Вместе: Последний Обряд

Евдокия

Евдокия шла быстро, почти бегом, сквозь густой подлесок, игнорируя цепкие ветви, царапающие поношенный тулуп. Утро едва пробивалось сквозь плотные кроны вековых елей, и воздух был напоен влажной прохладой, запахом прелой листвы и грибницы. Ее мозолистые руки крепко сжимали узелок с травами и свежим хлебом, которые она несла для Бабушки, чувствуя в каждом шаге неотвратимость грядущего. «Три понедельника», – этот шепот Бабушкиных слов не давал ей покоя, стучал в висках набатом. Она знала, что эти дни, отмерянные старой знахарке, были не просто временем, а последней возможностью передать то, что хранилось здесь сотни лет.

Сердце колотилось в предвкушении. Что ее ждет?

Деревенские тропы, исхоженные ею тысячи раз, казались сегодня чужими, пропитанными напряжением. Земля под ногами отзывалась глухим стоном, и Евдокия, знающая каждый камень, каждый ручеек этой глуши, чувствовала, как древние духи Урала встревоженно перешептываются. Это не было обычное волнение природы; это был предвестник чего-то большого, того, что могло изменить их мир навсегда. Ее длинные черные волосы, обычно аккуратно заплетенные в косу, теперь выбились из-под платка, разметавшись по плечам, что говорило о ее спешке и тревоге.

Она прислушивалась. Шепот. Незнакомый.

Деревня, обычно спящая в этот час, уже слегка оживилась, но не так, как обычно. Не было привычных запахов дыма из печных труб, не слышалось утреннего мычания коров. Вместо этого в воздухе висело напряжение, тонкое, но ощутимое, как паутина, сотканная из чужих энергий. Евдокия чувствовала их, как чувствует приближение грозы – холодный ветер, наэлектризованный воздух, предвкушение чего-то неизбежного. Ее старая магия, связанная с землей, реагировала на это вторжение, поднимая внутреннее сопротивление.

«Что за гости пожаловали?» – подумала Евдокия, нахмурившись. Ее доброе лицо омрачилось. Она, как и все в этой деревне, не любила чужаков, особенно тех, кто приносил с собой непонятное.

Наконец, показался край деревни, и сквозь редкие кусты она увидела избу Бабушки. Ее сердце замерло. У самого порога, возле покосившейся калитки, стояли они – трое незнакомцев. Городской парень в нелепом красном спортивном костюме, бледный мальчик, который выглядел так, будто вот-вот исчезнет, и худая девушка с темными волосами и странными узорами на руках, что светились слабым, призрачным светом даже в тусклом утреннем свете. От каждого из них исходила своя, незнакомая энергия, которая спорила с ее собственной, деревенской силой, создавая едва уловимое, но мощное магнитное поле отторжения.

Евдокия замедлила шаг. Прищурилась. Кто это?

Мирон, прислонившись к старой, потемневшей от времени березе, с равнодушным видом потягивал воду из бутылки. Его красная толстовка ярко контрастировала с пожухлой зеленью, а белые кроссовки выглядели нелепо в этой глуши. На его лице играла привычная усмешка, но глаза, внимательные и цепкие, скользили по окружающей местности, оценивая каждую деталь. Рядом с ним, едва различимый для обычного глаза, но явственно ощутимый для Евдокии, вился бес Тошка – темное, мерзкое облачко, которое шипело, словно старая кошка, на непривычные для него запахи леса и присутствие других сил.

Мирон, заметив приближающуюся фигуру, поднял бровь. Еще один.

– Опоздали, бабуля, – бросил он, небрежно отсалютовав бутылкой, его голос звучал резко в утренней тишине. – Мы тут уже с ночи палим.

