Марк, ты слышишь меня?

– Марк?.. – её шёпот был полон не веры, а отчаянной, почти животной надежды. – Это ты? Это… больно.

Я не смог ответить. Силы покинули меня, и я отплыл в серую мглу, оставив её одну с этой жгучей загадкой.

Эта находка не стала для Алисы простой уликой. Она стала навязчивой идеей. Память о том, как я в день смерти ворчал, что опаздываю, бросив на ходу: «Встреча в четыре, у той свидетельницы», – столкнулась с материальным доказательством. В ее сознании эти обрывки сложились в приказ. Она решила, что я из-за гроба указываю ей на пробел в расследовании – на саму свидетельницу, на хозяйку квартиры. На следующее утро, придя в отдел, она первым делом направилась к Андрею.

– Надо копать вглубь биографии хозяйки той квартиры, – заявила она, положив распечатку того самого фото с обведенными часами ему на стол. – Марк нам указывает. Он что-то знал о ней.

Андрей устало потер переносицу. Он выглядел помятым и невыспавшимся.

– Алис, я уже проверял. Ничего криминального. Одинокая пенсионерка, бывший архивариус. Ни связей, ни темного прошлого.

– Не может быть! – голос ее дрогнул от нетерпения. – Он не стал бы просто так обращать на это внимание! Ты же видишь? Часы! 4:17! Это знак!

– Знак чего? – Андрей с раздражением отодвинул бумагу. – Что он сфотографировался в комнате с часами? Это паранойя. Ты не спишь, не ешь, ты ищешь знаки в пыльных углах. Может, он просто смотрел на время? Может, это совпадение?

Их конфликт был не просто спором о фактах. Это был конфликт памяти. Для Алисы ее воспоминания о моей одержимости делом, о моих последних странных словах, подкрепленные теперь «знаком» с фотографии, были единственной нитью, ведущей к правде. Для Андрея те же самые воспоминания – о моей порой безрассудной увлеченности, о моей склонности видеть заговор там, где его нет – были предостережением. Он помнил меня как блестящего, но одержимого следователя и видел, как Алиса скатывается в ту же пропасть. Его память заставляла его защищать ее от самой себя, даже если это значило отрицать мои послания.

– Ты его не понимал! – выпалила Алиса, и тут же сжалась, увидев, как боль отразилась в его глазах.

В воздухе повисло тяжелое молчание. Они оба вспомнили одно и то же. Тот вечер, несколько месяцев назад, когда я вломился к ним домой, растрепанный и возбужденный, с папкой в руках.

«Я что-то нашел, – говорил я, лихорадочно листая страницы. – Коршунов, эти аномалии… это не случайность. Это система. Они что-то скрывают».

Андрей тогда скептически хмыкнул: «Марк, опять твои теории заговора? Может, хватит?»

А я, обиженный, повернулся к Алисе: «Ты же веришь мне?»

Она тогда промолчала, опустив глаза. Этот молчаливый укор, это предательство – маленькое, бытовое – теперь жгло ее изнутри. И эта больная память о своей несостоятельности заставляла ее теперь цепляться за малейший намек с моей стороны, стремясь искупить ту давнюю вину. Для Андрея же та же сцена была подтверждением его правоты: он видел, как моя одержимость уже тогда начинала разрушать наши отношения, и был полон решимости не позволить ей разрушить и Алису.

– Ладно, – сдавленно сказал Андрей, ломая паузу. – Я еще раз проверю. Но, Алиса, ради всего святого, держи себя в руках.

Позже, по дороге домой, Андрей зашел в круглосуточный магазин. Пока он выбирал кофе, двое рабочих у витрины с пивом оживленно обсуждали новость: в районе Черного Бора снова отключилась связь, а на некоторых домах у лесопарковой зоны с утра обнаружили странные узоры – будто иней выпал узкими, переплетающимися кольцами. «Опять эти твои костры, – хмыкнул один из них. – Говорят, на прошлой неделе там мужик один заблудился в трех соснах, вышел седым и ничего не помнит». Андрей молча положил товар на ленту. Самое страшное было не в самих слухах, а в их тоне – привычной, бытовой безысходности. Город учился жить с аномалией, как живут с плохой экологией или властью жуликов. Она становилась частью пейзажа.

