Вместе: Последний Обряд

Но Дух Урала не остановился. Его взгляд обратился к реке, к рыбаку. Вода, еще недавно бывшая просто стихией, обрела сознание. Она стала холодной, вязкой, темной, как смола. Рыбак почувствовал, как его ноги проваливаются в мягкое дно, как что-то тянет его вниз, в глубину. Его кожа, всегда влажная от воды, начала темнеть, покрываться слизью, становясь похожей на ил. Его глаза, привыкшие высматривать добычу в мутных водах, расширились, потеряли свой блеск, стали просто темными, бездонными омутами. Руки, что ловко забрасывали сеть, вытянулись, покрылись склизкими водорослями, стали гибкими, но чужими. Он забыл свое имя, забыл братьев, забыл все, кроме холодных, темных глубин. Он стал Водяным, хранителем речных тайн, тем, кто затягивает тех, кто смеет тревожить его водное царство.

Так, братья, потеряв себя, обрели новую, вечную жизнь. Они стали духами, слугами Урала, хранителями его дикой, первозданной мощи. Они больше не охотники и рыбаки. Они – лес и река. Они помнят о прошлом, но теперь их прошлое – это их настоящее, их вечное служение. И лишь иногда, когда лунный свет особенно тускло пробивается сквозь густую листву, или когда течение реки становится особенно сильным, можно услышать тихий, скорбный шепот – отголосок человеческих имен, утерянных навсегда в объятиях древних сил. И если вы забредёте в эти места, будьте осторожны: лес может вас обнять, а река – приласкать. Но не забывайте, что объятия Лешего и Водяного – это объятия забвения.

Уроки

Утро после общей встречи пришло. Солнце светило тускло. Бабушка теперь не смогла встать с постели. Она лежала бледная. Её кашель стал глубже. Голос еле слышался.

Скрипнула тяжелая дубовая дверь, снова впуская в избу четырех человек и тяжелый, сырой воздух с улицы. Внутри пахло сушеными травами, пылью и чем-то еще – сладковатым, тревожным запахом увядания. Комната тонула в полумраке, свет едва пробивался сквозь крохотное, засиженное мухами оконце, выхватывая из темноты связки трав под потолком, темные лики икон в углу и широкую лавку, на которой, укрытая ворохом одеял, лежала старуха. Мирон, в своей кричаще-красной толстовке, зашел последним, брезгливо оглядываясь. Рядом с ним деревенская колдовка Евдокия в своем поношенном тулупе выглядела органично, как часть этого древнего дома. Ясновидящая Вита, чьи татуировки, казалось, впитывали мрак, застыла у порога, а бледный подросток Савва жался к стене, будто хотел слиться с ней.

– Ну и запашок. Прямо как в склепе, – громко прошептал Мирон, нарушая гнетущую тишину. Его голос, привыкший к городскому шуму, прозвучал здесь оглушительно и неуместно.

– Помолчал бы ты, городской, – тут же шикнула на него Евдокия, не поворачивая головы. – Здесь не балаган. Здесь человек при смерти.

Напряжение, висевшее между ними с самой первой встречи у порога, сгустилось еще сильнее, стало почти осязаемым. Они были соперниками, хищниками, делящими одну территорию, и этот дом, эта умирающая женщина были их главным призом. Но сейчас, в этой тусклой комнате, их вражда казалась мелкой и незначительной перед лицом чего-то большего, чего-то давящего, что исходило от неподвижной фигуры на кровати.

Внезапно тишину разорвал сухой, надсадный кашель. Он сотряс маленькое тело старухи, заставив ее согнуться. Кашель был глубоким, идущим откуда-то из самых недр, и звучал он как треск старого, рассыхающегося дерева. Когда приступ прошел, она медленно подняла голову. Ее лицо было бледным, пергаментным, но глаза горели с прежней, пугающей силой. Она обвела взглядом всех четверых, и каждому показалось, что этот взгляд заглядывает прямо в душу. Затем она заговорила, и голос ее был едва слышным шелестом сухих листьев.

– Времени… почти не осталось, – прошептала она, и им пришлось подойти ближе, чтобы расслышать. – Сила уходит. Как вода сквозь пальцы… С каждым вздохом… магия моя тает. Я больше не могу… держать.

– Держать что? – нетерпеливо спросил Мирон, делая шаг вперед. Его высокомерие боролось с непонятным, подступающим к горлу страхом.

