегнуть мозги перед визитом к свидетельнице по делу Коршунова. Дело было пахнущее, мутное, и я чувствовал – мы копаем не там. Как в воду глядел.

Я так и не успел сделать этот глоток. Только занес руку… чувствовал, как прохладный картон касается губ… и на этом мои личные воспоминания решили, что с них довольно. Не "продолжение следует", а жесткое "финиш".

А теперь давай развеем главный миф. Тот, что вбивали нам с детства. Я всегда представлял, что там, «после», будет что-то грандиозное. Ну знаешь – свет в конце тоннеля, хор ангелов, встреча с праотцами, что-то в этом роде. Полная программа для усопшего.

На деле оказалось, что смерть – это самый обыкновенный щелчок. Негромкий, сухой, где-то на задворках сознания. Как будто кто-то взял и просто выдернул меня из розетки. И всё. Ни тебе спецэффектов, ни саундтрека.

И вот я остался висеть в пустоте. Не в космической – там хоть звезды есть. А в абсолютной. Один-одинешенек. Ни тела, ни веса, ни привычной тяжести в груди, которую я раньше считал несчастьем – мол, сердце пошаливает. Одно лишь сырое, ободранное догола сознание, которое нащупывало в темноте один и тот же, идиотски простой вопрос: «Что… что это было?».

И тут же, откуда ни возьмись, просигналила какая-то оторванная мысль, последний обломок здравого смысла: «Кофе. Допьешь кофе и всё поймёшь. Рука. Просто подними руку и допей».

Но руки не было, понимаешь? Вообще ничего не было. Только эта дурацкая, детская команда, застрявшая в пустоте, как заевшая пластинка: «Подними руку и допей кофе». Смешно, да? А мне тогда было не до смеха.

Потом я понял кое-что еще. Холод бывает разный. Тот, от которого стынет кожа, когда ждешь автобус в феврале, – это еще цветочки. А есть холод, который идет изнутри. Не физический, а экзистенциальный. Он пронизывает самую твою суть, выжигает все остальное. Как будто я стал сосулькой, которая вдруг осознала, что она сосулька. И тает. И ничего с этим поделать нельзя.

Еще меня окружала тишина. Не благоговейная, не торжественная. Густая, удушающая, как вата. И сквозь нее едва пробивались искаженные голоса, будто из приемника с расстроенной волной. «Отлично, – мелькнула у меня тогда единственная здравая мысль. – Даже на том свете связь хромает». Утешил себя, блин.

Я попытался шевельнуться – и мир качнулся. Не так, как раньше, когда поворачиваешь голову. Нет. Это было… как будто я сам был точкой обзора, и реальность проплывала мимо. Я не видел глазами, а скорее… чувствовал пространство вокруг. Считывал его. И с удивлением, до сих пор помню это ощущение, узнал его: та самая квартира, куда я пришел на встречу. Тот самый потертый диван, книжная полка… И осколки хрустальной пепельницы на полу, которых тут точно не было, когда я вошел. И… тело.

Человека в моем пиджаке, нелепо распластанное на ковре. Лицом вниз. Рука вывернута. Знакомый силуэт, но такой чужой.

Любопытство – мой старый, неисправимый грех, который регулярно приводил меня в неприятности, – заставило меня подойти ближе.

Вот так вот. Знакомьтесь, граждане. Вот и познакомились. Это я, Марк Соколов. Свежий труп. На лице – привычное недоумение, будто опять в бухгалтерии накосячил с отчётом. Только в этот раз – насовсем. В раскинутой руке зажат тот самый стаканчик, а его коричневое, остывшее содержимое медленно впитывается в дорогой персидский ковер хозяйки квартиры.

И только тогда, глядя на это нелепое зрелище, на себя со стороны, до меня окончательно дошло. Просто, четко: «Я мёртв».

Осознание накатило на меня не истерикой, не воплем. Тихим, безнадежным холодком, который оказался куда страшнее любого крика. Ни паники, ни слёз. Просто констатация факта, который перечеркивал все: в один миг я из следователя превратился в вещдок. В самое главное дело в своей карьере, которое теперь, ирония судьбы, никогда не закроют. Потому что главный свидетель и главная улика – это я. И я ни черта не помню.

Внезапно дверь с тихим скрипом открылась. На пороге стоял Андрей, мой напарник. Весь такой живой, настоящий, в своем вечно помятом плаще.

