Пустота наверху

Глава 1

Крюк от люстры на потолке напоминал знак вопроса. Андрей стоял на стуле, вглядываясь в эту металлическую загогулину, и чувствовал, как дрожат колени. Не от страха – от решимости. У крюка был какой-то насмешливый вид, будто он спрашивал: "Ну что, действительно готов?"

Веревка в руках казалась теплее, чем должна быть. Шершавая, с легким запахом пеньки, она обвивала его ладони, словно живое существо, ищущее защиты. Узел уже был готов – аккуратный, выверенный, как на иллюстрациях в тех странных книгах, которые он находил в темных углах интернета последние недели.

"Проверь узел дважды. Чтобы всё закончилось быстро", – вспомнил он строчку из анонимного форума.

За спиной тикали часы. Раньше этот звук успокаивал, сейчас же каждый щелчок отзывался в черепной коробке, словно кто-то щелкал пальцами прямо у виска. Тик-так. Тик-так. Решись уже. Тик-так.

Андрей закрыл глаза. В темноте перед внутренним взором проплыли лица – мать, сослуживцы, Марина с их нерожденным ребенком. Лица, которые больше не смотрели на него с надеждой или любовью. Только с разочарованием или, что хуже, равнодушием.

За последние месяцы он испробовал всё. Антидепрессанты, которые делали мир плоским, как картонная декорация. Сеансы у психолога, где каждый раз приходилось заново переживать тот проклятый день, выворачивая наизнанку и без того истерзанную душу. Попытки "начать сначала", как советовали сердобольные знакомые. Словно можно просто перевернуть страницу и забыть, как рушится мир, когда тебе звонят из больницы и говорят, что твоей жены и нерожденного сына больше нет.

"Ты должен отпустить", "Время лечит", "Марина бы хотела, чтобы ты жил дальше"– все эти фразы, пустые, как воздушные шары, лопались в его сознании, не оставляя ничего, кроме едва слышного хлопка. Реальность была проще и безжалостнее: каждое утро он просыпался в мире, где больше не было смысла. Где в холодильнике стояла баночка клубничного йогурта – любимого йогурта Марины – с истекшим три месяца назад сроком годности, которую он так и не смог выбросить.

Звонок телефона три дня назад обозначил точку невозврата. "Мы не нуждаемся в ваших услугах, Андрей Викторович."

После этого он выключил телефон и больше не включал. Пятый отказ за полгода. Маленькая квартира, доставшаяся от бабушки, с каждым днем всё больше напоминала камеру – четыре стены, потолок и пол. Узкое окно, выходящее на глухую стену соседнего дома.

Андрей накинул петлю на крюк и тщательно поправил узел. Строго на затылке, как было рекомендовано, не под челюстью, чтобы… Он не хотел думать, зачем именно. Просто так правильно.

Стул под ногами скрипнул, напомнив о своем возрасте. Старое дерево, которое видело в этой квартире и лучшие времена. Семейные ужины, когда была жива бабушка. Праздники с Мариной, пока она верила в него. Стул поскрипывал, как старый сообщник, знающий все тайны.

Петля коснулась шеи. Холодное прикосновение пеньки вызвало дрожь, пробежавшую от позвоночника к кончикам пальцев.

И тут он заметил… Небольшой отблеск на верхушке старого шкафа. Что-то блеснуло, поймав луч вечернего солнца, пробивавшийся сквозь тонкие занавески.

В другой ситуации Андрей не обратил бы внимания. Но сейчас, когда каждая деталь мира вокруг казалась кристально четкой, этот отблеск привлек внимание, как маяк в туманную ночь.

Он сдвинул петлю с шеи и, удерживая равновесие на скрипучем стуле, потянулся к шкафу. Пальцы нащупали прохладное стекло. Бутылка. Он сразу узнал ее на ощупь.

Полбутылки водки, которую они с Михалычем, соседом, не допили после переезда. Когда еще были надежды и планы. Когда работа казалась делом времени, а расставание с Мариной – временным кризисом.