Евдокия метнула в него гневный взгляд, но Бабушка подняла слабую, иссохшую руку, призывая ее к молчанию. Она снова закашлялась, но на этот раз короче, и продолжила, ее слова падали в тишину, как холодные камни в глубокий колодец.

Она предупредила их, что ее магия, ее жизненная сила, веками служила замком, печатью на двери, за которой дремало нечто древнее. Зло, рожденное из самой этой земли, из ее боли, из ее забытых легенд и пролитой крови. Это зло не имело имени, потому что оно было старше любых имен, данных людьми. Оно было частью Урала, его темной, голодной душой. И теперь, когда печать слабела, оно просыпалось.

– Оно… чувствует. Чувствует мою слабость, – прохрипела Бабушка, и ее глаза потемнели, словно в них отразилась бездонная пропасть. – И оно голодно.

Не успела она договорить, как по комнате пронесся ледяной сквозняк, хотя дверь была плотно закрыта. Пламя керосиновой лампы на столе затрепетало, почти погасло, отбрасывая на стены длинные, пляшущие тени. Холод был неестественным, пробирающим до костей, и каждый из учеников ощутил его по-своему, как прикосновение чистого, первобытного ужаса. Это была не просто тьма. Это было присутствие.

Тьма ожила.

Мирон почувствовал, как невидимый Гоша за его спиной издал низкое, паническое шипение – звук, которого он никогда прежде не слышал от своего бесстрашного помощника. Он ощутил, как бес съежился, пытаясь стать меньше, незаметнее. Савва тихо вскрикнул и отшатнулся от стены, его широко раскрытые глаза следили за тенями в углах, которые больше не подчинялись законам света. Они двигались, извивались, словно живые, голодные змеи. У Виты по рукам пробежала дрожь, и черные узоры ее татуировок вспыхнули ледяным огнем, причиняя почти физическую боль. Она ощущала эту тьму как пульсирующую рану в самом мироздании.

– Что это? – прошептал Савва, его голос дрожал.

Мирон сжал кулаки, пытаясь унять собственную дрожь. Он инстинктивно потянулся к своей силе, к привычному источнику власти, который всегда был с ним, подчинялся ему беспрекословно. Он попытался мысленно приказать Гошае, успокоить его, дать команду, но его ментальный приказ словно растворился в этой ледяной тишине. Он попытался зажечь фитиль лампы силой мысли, простой трюк, который он проделывал сотни раз. Ничего. Его магия, его городское чернокнижие, отточенное в бетонных джунглях, здесь, в этой старой избе, оказалось чужим, бессильным. Он был словно искусный пловец, выброшенный в пустыню.

Он чувствовал, как его сила, его суть, натыкается на невидимую, плотную стену древней, природной энергии. Она не отталкивала его, нет. Она просто… поглощала его потуги без следа. И тогда его накрыл настоящий, липкий страх. Не страх перед тенями в углах, а страх собственной беспомощности. Впервые за долгие годы он был слаб. Он был никем.

– Видишь, внучок? – прошептала Бабушка, и ее взгляд был прикован к Мирону. Она видела не только его, но и дрожащую пустоту за его плечом, где прятался Гоша. – Твоя сила… бесовская… здесь она что пыль на ветру. Пустая.

Впервые за долгое время ученики посмотрели друг на друга не как соперники, а как товарищи по несчастью. Взгляд Мирона, лишенный обычной надменности, встретился с испуганным взглядом Саввы. Евдокия, перестав хмуриться, смотрела на Виту, которая прижимала руки к пульсирующим татуировкам. Они были одни. Четыре совершенно разных человека, четыре разных магии, запертые в старой избе с умирающей старухой, в то время как за стенами пробуждалось нечто, способное поглотить их всех.

Соперничество испарилось. Мелкие обиды и жажда знаний отступили на второй план. Теперь у них была лишь одна общая цель – выжить. Они поняли, что времени на обучение больше нет. Урок уже начался, и он был смертельным.

– Мы должны что-то делать, – голос Виты был тихим, но на удивление твердым, прорезая звенящую тишину.

Савва покачал головой, не отрывая взгляда от пляшущих теней.

– Слишком поздно, – прошептал он, и в его голосе звучала ужасающая уверенность. – Оно уже здесь.