– Марк? Ты где, ну емаё? – его голос звучал привычно-раздражённо, с той самой ноткой, которая появлялась, когда я где-то задерживался.

Я мысленно хмыкнул. Устало, беззвучно. «Прямо перед тобой, дружище. В самом буквальном смысле слова. Разглядывай, не стесняйся».

Его лицо, только что сердитое, стало маской шока. Буквально на глазах. Он рухнул на колени рядом с… со мной. С тем, что было мной. А я стоял, вернее, висел в двух шагах и смотрел, как он тычет пальцами в мою бездыханную шею, ища пульс. Его пальцы, теплые, живые – я чувствовал это эхом, как далекий удар грома, – впивались в холодную кожу.

«Напрасно стараешься, коллега, – мысленно сказал я. – Там уже никого нет. Диспетчерская пуста. Абонент недоступен».

– Марк? – его голос сорвался на шепот. – Нет, нет, нет…

Он отдернул руку, будто обжегшись о лед, и сжал кулаки. Из его горла вырвался сдавленный, животный звук, который не должен был издавать тридцатилетний опер, видавший виды. В этом звуке было все. Весь ужас, все отрицание, и то самое, самое горькое понимание, что ничего уже нельзя исправить. Перемотать. Отменить.

– Напрасно, ой напрасно, – снова подумал я, уже беззвучным эхом.

Но он продолжал сидеть на коленях, глядя в никуда, и по его лицу текли слезы. Те самые, о которых он потом, наверное, будет жалеть, считая их слабостью. А я стоял в двух шагах и впервые понял простую, ужасающую истину: смерть – это не боль для того, кто умер. Это боль для тех, кто остался. Мы, мертвые, отделались испугом. А им, живым, теперь с этой дырой в мироздании жить. И не залатать.

– Андрей! – закричал я изо всех сил, вкладывая в этот крик всю свою ярость, все свое отчаяние. – Я здесь! Подними голову, дурак! Смотри на меня!

Но моя рука, вернее, ее подобие, прошла сквозь его плечо, не оставив ничего, кроме легкой дрожи. Лишь пламя зажигалки на столе рядом дрогнуло, пляшущая тень метнулась по стене.

Он вздрогнул, огляделся. Его взгляд, мутный от шока, скользнул прямо сквозь меня.

– Сквозняк, – буркнул он, не отрывая потухшего, пустого взгляда от моего тела. От бывшего меня.

Вот так, дружище, и началась моя новая, незапланированная карьера. Призрака в квартире убитой свидетельницы. Вещдока №1 в собственном, нераскрытом деле. И единственного свидетеля, который всё видел, но ничего, черт побери, не помнит.

Добро пожаловать в мой мир. Тебе здесь точно не понравится.

«Ольга говорит, я стал одержим. Что это гибель для карьеры. Но как я могу остановиться, когда каждый день приносит новые вопросы? Эти ‘костры’… они не горят. Они… трансформируют. Дерево становится чем-то иным, холодным и живым. Я боюсь, что однажды эта тьма придет из леса в наш город. В наш дом.»

– Отцовский дневник

Запись из того же дневника, неделей позже:

«Вывел три эмпирических правила этих мест. Первое: аномалия не разрушает, а замещает. Она выжигает жизнь, но оставляет идеальную, стерильную форму. Второе: она питается вниманием. Чем дольше смотришь, тем сильнее она затягивает, подменяя твои мысли своими. Третье: у неё есть ритм. Всплески активности случаются каждые 6 часов 17 минут. Как будто это не стихийное явление, а работа некоего механизма. Механизма, у которого есть своя, чуждая логика.»

Глава 1. Я всё ещё здесь. Почему?

Пылинка, трижды обогнувшая спинку моего стула, наконец прилипла к лаковому покрытию. Солнечный луч дополз до трещины в паркете и начал таять, как последняя надежда.

Андрей совершал свой бесконечный маршрут: от окна к моему столу, от стола к кофемашине, обратно к окну. Его пальцы оставляли на пыльной поверхности моего компьютера причудливые узоры – спирали тоски, зигзаги бессилия. Он поднял кружку с остывшим чаем, на дне которой прилипший пакетик напоминал утонувшую бабочку, поднес к губам, но вместо глотка издал тихий прерывистый звук и поставил обратно.