Андрей осторожно сошел со стула, зажав бутылку под мышкой. Пробка поддалась с тихим хлопком. Запах спирта ударил в ноздри, вызывая смесь отвращения и странного предвкушения. Он не пил уже… сколько? Месяца три точно.

Первый глоток обжег горло, второй уже пошел легче. Тепло начало разливаться по телу. Поставив бутылку на стол, он снова потянулся к шкафу. Что-то подсказывало, что там может быть еще кое-что.

Так и оказалось. Смятая пачка сигарет притаилась в самом углу. Он встряхнул ее – одна, последняя, завалялась внутри. Зажигалка нашлась там же, словно ожидая своего часа.

Балкон встретил его прохладным вечерним воздухом. Шестой этаж, ветер слегка холодит лицо. Андрей щелкнул зажигалкой, прикурил, затянулся. Дым наполнил легкие, голова слегка закружилась.

И тут он заметил кое-что странное. В окне напротив, того самого дома, что закрывал вид, горел свет. Он не помнил, чтобы раньше там кто-то жил. За окном двигалась тень. Силуэт человека, женщины.

А потом занавеска отодвинулась. Она смотрела прямо на него. Их взгляды встретились через пропасть между домами, и на мгновение Андрею показалось, что она улыбнулась, хотя лицо было в тени. Точнее, не улыбнулась, а как будто подала какой-то знак. Едва заметный кивок.

Сигарета дрожала между пальцами, пепел осыпался на перила балкона. "Жизнь налаживается,"– пронеслось в голове с ироничной усмешкой. Какой-то дурацкий оптимизм последнего шанса.

Но женщина по-прежнему смотрела. И в ее взгляде, подумал он, было что-то… знающее.

Он не мог знать, что женщина в окне напротив не просто случайный свидетель. Она наблюдает целенаправленно, с интересом и удовлетворением. Что рядом с ней на столе лежит папка с фотографиями Андрея и какими-то записями. На одной из фотографий – он и Марина в счастливые времена…

Вернувшись в комнату, Андрей посмотрел на стул и веревку, всё еще висящую на крюке от люстры. Что-то изменилось. Не в комнате – в нем самом. Не радость, нет. Скорее…

Любопытство.

Кто эта женщина? Почему она смотрела на него так, словно знала что-то важное?

Дрожащими руками он достал телефон из ящика стола. Черный экран отразил его осунувшееся лицо. Пять месяцев изоляции состарили его на десять лет. Он нажал кнопку питания.

Уведомления посыпались одно за другим. Пропущенные звонки, сообщения, электронные письма. И среди них – странное сообщение с неизвестного номера:

"Вы не одиноки в своем горе. Другие тоже потеряли всё из-за нее. Позвоните, когда будете готовы узнать правду о Марине."

Андрей несколько раз перечитал сообщение, отправленное три дня назад. Именно тогда, когда он выключил телефон. Пальцы непроизвольно сжали устройство так, что костяшки побелели.

Что это значит? Кто этот человек? И что он знает о Марине?

Он подошел к окну и увидел, что женщина по-прежнему стоит у окна напротив. Теперь она держала в руках что-то похожее на телефон. И смотрела на него, не отрываясь.

"Вы не одиноки в своем горе…"

Андрей поднял телефон, секунду поколебался, а затем нажал на номер в сообщении. Гудки растянулись в бесконечность, сердце отстукивало неровный ритм. На четвертом гудке связь установилась.

– Наконец-то, – произнес женский голос. Тот же голос, что преследовал его в кошмарах последние месяцы. – Я думала, ты так и не позвонишь, Андрей.

Это был голос тещи, матери Марины, женщины, которая всегда его ненавидела. Женщины, которая обвинила его в гибели своей дочери и нерожденного внука.