Евдокия остановилась в нескольких шагах от них. Ее взгляд прошелся по каждому, задерживаясь на Вите, чьи татуировки едва заметно пульсировали, словно отзываясь на вибрации земли. Она видела, как Савва, весь сжавшись, крепко обхватил себя руками, его глаза, глубокие и печальные, шарили по сторонам, словно искали невидимые тени. Ей сразу стало ясно – эти люди несут в себе силу, но какую? И с какой целью они здесь?

– Не твоя печаль, когда мне приходить, городской, – ответила Евдокия спокойно, но в ее голосе звенел металл. – Не все по асфальту бегают.

Ее взгляд остановился на Мироне, в котором она сразу почувствовала отторжение – он был воплощением всего, что она не понимала и чего не принимала в современном мире. Его сила была чужой, искусственной, основанной на сущностях, которых она считала опасными и непредсказуемыми. От его беса веяло холодным, городским смрадом, который заставлял ее внутренне сжиматься.

Мирон лишь фыркнул, а Тошка, маленький бес, издав очередной мерзкий звук, тут же метнулся к Евдокии, словно пытаясь ее укусить, но отскочил, наткнувшись на невидимый щит из трав и земли, который всегда окружал деревенскую колдовку.

– Смирно! – одернул Мирон своего беса, хотя в его глазах читалось веселье.

Вита, до этого молчавшая, медленно подняла голову. Ее пронзительный взгляд, который, казалось, видел не только этот мир, но и мириады других, скользнул по Евдокии. Татуировки на ее предплечьях вспыхнули чуть ярче, словно приветствуя или предупреждая о приближении еще одной мощной, но иной по природе энергии. Она почувствовала в Евдокии глубокую связь с землей, с древними корнями, с тем, что было здесь до всех них, и это вызывало у нее уважение, смешанное с осторожностью.

– Вы, должно быть, Евдокия, – прошептала Вита, ее голос был тихим, но отчетливым. – Бабушка упоминала вас. Ваша энергия… она очень сильная. Как корни старого дуба.

Эта фраза, сказанная с невольным восхищением, слегка сбила Евдокию с толку. Она привыкла к недоверию, а не к таким сравнениям. Тем не менее, она не расслабилась. В этой девушке было что-то, что заставляло ее чувствовать себя открытой, словно Вита могла видеть ее насквозь. Это было неприятно.

– А ты, поди, Вита, – ответила Евдокия, кивнув. – Вижу, дорога к нам была непростой.

Савва, до этого прятавшийся за спиной Мирона, наконец осмелился посмотреть на Евдокию. Его бледное лицо было напряжено, а глаза расширены. Он чувствовал не только живую, земную силу колдовки, но и тени, которые вились за ней, словно верные псы. Эти тени не были злыми, нет, но они были древними, молчаливыми свидетелями тысяч лет, и их присутствие заставляло его нервничать. Он ощутил, как земля под ногами гудит от их присутствия, от вековых тайн, которые они хранили.

– Здесь… – начал Савва, но его голос оборвался, он замолк. – Много… всего.

Евдокия кивнула. Она поняла. Мальчик видел то, что было скрыто от глаз большинства, и его дар казался ей одновременно опасным и ценным. Но чужой. И это делало его потенциальной угрозой.

– Ишь ты, – усмехнулся Мирон, переведя взгляд с Саввы на Евдокию. – Чуют, значит, наши мальчики да девочки. А Бабушка… что там Бабушка? Все "три понедельника" свои отсчитывает?

Его слова были колкими, демонстративно пренебрежительными, и Евдокия почувствовала, как в ней закипает гнев. Как он смеет так говорить о ее Бабушке, которая была для нее не просто старой знахаркой, а хранительницей всего мира, который она знала? Ее губы сжались в тонкую линию. Это был вызов.

– Помолчи, щенок, – тихо, но грозно произнесла Евдокия. – Не дорос еще, чтобы Бабушку нашу поминать.