Едва Савва прошептал эти слова, ледяные и предрекающие, как лампада на столе, что еще мгновение назад бросала слабые отблески на лица собравшихся, вдруг затухла, словно невидимая рука накрыла ее плотным колпаком. Остался лишь тлеющий, чуть заметный огонек фитиля, а полумрак, который прежде казался просто давящим, теперь превратился в настоящую, осязаемую тьму, поглощающую очертания предметов и лиц. Тени в углах комнаты, и без того густые и неподвижные, начали сгущаться еще сильнее, собираясь в неясные, зыбкие фигуры, что медленно колыхались, словно под водой, принимая формы, которые человеческий глаз не мог однозначно истолковать. Воздух в избе, и без того тяжелый от запаха старых трав и увядания, стал заметно холоднее, пронзительным, режущим холодом, который пробирал до костей и выбивал из легких последние остатки тепла. Это был не зимний мороз, а нечто иное – холод могилы, холод древнего, безжизненного пространства, что проникал сквозь одежду, кожу, достигая самого сердца. Каждый из них почувствовал, как тонкие волоски на руках встали дыбом, а по спине пробежал неприятный холодок, предвестник истинного ужаса, невыразимого словами.

Мертвый холод.

Мирон, привыкший к безукоризненной верности своего беса, Гоши, почувствовал, как невидимый спутник, что всегда был за его спиной, словно тень, вдруг задрожал. Это было не привычное нервное подергивание, а настоящая, бьющая дрожь, исходящая откуда-то из его невидимой сущности и передающаяся самому Мирону. Он ощутил, как Гоша сжимается, пытаясь стать еще меньше, раствориться в воздухе, словно дикий зверь, загнанный в угол и инстинктивно ищущий убежище. Из ниоткуда, прямо у его уха, раздалось низкое, прерывистое шипение – звук, полный паники и отчаяния, который Мирон слышал от своего беса лишь однажды, когда тот чудом избежал заточения в древнем амулете. Гоша пытался предупредить, изо всех сил, всей своей эфирной природой, о надвигающейся угрозе, о чем-то, что выходило за рамки его собственного понимания и его собственной, пусть и темной, силы. Холод тем временем усиливался, пронизывая Мирона до самых костей, высасывая из него не только тепло, но и остатки самоуверенности, которой он так гордился.

– Да что ж это такое, Гоша? – пробормотал Мирон, его голос был глухим и несвойственно для него неуверенным. – Ты чего, совсем струхнул?

Бес ответил лишь новым, еще более долгим и жалобным шипением, которое прозвучало как последнее предупреждение. Мирон почувствовал, как бес отшатнулся еще дальше, словно пытаясь уползти в тень от чего-то невидимого, но осязаемого для его тонкой натуры.

Вита, чье тело было расписано сложными узорами древних татуировок, словно картой давно забытых миров, вскинула руки к предплечьям, прижимая ладони к коже. Черные линии, изображающие кельтские переплетения и восточные мотивы, начали пульсировать, наливаясь странным, тусклым свечением, словно под ними зажегся внутренний огонь. Это был не тот приятный жар, что бывает от прилива крови, а жгучая, почти болезненная пульсация, которая передавала ей зловещие, обрывочные послания. В ее сознании вспыхивали мимолетные образы: изогнутые тени, древние символы, невидимые нити, связывающие ее с чем-то бесконечно старым и могущественным, отражающимся в ее разуме, как в кривом зеркале. Она чувствовала, как древнее зло, пробудившееся в этом доме, откликается на магию ее татуировок, пытаясь проникнуть сквозь завесу ясновидения, словно хищник, принюхивающийся к жертве, ища способ разорвать ее изнутри.

Боль была острой.

Евдокия, чьи руки были мозолистыми от работы и чье сердце крепко держалось за старые, проверенные временем верования, резко сжала старый, потертый деревянный крест, что всегда висел на ее шее. Его поверхность, отполированная годами прикосновений, теперь казалась холодной и чужой. Она крепко стиснула его в кулаке, словно пытаясь выжать из дерева последние крупицы защитной силы. Едва слышно, почти беззвучно, она зашептала давний деревенский заговор, который ее бабушка передала ей еще в детстве – слова, призванные отогнать нечистую силу, заговоры, что тысячу раз помогали ей в борьбе с порчей и сглазом. Слова ее лились, как тонкий ручеек сквозь трещины в скале, но в этой густой, липкой тьме они казались бессильными. Ее знахарская сила, тесно связанная с землей и ее духами, ощущала чуждое присутствие в избе – нечто иное, чем привычные лешие или домовые. Это было куда более древнее, куда более могущественное, не поддающееся простым заговорам, словно сам воздух вокруг них наполнился ядом, отравляющим все живое.