– Клавдия Петровна? – его голос сорвался. – Но как… вы же…

– Уехала после похорон? – в ее тоне была странная смесь злости и удовлетворения. – Я вернулась, Андрей. Чтобы закончить то, что начала.

– Что вы имеете в виду?

– Выгляни в окно. Я хочу видеть твое лицо, когда узнаешь правду.

Андрей медленно повернулся к окну. Женщина напротив поднесла к окну фотографию. Даже с такого расстояния он узнал этот снимок – их с Мариной свадьба. А затем она перевернула его. На обратной стороне было что-то написано, но он не смог разобрать что.

– Ты ведь так и не понял, почему потерял всё, – продолжала Клавдия Петровна. – Почему внезапно пять компаний отказали тебе в работе. Почему все друзья отвернулись. Почему твоя кредитная история превратилась в катастрофу.

Каждое слово было как удар. Откуда она знала?

– Ты думал, это просто череда неудач? Судьба? – в ее голосе появился металл. – Нет, Андрей. Это я. Это всё сделала я.

– Зачем? – выдохнул он.

– За мою дочь. За моего внука. За то, что ты не уберег их.

– Но я… это был несчастный случай, – его голос дрожал. – Я не мог предвидеть, что…

– Молчи! – резко оборвала она. – Ты мог всё. Ты должен был быть с ней в тот день. Если бы ты не поехал на собеседование, если бы не оставил ее одну…

Воспоминания обрушились мгновенно, как за секунду до удара тока в висок. Андрей почувствовал знакомое головокружение, черные точки перед глазами – снова, как тогда.

То утро было солнечным. Марина стояла у окна, ее силуэт в контровом свете казался почти невесомым. Она держалась рукой за висок.

– Голова всё еще болит? – спросил он, завязывая галстук. Собеседование было важным, от него зависело всё их будущее.

– Мигрень, – она улыбнулась через силу. – Ничего, пройдет. У меня такое бывает.

– Может, отменим всё? Я останусь с тобой. – Он видел, что ей плохо, но видел и то, как она пыталась это скрыть.

– Ни в коем случае, Андрюш. Это твой шанс. Иди, я справлюсь. Просто посплю, и всё пройдет. – Она подошла, поправила его галстук. От нее пахло жасмином, ее любимым ароматом. – Удачи тебе. Вернешься – отпразднуем.

Он поцеловал ее в лоб – прохладный, чуть влажный – и ушел.

Собеседование прошло отлично. Он уже видел их будущее: новая работа, стабильный доход, через месяц-другой они снимут квартиру получше, подготовят детскую. Марина перестанет волноваться о деньгах и сосредоточится на беременности.

Он купил цветы. Розовые тюльпаны – ее любимые. И бутылку безалкогольного шампанского. В подъезде встретил соседку, улыбнулся ей, думая о том, как обрадуется Марина. Телефон зазвонил, когда он уже поворачивал ключ в замке.

"Вы Андрей Викторович Климов? Муж Марины Климовой? Вам нужно срочно приехать в больницу…"

Он так и не открыл дверь. Развернулся и побежал. Тюльпаны и шампанское остались на полу перед квартирой. Когда он вернулся через два дня, бутылка всё еще стояла у порога, а лепестки тюльпанов осыпались и были втоптаны в ковровую дорожку подъезда.

В больнице врач сказал: "Внутримозговое кровоизлияние. Мы сделали всё возможное, но было слишком поздно. Беременность осложнила ситуацию… Примите наши соболезнования".

У Марины была аневризма сосуда головного мозга. "Как бомба замедленного действия", сказал врач. Она могла жить с этим всю жизнь, а могла вот так внезапно уйти. Никто не знал. Они не делали МРТ – зачем, если просто мигрени? Обычное дело у беременных.

Но он должен был настоять. Он должен был почувствовать, что что-то не так. Должен был остаться дома в тот день, вызвать скорую при первых признаках. Должен был спасти их обоих.

– Я уничтожила твою жизнь по частям, Андрей, – голос тещи вернул его в реальность. – И сегодня я пришла увидеть финал.