Воздух вокруг них сгустился, наполнился невидимыми, но мощными энергетическими разрядами. Каждый из магов ощущал давление, исходящее от других, словно невидимые щупальца пытались прощупать границы их силы, найти слабое место. Мирон, привыкший доминировать, был раздражен сопротивлением. Вита, обычно невозмутимая, чувствовала, как нарастает внутреннее напряжение, предвидя неизбежный конфликт. Савва сжался еще сильнее, пытаясь закрыть свой разум от бушующих энергий, но это было бесполезно.

«Каждый за свое», – подумала Евдокия, глядя на троицу. Они были здесь за Бабушкиными знаниями, каждый со своими амбициями, каждый со своей, чуждой для нее магией. И это создавало неприязнь. Чувство собственничества, глубоко укоренившееся в ее деревенской душе, вспыхнуло с новой силой. Бабушка принадлежала им, этой земле, этим лесам. А не этим городским выскочкам, что притащили сюда своих бесов и свои призраки.

– Ладно, – Мирон демонстративно пожал плечами, делая вид, что ему все равно. – Хватит у порога стоять. Бабушка ждет.

Он сделал шаг к калитке, но Евдокия перегородила ему путь, ее глаза метали молнии, несмотря на внешнее спокойствие. Она не доверяла ни одному из них. Ни его бесу, ни чужим видениям, ни голосам мертвых. Все это было чуждым, опасным для ее тихого, привычного мира.

– Сперва поговорим, – твердо сказала Евдокия. – Что вам нужно от Бабушки? И зачем вы сюда явились? Не иначе, беда вас сюда принесла, раз такие, как вы, в нашу глушь забрели.

Напряжение достигло пика. Четыре мага, четыре разных мира столкнулись на пороге древней избы, где умирала хранительница тайн. Каждый из них чувствовал в другом соперника, угрозу, препятствие на пути к желаемому наследию. Слова повисли в воздухе, тяжелые, как предгрозовые тучи, предвещая не только ливень, но и бурю, что скоро разразится над этой глухой уральской деревней. И лишь древняя изба, молчаливый свидетель тысяч лет, ожидала их, готовясь раскрыть свои секреты, опасные и манящие одновременно.

Начало

После минутного, наполненного густой тишиной противостояния на пороге, Евдокия, бросив последний неприязненный взгляд на Мирона, тяжело вздохнула и посторонилась. Ее лицо оставалось хмурым, но в глазах светилась непреклонная решимость. Не ее дело было устраивать свары, когда Бабушка ждала. Ее задача – защищать. А внутри, под крышей старой избы, она могла быть рядом, следить за каждым их движением. Мирон, с едва заметной ухмылкой, скользнул мимо, за ним потянулась призрачная тень Тошки, которая мгновенно растворилась в полумраке сеней, словно и не существовала вовсе. Вита и Савва последовали за ними, покорно, чувствуя, как невидимые нити напряжения тянутся за ними, проникая внутрь, туда, где их уже ждала Бабушка. Изба встретила их запахом сухих трав, теплого печного дыма и чего-то очень старого, почти ископаемого, словно само время остановилось в этих стенах. Тяжелая деревянная дверь с жалобным скрипом закрылась за последним вошедшим, отрезая их от внешнего мира, от лесов, что уже начинали шептать свои древние тайны. Теперь они были здесь, наедине с Бабушкой и друг с другом. И это было лишь начало.

В тусклом свете, пробивающемся сквозь маленькие, заросшие пылью окна, Бабушка сидела на широкой лавке у печи, прикрытая поношенным лоскутным одеялом. Она выглядела еще более хрупкой, чем Евдокия запомнила ее утром, но взгляд ее мудрых глаз оставался пронзительным и ясным, способным видеть насквозь. Ее морщинистые руки, изрезанные паутиной прожилок и старых шрамов, слабо подрагивали, покоясь на краю одеяла, словно в них еще теплилась остаточная сила. Она встретила их молчаливым кивком, а затем сделала глубокий вдох, который тут же закончился мучительным, раздирающим легкие кашлем. Кашель сотрясал ее до самых костей, вырываясь из груди хриплым, надрывным звуком, наполняя маленькую комнату ощущением неизбежного конца, который подбирался к ней все ближе.