Мой пиджак продолжал висеть на спинке стула – немой свидетель. На левом рукаве у локтя застыло коричневое пятно от кофе. Я помнил тот утренний спешный глоток, торопясь на допрос.

Дверь ворвалась в комнату, сбросив со стены фотографию – мы с Андреем на озере, держим щуку размером с мою тогдашнюю самоуверенность. Алиса застыла в дверном проеме, вцепившись в косяк так, что ее пальцы стали восковыми фигурами. Дыхание рвалось из груди неровными порциями. Она пыталась сжать дрожащие губы, но они жили отдельной жизнью – двумя трепещущими лепестками.

Ее взгляд-скальпель скользнул по комнате, по Андрею, по моему пиджаку… и упал на пол. Туда, где мелом был выведен призрачный контур. Мой контур. Ее лицо, обычно собранное как парадный мундир перед высшим инспектиром, поплыло, превратилось в акварельный этюд, размытый дождем.

Я вспомнил. Наш последний диалог. Ее: "Ты лезешь в клетку со спящим львом, не зная, где спрятан ключ". Мое: "Зато не прячусь за чужими спинами, как профессиональные тени". Гробовая тишина. Оглушительный хлопок дверью. И все ради чего?

– Прости, – прошептал я. Штора у окна вздохнула, хотя в комнате не было сквозняка.

Алиса резко обернулась, будто ее ударили хлыстом по спине. Ее глаза, расширенные до размеров ночных озёр, метались по комнате, выискивая в полумраке невидимого собеседника.

– Кто здесь?

Андрей тяжело подошел, положил руку ей на плечо. Она вздрогнула, словно прикоснулась к оголенному проводу. Андрей отступил на шаг, его пальцы инстинктивно потянулись к мундштуку электронной сигареты в кармане – еще одна попытка заменить старую, вредную привычку на контролируемую, менее разрушительную. Он всегда стремился к порядку, даже в хаосе. Пока Марк строил головокружительные теории, Андрей выстраивал факты в аккуратные колонки. Пока Марк горел, Андрей следил, чтобы пламя не перекинулось на окружающих. Эта роль тыловика, человека-опоры, давно стала его проклятием и спасением. Он смотрел на Алису, на её сломанную осанку, и понимал: сейчас его долг – быть холодным и трезвым. Кто-то должен оставаться им, даже когда мир рушится. Даже если для этого придется запереть собственную боль на семь замков и сделать вид, что ключ потерян.

– Никого. Тебе нужно отдохнуть, Алиса.

Но она не слышала. Смотрела на то место на персидском ковре, где двое суток назад растеклась коричневая лужица. Пятна уже не существовало, но ее взгляд выжигал его заново, как клеймо.

– Он всегда… ворчал, когда я не допивала кофе, – голос сорвался на полуслове, превратившись в шепот. – А я тогда… я сказала…

Воспоминание накрыло ее внезапно и безжалостно, как удар тупым ножом под ребра. Не последний день, не ссоры – обычное утро. Солнечный луч на их кухне, пылинки, танцующие в нем.

Он сидел напротив, сонный, в мятой футболке, ворочал вилкой омлет. Схватил пакет с соком, отхлебнул и поморщился:

– Опять этот картон. Кислятина.

– Сам виноват, забыл в холодильник убрать, – она, не глядя, выхватила у него из тарелки второй круассан. – Конфискую за вредительство.

– Ах ты, грабитель в законе! – он фыркнул, но глаза смеялись. Потом потянулся к своему телефону. – Слушай, а этот твой сериал… Ну, с тем рыжим доктором. Он же полный бред. Кто так в жизни поступает?

– А тебе ли, человеку, который верит протоколам больше, чем людям, судить о чувствах? – парировала она, закусывая его круассан.

Он что-то пробормотал про «здравый смысл» и «клиническую романтику», но спор уже выдохся, перетекая в уютное утреннее молчание. Он доел омлет. Она допила его сок, который только что ругал.

Ничего. Абсолютно ничего важного. Просто счастье.

Алиса отшатнулась от пиджака, как от огня. Ладонь сама прижалась к груди, пытаясь заглушить внезапную, физическую боль. Вот оно. Самое страшное. Не образ его смерти, а образ этой украденной, глупой, бесценной нормы, которая болит куда сильнее, чем любая драма.