Он посмотрел на веревку, висящую на люстре. Она знала. Каким-то образом она знала, что он готовился сделать.

– Вы… следили за мной? – спросил он.

– Каждый день последние пять месяцев. Я хотела видеть, как ты страдаешь. Как медленно ломаешься. Как приходишь к тому же концу, что и моя девочка.

В ее словах было столько яда, столько боли. Андрей почувствовал, как внутри что-то переключилось. Ужас сменился гневом, затем – леденящей ясностью.

– И что теперь? – спросил он. – Вы пришли насладиться зрелищем?

– Я пришла увидеть справедливость, – ответила она твердо.

– Справедливость? – Андрей горько усмехнулся. – Вы разрушили мою жизнь из-за несчастного случая, и называете это справедливостью?

– Не смей говорить мне о…

– Нет, теперь вы послушайте, – неожиданно для себя он перебил ее. – Я любил Марину больше жизни. Я каждый день живу с мыслью, что мог бы ее спасти. Каждый. Чертов. День.

Он подошел к стулу, стоящему под веревкой, и с силой пнул его. Стул с грохотом упал на пол.

– Но я не дам вам этого удовольствия, – сказал он, глядя в окно на замершую женщину. – Я не уйду. Не сейчас. Не так.

В трубке повисло молчание. Потом Клавдия Петровна произнесла тихо, почти шепотом:

– Это ничего не меняет. Ты всё равно потерял всё.

– Нет, – ответил Андрей, чувствуя, как внутри растет странная, почти зловещая решимость. – Не всё. У меня осталось кое-что важное.

– И что же?

– Правда, – он смотрел прямо на нее через пространство между домами. – Теперь я знаю, кто мой враг.

Он нажал кнопку отбоя и положил телефон на стол. А затем методично начал снимать веревку с крюка. Каждое движение было точным, выверенным. Дрожь в руках исчезла.

Ему предстояло многое сделать. Восстановить историю последних месяцев. Понять, как именно она разрушила его жизнь. Собрать доказательства. Вернуться в мир, который он почти покинул.

Но в этот момент Андрей чувствовал странное, почти пугающее спокойствие. Как будто он долго блуждал в тумане и наконец увидел очертания пути.

Свет в окне напротив погас. Клавдия Петровна исчезла, но он знал, что она рядом. Наблюдает. Ждет.

"Жизнь налаживается,"– мелькнула та же ироничная мысль, что и на балконе. Но теперь в ней не было горечи. Только холодная, расчетливая решимость.

Андрей аккуратно свернул веревку, открыл ящик стола и положил ее туда.

– Может быть, ты еще пригодишься, – прошептал он, закрывая ящик. – Но не для меня.

Затем он достал чистый лист бумаги и ручку. В верхней части листа он написал: "Клавдия Петровна Соколова", а под этим заголовком – первую строчку:

"1. Выяснить, как она влияла на потенциальных работодателей."

Потом он включил компьютер – впервые за несколько дней. Пока система загружалась, он вспомнил странные "совпадения"последних месяцев. Сосед по лестничной площадке, который раньше всегда здоровался, вдруг начал отворачиваться. Бывший коллега, который при встрече в супермаркете буквально сменил ряд, лишь бы не пересекаться. И тот разговор, случайно подслушанный в кофейне рядом с последним местом собеседования: "…не можем взять его, слишком много проблем… говорят, он был причастен к…"

Все эти кусочки складывались в мозаику, обретая зловещий смысл. Кто-то методично рушил его репутацию, отрезал все пути к восстановлению нормальной жизни. И этот кто-то сидел сейчас в квартире напротив, в темноте, наблюдая за его агонией.

Но теперь у него появилась цель. И первым шагом будет…

Телефон завибрировал от входящего сообщения. Незнакомый номер, но Андрей уже понимал, что случайностей больше нет.