В ту же ночь я почувствовал зов. Слабый, но настойчивый, как стук в закрытую дверь. Это была Яна. Она сидела в своей тёмной спальне, скрестив руки, и с закрытыми глазами повторяла, как мантру:

– Марк, если ты можешь меня слышать… Дай знак. Скажи, кто это сделал.

Я попытался подойти, проявиться. Её зов был похож на сильный ток, который одновременно притягивал и выжигал меня. В момент нашего ментального касания в меня ворвался вихрь её воспоминаний: я видел нас в детстве, как мы прячемся от дождя под одним плащом, слышал её смех… Но среди этих теплых картинок всплыло и другое. Резкий спор за праздничным столом. Отец, с горящими глазами, говорит о своих «гипотезах», о странных огнях в лесу. Я, уже будучи следователем, с раздражением отмахиваюсь: «Пап, хватит нести этот бред! Выдумал себе чертовщину и поверил в нее!» Яна, тогда еще подросток, смотрела на нас обоих с испугом. Она обожала отца и верила в его «сказки», но мой авторитет, мой прагматичный скепсис заставляли ее сомневаться. Теперь, после нашей гибели, эта детская травма, это чувство вины за то, что не защитила отца, не поверила ему, вырвалось наружу. Ее желание найти виновных было не просто местью. Это была попытка оправдать отца, доказать, что он был прав, и тем самым исцелить рану, нанесенную моим собственным неверием.

Поздно вечером, когда экран компьютера был единственным источником света в комнате, Яна доставала из ящика стола две фотографии. На одной – улыбающийся отец с рукой на её детском плече. На другой – я в день своего выпуска из академии, серьёзный и гордый. Она смотрела на них по очереди, чувствуя, как разрывается на части. Она была дочерью мечтателя, одержимого тайнами, и сестрой прагматика, верившего только в факты. В её душе десятилетиями шла тихая гражданская война между этими двумя правдами. Теперь, когда обе оказались мертвы, её собственный разум стал полем битвы. Раскрыть правду означало не просто найти убийц, а наконец-то примирить в себе отца и брата, прекратив эту войну, которую они вели при жизни.

Для неё я был не больше, чем сгусток холода в углу комнаты. Но в тот миг, когда она прошептала «Дай знак», лампа над её головой не просто мигнула. Ярко вспыхнули и погасли все индикаторы на зарядных устройствах, с дистанционного щелчком включился телевизор, а стекло в окне задрожало, издав тонкий, звенящий звук.

Яна открыла глаза и с тоской посмотрела в пустоту, но теперь в её взгляде читался не только страх, но и ошеломлённое понимание.

– Ничего, – выдохнула она, но уже без горькой усмешки. – Лишь тень.

На следующее утро я наблюдал за Андреем. Он рылся в своём столе, разбирая груду бумаг, и вдруг его пальцы наткнулись на что-то в потайном отделении, о котором, он был уверен, знал только он. Он вытащил маленький, пожелтевший листок, сложенный вдвое. Конверта не было, но от бумаги исходил слабый, но явственный запах озона, как после грозы. Развернул его – и кровь отхлынула от его лица.

Почерк был моим. Короткая, деловая записка: «Андрей, насчёт дела Коршунова. Надо срочно обсудить. Встреча выглядит подставой. М.»

Проблема была в одной детали. Эту записку он нашёл в своей собственной, всегда запертой тумбочке. И я точно знал – я не писал её. По крайней мере, не после того дня. Но когда Андрей коснулся бумаги, он дёрнулся и отшатнулся, судорожно потирая пальцы – они на секунду онемели и стали ледяными, будто он прикоснулся к трупу.

Андрей медленно поднял голову и обвел взглядом кабинет. Его взгляд был уже не растерянным, а острым, аналитическим. Он поднёс записку к свету, и его зрачки резко сузились. Под строкой «Встреча выглядит подставой» он увидел то, чего не было заметно с первого взгляда – крошечные, едва различимые точки под определёнными буквами. Шифр. Не его уровень, не сейчас.