– Отче наш, иже еси на небесех… – бормотала она, ее голос был едва слышен. – Да не будет воли твоей…

Ее слова растворялись в сгущающейся тьме, беззвучные, как падающий лист.

Смутные фигуры, что раньше были лишь колеблющимися тенями в углах, теперь начали двигаться более активно, приобретая все более четкие, хоть и искаженные очертания. Они вытягивались, изгибались, напоминая собой то сплетенные корни, то змеиные хвосты, то длинные, костлявые пальцы, тянущиеся из ниоткуда. Воздух в избе становился все тяжелее, гуще, словно их легкие наполнялись не кислородом, а каким-то вязким, ледяным туманом. Давящее чувство усиливалось, и каждый из них, независимо от своей магии и опыта, ощутил на себе невидимый, но абсолютно реальный и невыносимо гнетущий взгляд. Он был подобен холодному прикосновению к незащищенной коже, взгляду хищника, оценивающего добычу, проникающему в самые потаенные уголки души. Они были на виду, обнаженные перед чем-то невообразимым.

– Я… я вижу… – прошептал Савва, его глаза были расширены от ужаса, устремлены в пустоту. – Оно… оно смотрит.

Мирон невольно отшатнулся, пытаясь сбросить это ощущение, но оно лишь усиливалось, словно невидимая рука сжимала его сердце. Даже Гоша, затаившийся за его спиной, казалось, перестал дышать, его дрожь утихла, но напряжение лишь возросло, став мертвой, онемевшей паникой. Вита, зажмурившись, сквозь боль видела лишь размытые, пульсирующие пятна, но знала, что за ними скрывается нечто чудовищное. Евдокия же, прижавшая крест к груди, ощущала, как ее кровь стынет в жилах, ее древние обереги и заговоры оказались бессильны против такого противника. Они были связаны этим взглядом, этим незримым, но всеобъемлющим присутствием, словно нити, натянутые невидимым пауком, который вот-вот сделает свой ход.

И тогда, так же внезапно, как и появилось, необъяснимое присутствие замерло. Фигуры в тенях перестали двигаться, лампада перестала мерцать так угрожающе, а пронизывающий холод немного отступил, уступая место лишь неприятной, остаточной прохладе. Но гнетущая энергия, ощущение чьего-то чужого, непостижимого взгляда, оставалась в воздухе, словно отпечаток невидимой лапы. Оно не ушло полностью. Оно лишь ждало. Все маги, переглядываясь в тусклом свете почти погасшей лампады, понимали: они столкнулись с чем-то древним и невероятно могущественным, с чем-то, что выходило за рамки их собственного опыта, их знаний, их привычной магии. Это было не просто зло, это было воплощение самой сути Урала, его темной, первобытной души, пробужденной слабостью умирающей Бабушки. Их соперничество, их амбиции – все это казалось ничтожным перед лицом этой силы.

– Что же это было? – выдохнула Вита, ее голос был охрипшим.

– Не знаю, – ответил Мирон, и впервые в его голосе не было и тени высокомерия, только чистая, неприкрытая растерянность. – Но я чувствую… оно никуда не делось. Оно просто… притаилось.

И каждый из них знал, чувствовал это каждой клеточкой своего существа: урок начался, и он был страшнее, чем любой, что они могли себе представить.

Подготовка

Холодное, промозглое утро наступило после ночи, когда тени танцевали невидимый, но осязаемый танец ужаса. Серое, безжизненное небо нависало над деревней, словно свинцовый купол, не пропуская ни единого солнечного луча. Изба, еще недавно казавшаяся хоть каким-то убежищем, теперь ощущалась как ловушка, где стены слишком тонки, чтобы удержать пробудившееся зло. Все четверо, не сговариваясь, провели эту ночь без сна. Они бродили по комнате, прислушиваясь к каждому шороху, каждому скрипу старых досок, каждый по-своему переживая соприкосновение с чем-то древним, непостижимым, что заставило их магию замолчать.

Бабушка лежала на своей лавке, укрытая ворохом одеял, которые теперь казались слишком тяжелыми для ее иссохшего тела. Ее лицо было бледным, почти прозрачным, губы едва заметно шевелились, словно она что-то шептала лишь ей одной ведомым духам. Каждое ее движение давалось с трудом, каждый вдох был мучительным, а редкий, сухой кашель сотрясал ее до самых костей. Было очевидно, что она угасает, словно свеча, чей фитиль подходит к концу.