"Она не одна в этой игре. Нас много – тех, кого коснулись секреты Марины. Я был ее лечащим врачом. Мне есть что рассказать. Встретимся?"

Охота началась.

Он не мог знать, что Клавдия Петровна не ушла. Что она стоит в темноте комнаты, прижавшись лбом к холодному стеклу, и улыбается. На столе перед ней – раскрытый дневник Марины, страница с последней записью:

"Я не могу больше скрывать. Андрей должен узнать правду о ребенке. О том, что он не отец. О нас с Игорем. Я расскажу ему сегодня, когда он вернется с собеседования. Надеюсь, он сможет простить меня…"

Рядом с дневником лежит конверт с результатами ДНК-теста, который Клавдия так и не показала Андрею, и фотография Марины с мужчиной, чье лицо аккуратно вырезано.

– Игра только начинается, зять, – шепчет она в темноту. – И правила устанавливаю я.

Глава 2

Утро вползло в квартиру Андрея не столько светом, сколько особой тональностью тишины – той болезненной отчетливостью звуков, которая бывает только после бессонной ночи. Серый рассвет просачивался сквозь неплотно задернутые шторы, превращая тени в подобие геометрических фигур, которые, казалось, чертил невидимый математик, доказывающий теорему об абсурдности бытия. Андрей не спал всю ночь, и теперь время для него распалось на фрагменты – как те документы, что он методично разложил на столе.

На полированной поверхности – заметки, выстроенные с педантичной точностью, распечатки писем с подчеркнутыми красным фразами, скриншоты сообщений, похожие на фотографии преступлений. Карта заговора против него обретала осязаемую форму, подобно кристаллу, растущему в перенасыщенном растворе отчаяния. Паутина связей, в центре которой, как паук, замерла Клавдия Петровна – теща, у которой были странные глаза: одновременно прохладные, как осеннее небо, и обжигающие, как прикосновение к оголенному проводу.

Андрей прикреплял нити к каждому имени с дотошностью человека, сплетающего собственную судьбу из обрывков прошлого. Он вдруг вспомнил детство, как плел фенечки из ниток мулине – тогда это было игрой, теперь – отчаянной попыткой найти закономерность в хаосе. Красные нити (цвета пульсирующей боли в висках) тянулись к людям, отказавшим в работе. Синие (цвета глаз Марины в тот день, когда они впервые встретились на набережной под дождем) – к бывшим друзьям, оборвавшим общение столь же внезапно, как обрывается сон при падении. Желтые (цвета опавших листьев, что кружились за окном в день похорон) – к загадочным событиям последних месяцев. Стена напротив кровати превратилась в аналитическую доску следователя, но Андрей чувствовал себя одновременно и детективом, и подозреваемым, и жертвой – словно в одном из тех странных фильмов Линча, где реальность складывается не из последовательности событий, а из вибраций смысла.

Веревка лежала в ящике стола – свернутая спиралью, похожая на уснувшую змею. Ее присутствие создавало в комнате гравитационное поле иного рода – поле возможности, альтернативного выхода, обещание окончательной тишины. Иногда он выдвигал ящик, медленно, как извлекают старое письмо, которое боятся перечитать, касался пальцами шершавой поверхности пеньки – кончики пальцев сохраняли это ощущение еще долго, словно память кожи оказывалась сильнее памяти разума. А затем резко захлопывал, превращая этот жест в ритуал отрицания смерти – или, может быть, жизни; граница между ними становилась все более зыбкой, как полоса прибоя, которую постоянно перечерчивают волны.

Телефон завибрировал с той особой настойчивостью, какую обретают неодушевленные предметы, когда несут важное сообщение. Звук отозвался в Андрее чем-то сродни дрожи в коленях перед открытием двери в темную комнату. Сообщение от незнакомого номера, светящееся на экране с почти неуместной яркостью:

"14:00, кафе 'Бульвар', столик у окна. Принесите результаты анализов Марины за последний триместр. Я знаю правду о ребенке. – Доктор И."