– Шутки, Марк? – тихо спросил он пустоту. – Или предупреждение?

Память, коварная мразь, подсунула ему не дело, не погоню, не риск. А баню.

Густой, обжигающий пар, пахнущий березовым веником и древесиной. Мы сидели на полках, оба красные, как раки, молча наслаждаясь усталостью и тишиной после тяжелой недели.

– Ладно, признавайся, – хрипло проговорил Андрей, плеснув воды на камни. Шипение заполнило парилку. – Когда уже свихнешься окончательно и сделаешь ей предложение? А то я уже заклад проиграл Петровичу из оперативки.

Я, сидя на полку выше, фыркнул. Пар скрывал мое лицо, но в голосе слышалась улыбка.

– Не торопи события, старик. Всему свое время.

– Да какое еще время? – Андрей провел ладонью по лицу, сметая пот. – Вы уже как два кота на одном стуле вертитесь. Все всё видят. Надоело уже на вас пялиться.

– А ты не пялься, – парировал я. Помолчал. Потом добавил уже беззлобно, почти задумчиво: – Просто… я хочу, чтобы всё было наверняка. Чтобы навсегда.

Больше мы не говорили ни о чем важном. О работе, о футболе, о новых тачках. Обычный мужской треп. Ничего.

И вот теперь, держа в руках эту ледяную записку, Андрей вспоминал именно этот разговор. Слово «наверняка» жгло его. Он вспомнил мое тогдашнее, спокойное упрямство и понял: если я писал «встреча выглядит подставой», значит, у меня были серьезные основания. Его собственная память о моей дотошности, которую он иногда высмеивал, теперь заставляла его отнестись к этой мистической записке со всей серьезностью. Скепсис рухнул не под грузом мистики, а под давлением старой, невысказанной вины. За пять лет до этого, его первый напарник, такой же молодой и горячий, полез в подвал за наркодилером без оглядки. Андрей, тогда ещё зелёный оперативник, на секунду замешкался, проверяя тылы. Этой секунды хватило, чтобы прозвучал выстрел. Он вытащил того парня, но пуля оказалась разрывной. С тех пор Андрей ненавидел хаос и непроверенные данные. Его прагматизм был не врождённым качеством, а шрамом, выжженным на психике. И теперь, глядя на истеричную одержимость Алисы, он видел в ней того самого юного оперативника, лезущего в тёмный подвал. Он не мог допустить этого снова. Он должен был быть тем, кто проверяет тылы, даже если все остальные уже рвутся в бой.

Он скомкал записку, сделал движение, чтобы зашвырнуть её в урну, но остановился. Разгладил листок и спрятал во внутренний карман пиджака. "Галлюцинации. Стресс. Недостаток сна", – твердил он себе. Разум отказывался принимать иное объяснение. Но та часть его сознания, что годами вынюхивала ложь и строчила оперативные сводки, уже вывела жирный заголовок: "СОБЫТИЕ НЕ УКЛАДЫВАЕТСЯ В ОФИЦИАЛЬНУЮ ВЕРСИЮ". И с этим предстояло жить. Память о нашем братстве, о доверии, которое было между нами, оказалась сильнее голого рационализма. Она заставила его сделать выбор – поверить призраку, а не протоколу.

Я не мог ответить. Я лишь смотрел, как еще одна трещина, глубокая и неизлечимая, появляется на стене их привычной реальности.

На следующее утро Андрей подошел к Алисе. Его решение было принято.

– По хозяйке квартиры – полный ноль, – тихо сказал он, чтобы не слышали коллеги. – Но ты была права. Личное дело из архива исчезло. В отделе кадров нет даже фотографии. Как будто ее и не было.

– А родственники? Соседи?

– Соседи говорят, что она жила одна, редко выходила. А родных… будто и не существовало. Кто-то поработал на совесть. Стер целого человека.

– Как и Марка, – чуть слышно прошептала Алиса.