– Садитесь, детки, – произнесла Бабушка, когда приступ отступил, и голос ее, хоть и ослабленный, все еще звучал властно. – Время нынче не ждет.

Ее слова эхом прокатились по избе, проникая в самые души присутствующих, напоминая о главной причине, по которой они все оказались здесь. Медленно, каждый занял свое место. Мирон, скрестив руки на груди, устроился подальше от печи, ближе к двери, словно готовясь к побегу, его лицо выражало скуку и нетерпение. Савва, напротив, прижался к стене, пытаясь стать незаметным, его бледные губы были крепко сжаты. Вита выбрала место рядом с ним, ее взгляд был сосредоточен на Бабушке, словно она пыталась уловить невидимые нити ее мыслей, ее намерений. Евдокия же села прямо напротив Бабушки, ее широкие плечи опущены, взгляд полон заботы и тревоги. Она привыкла к этим стенам, к этому запаху, к этой старой, медленной жизни, которая теперь, казалось, ускорялась, словно невидимая река понесла ее к бурным порогам.

– Вы думаете, что знаете магию, – хрипло начала Бабушка, ее взгляд поочередно обвел каждого из учеников, останавливаясь на их лицах, словно читая в них давно забытые письмена. – Призвать беса, увидеть будущее, поговорить с мертвыми… это все лишь верхушки. Детские игры, что ли. Настоящая сила… она здесь, под ногами, в каждой травинке, в каждом дереве, в каждой капле воды. Она старше всех ваших книг, ваших заклинаний. Она – это Урал. И у Урала есть свои хозяева.

Бабушка замолчала, словно давая своим словам устояться в воздухе, словно позволяя им пропитать каждую клеточку пространства. Она смотрела на них, на этих таких разных, но объединенных одной целью молодых магов. На ее лице промелькнула легкая, почти неуловимая улыбка, полная меланхолии и глубокой мудрости. И только Евдокия видела, как в глазах старой знахарки мелькнула усталость, предвестница скорой разлуки.

– Сегодня я расскажу вам о Лешем, – продолжила она, ее голос стал тише, но проникновеннее, – и о Водяном. Древних духах этого края. Они не добрые, и не злые. Они – просто есть. Как река, как лес. Но с ними надо уметь ладить. Или хотя бы не злить.

Бабушка начала рассказывать, и каждое ее слово превращалось в осязаемую нить, ткущую полотно древних преданий. Она говорила о Лешем – хозяине леса, который может завести путника в непроластную чащу, запутать тропы, обернуться медведем или старым пнем. Его смех, похожий на скрип сухого дерева, может свести с ума, а его слезы – вызвать бурю в чаще. Она описывала, как Леший оберегает свои владения, наказывая тех, кто бездумно рубит деревья или охотится без меры, и как он может быть добр к тем, кто уважает лес, показывая им ягодные места или выводя из глухомани. Евдокия слушала, кивая, подтверждая каждое слово Бабушки, словно повторяя древний, хорошо знакомый ей ритуал. В ее душе просыпались воспоминания о детстве, о сказках, что рассказывали ей такие же старухи, о шепоте ветра в верхушках сосен. Это была ее правда, ее мир, ее кровь.

Затем Бабушка перешла к Водяному. Она рассказывала, как он живет в омутах, под мельничными плотинами, в черных глубинах озер. Водяной – он и сам вода, и ее хозяин, способный погубить, утянуть на дно, забрать жертву, если его не умилостивить. Ее голос становился почти певучим, когда она описывала его подводные дворцы, сплетенные из водорослей и речных камней, его свиту из русалок и утопленников. Как он, разгневанный, может затопить берега, разлить реки, а умилостивленный – даровать рыбакам богатый улов. Он повелитель водной стихии, непредсказуемый и могущественный, и его гнев страшен.