Телефон на столе завибрировал, исполнил танец смерти на полированной поверхности. Алиса посмотрела на экран. "Яна". Ее горло сжалось, сровнявшись с карандашом. Она провела пальцем по экрану. Рука дрожала.

– Ян… – начала она, но голос предательски сорвался.

Из динамика донесся ровный, холодный голос:

– Алис, что за дичь? Ты скинула мне официальную бумажку ? Несчастный случай и на этом все?

Алиса закрыла глаза, собираясь с силами:

– Яна, слушай… Марк…

– Не надо! – отчеканила Яны резко, – Мой брат не был тем, кто спотыкается о собственные шнурки. Он  мне позавчера скинул – "нашел кое-что интересное, надо обсудить". А теперь ты мне про "несчастный случай"? Серьезно?

– Следователи установили… – попыталась сказать Алиса, но Яна ее перебила:

– Какие следователи? Те, что в том же чатике, где он писал про "странные костры в лесу" ржали как кони? Те, что пару месяцев назад его отчет зарубили? Алис, мы же не в каком-то кривом сериале?

В голосе Яны появились нотки истерики, которые она пыталась задавить:

– Он мне вчера звонил, говорил, что у него есть доказательства… Что все это не просто поджоги… А теперь – "несчастный случай»?

Алиса прикусила губу. По щеке скатилась слеза, оставив влажный след.

– Яна, дорогая… я сама не верю… но доказательства…

– Какие доказательства? – взорвалась Яна. – На лицо полно несостыковок или ты ослепла от горя?

– Протокол… – начала Алиса, но снова была перебита.

– Ты издеваешься? Какой протокол? – в голосе Яны послышались слезы, которые она яростно сдерживала. – Марк два года эти аномалии отслеживал! Отец перед смертью то же самое говорил! А теперь – раз! – и все кончилось?

Она замолчала, слышно было только ее прерывистое дыхание.

– Ян, я… я не знаю, что сказать… – прошептала Алиса. – Я сама в шоке…

– Знаешь что? – голос Яны внезапно стал тихим, опасным. – Я этот "несчастный случай" на коленке разберу. У меня все его данные, все его заметки. И если найду хоть намек…

Она не договорила. Раздались короткие гудки – Яна положила трубку.

Алиса опустила руку с телефоном. Лицо ее было мокрым от слез. Андрей молча подошел, обнял ее. Она уткнулась лицом в его плечо, и тихие рыдания наконец вырвались наружу.

Яна стояла у панорамного окна, вжавшись в холодное стекло. За ним раскинулся ночной город – гигантский электрический организм, пульсирующий светящимися артериями. Каждая вспышка неона, каждый луч фар был теперь укором. Где-то там, в этой безразличной красоте, его не стало.

Словно в замедленной съемке, телефон выскользнул из ее онемевших пальцев. Он не упал, а поплыл вниз, описывая в воздухе дугу, прежде чем глухо щелкнуться об пол. Звук был приглушенным, далеким, будто доносящимся из-за толстого слоя воды.

Ее взгляд, остекленевший от шока, медленно скользнул по комнате, пока не наткнулся на осколки хрустальной вазы. Подарок отца на шестнадцатилетие. «Чтобы твоя жизнь всегда была полной, как эта ваза», – сказал он тогда. Теперь она была пуста. Тысячи осколков, острых и безжалостных, лежали на полированном паркете, словно созвездие из застывших, невыплаканных слез. В каждом осколке дрожал отраженный свет люстры, мерцая, как крошечные, пойманные в ловушку звезды.

Она стояла недвижимо, вцепившись в подоконник так, что костяшки побелели. Воздух в легких застыл, превратившись в ледяной ком. Горло сжалось, не пропуская ни звука. Только губы, абсолютно сухие, беззвучно шептали в отражение в стекле, обращаясь к миру, который только что перевернулся:

«Нет…»

Пауза. Тишина в голове стала оглушительной, звенящей.

«…не может быть…»

Это был не крик, а выдох отчаяния, такой тихий, что его поглотила громада города за окном.

Потом, будто повинуясь чужой воле, ее пальцы сами потянулись к планшету, лежавшему на столе рядом. Движение было механическим, лишенным всякого смысла. Рука казалась чужой, тяжелой. Она коснулась холодного стекла экрана, и он ожил, ослепив ее ярким светом в темноте комнаты.