В этот момент их личные, болезненные воспоминания – ее о моих предсмертных намеках, его о нашей бане и таинственной записке – слились в единое целое. Разрозненные фрагменты памяти превратились в оружие. Они больше не были просто скорбящими; они стали сообщниками, объединенными тайным знанием, которое жило не в досье, а в их сердцах и головах.

Когда Андрей ушёл, Алиса, всё ещё находясь под впечатлением от вчерашнего, машинально включила свой компьютер. Система загрузилась, и на несколько секунд экран погас, а затем посреди чёрного поля ярко-зелёными, пиксельными буквами, словно из далёких 90-х, возникла фраза: «ОН СЛЫШИТ ТЕБЯ. ОНИ СЛЫШАТ ТЕБЯ». Сообщение исчезло так же внезапно, как и появилось, сменившись обычным рабочим столом. Алиса замёрла, и по её спине медленно пополз холодный пот. Это было уже не предчувствие. Это был ответный выстрел. Память, которую они пытались использовать как инструмент, сама стала мишенью. Кто-то знал об их внутреннем мире, об их тихих диалогах с призраком, и теперь атаковал их через самое святое – через их мысли.

А в доме Ольги царила тяжёлая, гнетущая тишина. Она не плакала. Она действовала. Разобрала мои старые коробки, которые я оставил у неё «на время». И нашла. Старый потрёпанный дневник, который я вёл в академии. На первый взгляд – ничего особенного. Но её взгляд, привыкший к шифрам и конспирации (она же жена и мать оперативников), уловил нестыковки. В обычных, бытовых записях некоторые слова были подчёркнуты едва заметной точкой. Собранные вместе, они складывались во фразу: «Коршунов боится не тех, кого видит».

Её рука, держащая дневник, дрогнула. Она поняла – я копал слишком глубоко. И кто-то это заметил. И тут ее собственная память нанесла ответный удар. Она вспомнила, как годами отмахивалась от «фантазий» мужа, как призывала меня «быть прагматичнее, не лезть на рожон». Ее материнская и супружеская любовь всегда была окрашена в цвета тревоги и желания оградить нас от опасности.

Ночью, разбирая коробки, она наткнулась на старую школьную тетрадь Марка по литературе. На полях, рядом с анализом «Героя нашего времени», он детским почерком нарисовал маленький истребитель и подписал: «Как папа». В тот момент что-то в груди сжалось с такой невыносимой болью, что ей пришлось сесть. Она всегда считала, что растит следователя, продолжателя династии. А он просто хотел быть похожим на отца. Её строгость, её требования, её вечные упрёки за «недостаточную серьёзность» – всё это было не во благо, а против. Против той самой живой, лёгкой, мальчишеской сути, которую она пыталась выжечь калёным железом долга, думая, что так спасёт.

И теперь, читая мои старые, зашифрованные строки, она с ужасом осознала, что ее прагматизм, ее вера в систему, возможно, лишили нас последнего шанса. Ее память о собственной осторожности превратилась в обвинительный приговор самой себе. И этот «кто-то», судя по всему, был совсем не человеком.

И тут, как вспышка, память выбросила обломок. Я увидел себя за день до… всего. Я стоял перед Алисой у кофемашины, и моё лицо было напряжённым.

– Слушай, насчёт этого старого дела, – говорил я ей, понизив голос. – Тут что-то не сходится. Совсем. Как будто мы видим только верхушку, а под ней…

Я не договорил. Тогда, при жизни, я ещё не знал, насколько глубока кроличья нора. Теперь знал. Но было поздно. Я был лишь эхом, бессильным свидетелем того, как мои близкие начали собирать пазл, центральная часть которого – я сам – была навсегда утеряна. Но теперь, глядя на них, я понимал – они уже не просто искали моих убийц. Их собственная, живая и болезненная память обо мне, друг о друге и о самих себе, стала полем битвы. Одни воспоминания вели их к свету, другие – толкали в пропасть. И Тьма, с которой они вступили в бой, отлично это понимала и била именно по швам, сшитым из прошлого.