Мирон слушал эти истории с явным скепсисом, его губы растянулись в тонкой, пренебрежительной усмешке. Для него, привыкшего к городским легендам о призраках в многоэтажках и к конкретным ритуалам призыва демонов, эти рассказы о Лешем и Водяном казались наивными деревенскими сказками, не имеющими ничего общего с реальной, мощной магией. Он считал их примитивными суевериями, годными разве что для запугивания непослушных детей, но никак не для серьезного чернокнижника, способного подчинять бесов. В его сознании, истинная сила заключалась в контроле над сущностями, способными выполнять его волю, а не в уговорах древних духов, словно они были капризными детьми. Он лишь покачал головой, не скрывая своего недоверия.

– Ну, Бабушка, – не выдержал Мирон, его голос был полон иронии, – вы мне еще про Колобка расскажите. Какие там Лешие? У меня бес Тошка и то опаснее вашего Водяного. Он хоть дело делает, а не по лесам грибников путает.

Его слова, сказанные с насмешкой, повисли в воздухе, словно грязные пятна на чистом холсте. Тошка, которого никто не видел, издал едва слышный, шипящий звук, словно одобряя слова своего хозяина, и Мирон с торжеством отметил это. Ему казалось, что он прав. Это деревенское колдовство, эти 'духи' – все это было слишком простым, слишком… человеческим. Его магия была другой, она была темной, мощной, городской.

Евдокия резко вскинула голову, ее глаза метнули искры гнева. Кровь прилила к ее лицу, от чего оно стало еще более выразительным. Как он смеет так говорить? Как может он, чужак, пренебрежительно отзываться о тех, кто хранит эту землю? Ее мозолистые руки непроизвольно сжались в кулаки, а платок на голове съехал набок. Для нее Леший и Водяной были не просто сказками, а живыми, дышащими сущностями, неотъемлемой частью ее мира, хранителями, а порой и карателями, которые требовали уважения и понимания. Она чувствовала глубинную, почти инстинктивную связь с этими духами, ощущая их присутствие в каждом шорохе листвы, в каждом плеске воды. Это была ее земля, ее вера, ее наследие, и этот городской выскочка смел над этим насмехаться.

– Замолчи, щенок! – вырвалось у Евдокии, и ее голос, обычно спокойный, сейчас был пропитан праведным гневом. – Не дорос ты еще, чтобы смеяться над Хозяином леса да над Дедушкой Водяным! Они тут задолго до тебя были и после тебя будут.

Евдокия продолжила, ее слова звучали как приговор.

– Ты со своими бесами заигрался. Пойдешь в лес без поклона – Леший тебе такую тропу сплетет, что и свой бес не выведет. А у реки будешь бесчинствовать – Водяной так тебя обнимет, что никто и не найдет. Они – стражи. Они Урал берегут. И не тебе, городскому, судить о нашей силе! – Евдокия гневно посмотрела на Мирона, ее взгляд был полон упрека и ярости.

Бабушка тихонько покачала головой, наблюдая за перепалкой, но не вмешивалась. Она знала, что Мирон должен был сам почувствовать эту силу, чтобы поверить. Ее взгляд скользнул по Вите, которая, казалось, лишь усилием воли сохраняла внешнее спокойствие.

Вита, до этого момента лишь сосредоточенно слушавшая Бабушку и обдумывавшая слова Евдокии, вдруг почувствовала, как по ее левой руке, от запястья до локтя, пробежала странная, нарастающая волна тепла, а затем легкое покалывание. Кельтские татуировки, обвивающие ее предплечье, изображающие переплетающиеся ветви и символы леса, начали едва заметно пульсировать, словно под кожей ожил невидимый ритм, повторяющий древние пульсации земли. Это было не просто ощущение; это был живой отклик, синхронный с историями Бабушки, подтверждающий их истинность на глубинном, интуитивном уровне.