Палец сам нашел иконку облачного хранилища. Клик. Папки и файлы предстали ровными рядами, образцовый порядок цифрового мира, который так контрастировал с хаосом в ее душе. Взгляд, затуманенный слезами, которые она еще не позволила себе пролить, зацепился за папку: «Исследования Марка».

Сердце, замершее было в груди, сделало один тяжелый, болезненный удар. Она открыла папку. Список файлов. И самый последний, верхний. Название: «Коршунов. Энергетические аномалии. Совпадение?»

Дата изменения. Вчера. Время изменения – 14:43. За час до того, как он переступил порог той квартиры.

Время вокруг нее снова застыло. Вся комната, весь мир сузились до этого названия на экране. В нем была ключевая разгадка, последнее, о чем он думал. Шепот надежды, хрупкой и опасной, прошелестел в оцепеневшем сознании: «Он что-то нашел. Он не просто умер. Его убрали».

Дрожащий палец коснулся иконки файла.

Экран потемнел, и в центре возникло безжалостное, стандартное окошко. «ТРЕБУЕТСЯ ПАРОЛЬ».

Пустое поле для ввода. Мигающий курсор, насмешливый и требовательный.

Пароль.

Пароль, которого она не знала.

Последняя ниточка, связывающая ее с братом, с правдой, оборвалась, упершись в цифровую стену. И в этой тишине, под мерцание осколков на полу и холодный свет экрана, рождалась не просто боль. Рождалась ярость.

Последняя о случившемся узнала Ольга Викторовна, в смысле мама… не буду объяснять, так уж сложилось в нашей семье.

Машина Ольги Викторовны плавно скользила по ночным улицам, как призрак по знакомому маршруту. Руки в кожаных перчатках занимали положение "без десяти два" – выверенная геометрия контроля. Звонок разрезал тишину как хирургический скальпель. Два гудка.

– Да?

В телефоне прозвучало словно приговор

– Ваш сын найден мертвым, оперативники предполагают что это несчастный случай. Тело уже в морге, специалисты заканчивают с осмотром места происшествия

Пауза растянулась, наполнив салон свинцовой тяжестью. Пальцы в перчатках сжали руль. Кожа затрещала, протестуя против давления.

– Поняла. Спасибо.

Она положила трубку. Повернула в темный переулок за заброшенным заводом – место, где умирали даже воспоминания. Заглушила двигатель. Тишина обрушилась на салон тяжелым покрывалом. Только тиканье остывающего мотора отсчитывало секунды до распада.

Она достала из бардачка пачку сигарет – те самые, "Беломор", что курил ее муж. Рука дрожала, когда она подносила зажигалку. Первую затяжку она сделала глубоко, как делал он. Дым заполнил салон, смешиваясь с запахом ее духов и слез.

Она опустила голову на руки, все еще сжимавшие руль. Стекло быстро запотело от дыхания – будто сама машина плакала. Плечи затряслись – беззвучные конвульсии, будто внутри нее рушились невидимые опоры, державшие всю ее жизнь.

Я вернулся туда, где все началось. Воздух пах пылью веков и озоном – кто-то включил УФ-лампу, выискивая невидимые глазу свидетельства.

Молодой оперативник, лицо которого еще не носило маски профессионального безразличия, присел на корточки, чтобы сфотографировать блеклый контур на полу. Мой последний автограф.

Его взгляд-метроном скользнул по стене, зацепился за часы. Старомодные, с кукушкой, висевшие в простенке как реликвия другого времени. Деревянные, потемневшие от лет, с позеленевшим циферблатом. Он хмуро покосился на них, потом на свои наручные электронные, и снова на стенные. На его лице появилась трещина недоумения.

– Странно, – произнес он вслух, обращаясь к коллеге, перебирающему книги на полке. – Часы вроде шли. Механизм исправен. И остановились ровно на 4:17.

Он провел пальцем по стеклу циферблата, затем по стрелкам.

– Смотри, – продолжил он. – Пыль везде равномерная, а вот здесь, вокруг стрелок – чистое место. Как будто их недавно передвигали.

Его напарник подошел, взглянул:

– Может, хозяйка заводила?

– И время какое-то странное. 4:17. Не утро, не вечер. Середина дня.

Он достал лупу, внимательно рассмотрел механизм.

– Странно… пружина заведена. Часы должны были идти. Что-то их остановило. Ровно в это время.