– Остался… один понедельник, – прошептала Бабушка, и ее слова, едва слышные, гулким эхом разнеслись по избе, тяжелыми, как надгробные плиты. – Всего один. Не успеем.

Ее взгляд, удивительно острый для такой немощной женщины, медленно обвел каждого ученика. В нем читалась не только скорбь, но и невысказанный упрек, а быть может, и призыв к действию, последнее наставление, что могло бы стать их спасением. Он проникал в самую суть, обнажая их страхи, их амбиции, их слабости. Казалось, Бабушка видит не только их нынешнее состояние, но и все те пути, что могли бы привести их к гибели или спасению.

Мирон поежился под этим взглядом, хотя пытался сохранить свою обычную надменность. Его бес, Гоша, все еще тревожно шипел где-то за спиной, невидимый, но очень ощутимый, его паника теперь передавалась и хозяину. Ночь словно вывернула душу Мирона наизнанку, показав ему его истинное место – песчинку перед лицом древней, безграничной силы. Он был зол на себя, на свою беспомощность, на Гошу, который, казалось, предал его, показав свой животный страх. Он сжал кулаки, пытаясь отогнать проклятый холод, что поселился внутри.

Вита прикоснулась к своим предплечьям. Черные татуировки под тонкой кожей горели, как от внутреннего огня, пульсируя болью и предчувствием. Они не просто болели, они были живыми, они вибрировали, откликаясь на ту невидимую угрозу, что, казалось, никуда не ушла, лишь затаилась. Образы, мимолетные и жуткие, мелькали в ее сознании, словно осколки разбитого зеркала, предвещая новые беды, новые потери. Она видела обрывки ритуалов, искаженные лики, темные знаки, которые прежде не появлялись. Татуировки стали вратами в мир, от которого ей было не скрыться.

Евдокия, прижимая к груди свой старый деревянный крест, почти беззвучно шептала старые, проверенные временем молитвы. Ее губы едва шевелились, но слова лились нескончаемым потоком, словно тонкий ручеек, пытающийся смыть нечистоту. Но даже ее непоколебимая вера, основанная на веках традиций и глубокой связи с землей, пошатнулась. Ее заговоры, ее обереги, казалось, были бессильны против того, что пришло. Она чувствовала, как древняя, неведомая сила просачивается сквозь самые крепкие щиты, и это лишало ее опоры, привычного мироздания. Слова застревали в горле, теряя свою силу.

Савва же, бледный и трясущийся, смотрел в темноту за окном. В его глазах отражались тени, которые для других были лишь игрой света, но для него – живыми, дышащими сущностями, что все еще висели в воздухе, наблюдая, выжидая. Он чувствовал их присутствие, их холодное дыхание, их голодный взгляд. Оно было повсюду. Ему казалось, что из-за тусклого стекла на него смотрят десятки глаз, полных древнего, невыразимого зла. Его медиумский дар был проклятием, раскрывающим ему слишком много, слишком больно. Впервые он действительно понимал, насколько их силы малы перед таким противником.

– В чем смысл? – хрипло выговорил Мирон, его голос был непривычно приглушенным. – Мы беспомощны.

– Да, – подтвердила Бабушка, и ее глаза сузились. – Ваша городская магия… она как свечка против урагана. Вы лишь дитя перед тем, что дремало здесь веками. Но у меня… у меня есть знание. Оно поможет. Но цена… цена велика.

Бабушка, собрав остатки сил, начала новый, самый важный урок. Ее голос, прежде шепот, обрел новую, странную хриплую мощь, словно в нее вселился чужой дух. Она говорила о древней магии Урала, о силе, что течет в самой земле, в ее реках, горах и лесах. Она объясняла, что эта магия отличается от их собственной, искусственной, книжной или родовой. Она была первобытной, дикой, требующей не просто усилий или ритуалов, но глубокого, почти сакрального понимания мира. Она говорила, что эта сила имеет высокую цену, что за каждую услугу, за каждую помощь древние духи всегда требуют жертвы, это неизменный закон леса, закон, который они нарушать не смеют. Духи не дают даром.

– Каждый шаг… в этот мир… это сделка, – ее слова, словно оберег, звенели в воздухе. – Сделка с тем, что старше мира. С тем, что было здесь до человека. И у всего есть своя цена.