В ее сознании, словно молнии, начали мелькать короткие, обрывочные видения. Она увидела искривленные, мохнатые лики, скрытые в тени деревьев, почувствовала влажное дыхание, исходящее от темной воды, услышала шелест листвы, складывающийся в неразборчивые, но знакомые слова. Эти образы были зыбкими, но абсолютно реальными, подтверждающими присутствие древних сущностей, о которых говорила Бабушка. Ее тревога нарастала, смешиваясь с ощущением благоговейного страха. Она понимала, что ее татуировки – не просто украшения, а своего рода антенна, реагирующая на колебания тонкого мира, связывающая ее с древними энергиями Урала.

Она прикрыла глаза на мгновение, пытаясь упорядочить мелькающие образы, но стоило ей открыть их вновь, как в глубине ее зрачков уже стояло осознание неизбежной опасности. Вита провела рукой по татуировкам, чувствуя, как они вибрируют, словно струны настроенного инструмента.

– Бабушка… – прошептала Вита, ее голос был едва слышен, но наполнен глубокой, почти болезненной истиной. – Я… я их чувствую. Они… они здесь.

Савва, который до этого момента казался лишь бледной тенью, сжавшейся в углу, вдруг резко вздрогнул. Его и без того бледное лицо стало совсем белым, словно его накрыло ледяное покрывало. Глаза Саввы широко распахнулись, в них плескался неприкрытый ужас, и он крепко обхватил себя руками, словно пытаясь защититься от невидимого нападения. В отличие от Виты, которая видела образы, Савва чувствовал. Он ощущал леденящее присутствие не одной, а сразу нескольких сущностей, которые, казалось, пробудились от долгого сна и теперь витали прямо здесь, в этой тесной избе, просачиваясь сквозь щели, проникая в его сознание. Он слышал их шепот, гудящий внутри его головы, неразборчивый, но пронизывающий до костей, и этот шепот был куда страшнее голосов мертвых, к которым он уже почти привык. Это был шепот древности, шепот самой земли, полный неведомой мощи и холода.

По телу Саввы пробежали мурашки, а на лбу выступили капельки холодного пота. Его дыхание стало прерывистым, быстрым, и он тихонько застонал, словно его давил невидимый пресс. Этот контакт был слишком силен, слишком внезапен.

– Холодно… – прошептал Савва, его зубы стучали, а губы тряслись. – Так… так холодно…

Мирон, хотя и не чувствовал ничего, кроме раздражения, не мог не заметить явного испуга Саввы и серьезности слов Виты. Его усмешка дрогнула, уступив место настороженности. Возможно, эти деревенские сказки были не такими уж и сказками. Даже Тошка, который обычно фыркал на все вокруг, теперь затих, став еще более незаметным, словно его тоже что-то испугало. А Евдокия, увидев реакцию Саввы, лишь глубоко вздохнула, ее гнев по отношению к Мирону уступил место глубокой, вековой тревоге за эту землю, за этих детей. Напряжение в избе достигло апогея, сплетаясь в единый, осязаемый клубок. Каждый ученик, по-своему переживая пробуждение древней магии, чувствовал, как их собственные убеждения и методы столкнулись с чем-то непостижимым, куда более могущественным, чем они могли себе представить.

Бабушка, взглянув на них, на их испуганные, настороженные лица, лишь тяжело вздохнула. В ее глазах читалась неимоверная усталость, но и глубокое, печальное понимание. Она знала, что обучить их будет гораздо сложнее, чем она предполагала, ведь каждый из них пришел со своей правдой, со своими барьерами.

– Это только начало, детки, – произнесла Бабушка, ее голос был теперь удивительно сильным, словно в него влилась вся мудрость веков. – Урал не любит чужих. Но он может принять тех, кто готов слушать. И платить. И цена будет высока. Очень высока.