В этот момент где-то вдали прозвучал гудок автомобиля. И часы… дрогнули. Секундная стрелка сдвинулась на одно деление, затем снова замерла.

Молодой оперативник отшатнулся.

– Ты видел?

– Что?

– Стрелка… она пошевелилась.

Напарник усмехнулся:

– Показалось. От усталости. Давай заканчивать, тут и так жуть берет.

Но оперативник продолжал смотреть на часы. На циферблат, где стрелки показывали 4:17. Время, которое стало для него чем-то большим, чем просто цифры на часах.

В тот же миг мир перевернулся с ног на голову. Холод, ставший моей второй кожей, вспыхнул белым огнем. Тишина взорвалась оглушительным ревом, похожим на звук рвущейся ткани реальности. Я снова проваливался в ничто, в ту самую бездну, что поглотила меня вначале.

Но на этот раз – с одним, четким, выжженным в сознании знанием. Озарением, которое было страшнее любой физической боли.

Часы остановились не после моей смерти.

Они остановились вместе со мной.

И это была не случайность. Это была первая ниточка Ариадны в моем личном лабиринте. Тонкая, едва заметная, но невероятно прочная. Ниточка, связывающая меня, эхо, призрака, с тем, что случилось в мире живых. С правдой. И я ухватился за нее всеми силами своего бесплотного существа, как утопающий хватается за соломинку. Потому что это было все, что у меня осталось в этом новом, странном существовании между мирами.

Где-то вдалеке Яна вводила очередную комбинацию паролей к файлам брата. Ольга Викторовна заводила двигатель, ее лицо снова становилось непроницаемой маской. Алиса вытирала слезы и открывала на своем компьютере дело Коршунова. А часы в той квартире все показывали 4:17.

Время моего последнего вздоха.

«Сегодня сын спросил, почему я так много работаю. Не смог ответить. Как сказать ему, что его отец пытается удержать дверь в другой мир, которая уже начала приоткрываться? Как признаться, что иногда я слышу за ней шепот? Шепот, который зовет меня по имени. Ольга, Яна, Марк… Боже, защити их. Забери мою жизнь, но сохрани их.»

– Отцовский дневник

Глава 2. Я научился шептать. Но кто-то другой меня услышал

Я научился перемещаться. Это было не как ходить, а скорее как мысленное усилие – пожелал оказаться там, и мир проплывал мимо, краем сознания. Я был привязан к местам и людям, связанным с моей гибелью, как собака на невидимой цепи, чья длина измерялась не метрами, а силой нашей общей боли.

В тот вечер я был прикован к Алисе. Она одна в моём кабинете, вернее, в нашем или в том, что от него осталось. Она перебирала бумаги с моего стола, и каждое её движение было окрашено такой болью, что я физически чувствовал её как ледяные иглы под своей несуществующей кожей. Я видел, как её взгляд зацепился за наш общий снимок – мы тогда смеялись, как сумасшедшие, не подозревая, что будущее уже поджидает за углом с ножом в руке.

– Жаль, я не успел тебе всё рассказать, – прошептал я, глядя на её склонённую голову.

Она не услышала. Вернее, услышала не так. Она вздрогнула и обернулась, словно кто-то окликнул её по имени. В воздухе повисло напряжённое ожидание, густое, как смог.

И тогда я попробовал снова. Я собрал всё, что осталось от моей воли, в тугой, раскалённый шар и послал ей одну-единственную мысль, чёткую, как прицел. Это было похоже на попытку проткнуть толстое стекло – больно и мучительно. Я смотрел на фотографию в её руках и думал только об одном.

«Посмотри на часы».

Алиса замерла, схватившись за виски. Её лицо на мгновение исказила гримаса – не понимания, а физической боли, будто внутри черепа у неё что-то резко щёлкнуло. Её пальцы сами потянулись к фото, к маленькому будильнику на столе у меня за спиной на том снимке. Она прищурилась, поднесла фотографию ближе к глазам. И ахнула, отшвырнув снимок, будто он ужалил её. На циферблате, который был просто фоном, чьей-то рукой был обведён кружок – вокруг цифры «четыре». Та самая, роковая цифра. Но это было не всё. Приглядевшись, она увидела – стрелки на всех часах в кадре, включая её собственные наручные, показывали одно и то же время – 4:17.