Ученики слушали, чувствуя тревогу, которая росла с каждым словом Бабушки, но каждый из них, несмотря на страх, не мог не думать о своей собственной выгоде. Амбиции, глубоко укоренившиеся в их сердцах, снова поднимали голову, заглушая первобытный ужас. Мирон, привыкший к власти и контролю, жаждал получить эту древнюю силу, игнорируя риски, которые казались ему лишь очередной преградой, которую можно обойти. Он верил, что сможет подчинить себе даже этих, самых древних духов, словно это были его собственные бесы.

Вита видела новые знаки, вспыхивающие в ее сознании, когда Бабушка говорила, словно слова старухи активировали скрытые коды в ее татуировках. Эти знаки были ключами, но ключами к чему-то опасному, и она чувствовала, как они тянут ее глубже в водоворот видений, предупреждающих о жертвах. Савва же ощущал невыносимую тяжесть предстоящих ритуалов, его чувствительная натура трепетала от предчувствия боли, не только физической, но и духовной. Он боялся того, что могло бы произойти с его душой, если он ступит на этот путь. Евдокия, несмотря на тревогу, ощущала в словах Бабушки отголоски старых, забытых знаний, которые ее предки передавали из поколения в поколение, и в ее сердце горела надежда – надежда на спасение деревни, на сохранение старых путей, даже если для этого придется пойти на немыслимые жертвы.

– Вы все думаете, что сможете заплатить, – Бабушка тяжело вздохнула. – Но не знаете чем. Духи не берут деньги, внучки. Не берут и золото. Они жаждут чего-то большего.

Бабушка, видя их скрытые мысли, медленно пояснила, что древние духи требуют не только материального. Они жаждут часть души, воспоминания о самых дорогих людях, будущие радости, утраченное счастье, или даже саму способность чувствовать, любить, жить полной жизнью. Это знание, пронзающее до костей, усилило страх и напряжение в избе до предела. Каждый из них почувствовал, как невидимые когти сжимают их сердца, предвещая невосполнимые потери. Это была цена, которая не исчислялась в золоте или крови, но в самой их сущности, в том, что делало их людьми.

– Моя бабушка всегда говорила… – начала Евдокия, ее голос был хриплым. – Духи берут самое дорогое. Чтобы напомнить, что мы лишь гости на этой земле.

– Чушь! – резко выкрикнул Мирон, пытаясь заглушить собственный страх. – Я заплачу любую цену. Пусть берут что хотят. Главное – сила.

Мирон видел в этом испытание, очередную проверку его воли и могущества. Его высокомерие, казалось, лишь усилилось после этого откровения. Он был готов платить любую цену, любую жертву, лишь бы обрести ту силу, которая позволила бы ему диктовать условия, а не быть марионеткой в руках неведомого. В его глазах горела безжалостная решимость, и Гоша, несмотря на свои страхи,, казалось, почувствовал эту новую, холодную волю хозяина. Вита чувствовала, как ее татуировки пульсируют с новой силой, словно пытаясь показать ей новые предсказания, новые пути к этой жуткой плате. Она видела, как в них проступают контуры чудовищных сделок, что ждут каждого из них. Савва же, в отличие от Мирона, был объят липким, всепоглощающим ужасом. Он боялся этой платы, боялся того, что она отнимет у него нечто, без чего он не сможет жить, нечто, что уже и так было хрупким в его мире, полном теней. Он видел, как духи вокруг него ухмыляются, предвкушая пир.

– Это безумие, – прошептал Савва, отступая к стене, словно ища защиты. – Мы не можем…

Бабушка заканчивала урок, ее дыхание стало еще тяжелее, прерывистее. Каждое слово давалось ей с огромным трудом, словно она отдавала не только знания, но и последние крупицы своей жизни. Она передавала им не просто заклинания или ритуалы, а мудрость веков, пропитанную горечью потерь и осознанием неизбежности. Она знала, что времени для передачи всех знаний осталось катастрофически мало, возможно, всего один понедельник, и им придется учиться на ходу, в огне испытаний, перед лицом пробудившегося зла. С трудом она откинулась на подушки, закрыв глаза, и лишь тяжелое дыхание свидетельствовало о том, что она еще жива. Ученики, подавленные, сбитые с толку и напуганные, медленно покинули избу, оставляя старуху в полумраке. Каждый из них чувствовал, что следующая плата неизбежна и что она будет куда более опасной, чем все, что они пережили до сих пор. Теперь они знали, что Урал не простит ошибок, и его древние духи не отпустят так просто.