Андрей застыл, как насекомое в янтаре. Время внутри него остановилось, в то время как за окном продолжало свой бег с безжалостным равнодушием. Какие анализы? Этот вопрос раскрылся внутри его сознания, подобно цветку с ядовитыми лепестками. Он никогда их не видел – в этом "никогда"таилась бездна непонимания собственной жизни. Марина всегда ходила к врачу одна, говорила, что не хочет его беспокоить "по мелочам". Эти "мелочи"теперь обретали тяжесть горной породы, погребающей под собой свет.

В памяти всплыл разговор – одно из тех воспоминаний, что обладают странной способностью меняться задним числом, как будто память – это не архив, а палимпсест, где каждое новое знание переписывает старое, не стирая его полностью:

– Все хорошо? – спросил он тогда, заметив, как Марина быстро убрала в сумочку какую-то бумагу, когда он вошел в комнату. Движение было таким стремительным и в то же время естественным, как у фокусника, который тренировался годами, чтобы его трюки выглядели случайными.

– Конечно, – она улыбнулась чуть быстрее, чем обычно, и эта спешка теперь, в ретроспективе, выглядела как признание. – Просто рутинные анализы. Все в норме.

Он поверил. Почему не поверил?

Это "почему"теперь пульсировало в нем, как второе сердце, выбивая свой ритм поверх обычного пульса – ритм вины, непонимания, запоздалого прозрения. Человек, говорят, начинает плакать, когда соприкасается с истиной сквозь толщу времени. Андрей не плакал – внутри него была такая сухость, словно его душа пересекла пустыню, не оставив в себе ни капли влаги.

Стук в дверь вырвал его из пелены воспоминаний – звук, похожий на робкое заявление о существовании другого мира за пределами его скорби. Осторожный, почти боязливый стук, словно костяшки пальцев, ударяющие о дерево, сами не верили в необходимость этого жеста. Андрей замер. Пять месяцев к нему никто не приходил – эти пять месяцев растянулись в его сознании, как пять геологических эпох, в каждой из которых он был иным существом, эволюционирующим от человека к чему-то иному, еще не имеющему названия.

– Кто там? – его голос звучал хрипло, непривычно, словно принадлежал кому-то другому или был извлечен из глубины колодца, где долго лежал без употребления.

– Андрей Викторович? Это Зинаида Михайловна, соседка снизу.

Он открыл дверь, оставив цепочку, как символическую границу, отделяющую его нынешнее существование от прошлой жизни, где двери открывались нараспашку. В узком проеме возникло лицо пожилой женщины, напоминающее сморщенное яблоко – такое же коричневатое от времени, с впадинами и выпуклостями, хранящими историю всех улыбок и гримас прожитых лет. Маленькие внимательные глаза смотрели на него снизу вверх – в них читалось что-то похожее одновременно на жалость и на то странное любопытство, с каким дети рассматривают раненую птицу.

– Извините за беспокойство, – она нервно теребила край кофты, создавая мелкие волны в шерстяном полотне, подобные ряби на поверхности воды, когда ветер не может решить, в какую сторону дуть. – Я давно хотела… В общем, я должна кое-что вам сказать.

Он впустил ее, машинально отметив, как женщина окинула взглядом его схему на стене, но не выказала удивления – словно безумие, расчерченное по сетке и организованное в систему, было более приемлемо, чем хаотичное, бесструктурное отчаяние.

– Я знаю эту женщину, – сказала она, указав на распечатанную фотографию Клавдии Петровны с той непринужденностью, с какой указывают на знакомого в толпе. – Она приходила к вам в дом до… до того случая с вашей женой.

Кровь отхлынула от лица Андрея, создавая ощущение, похожее на то, когда стоишь на краю обрыва и внезапно понимаешь, что камень под ногами не такой прочный, как казалось.

– Что? Когда? – вопросы вырвались быстрыми птицами, не успевшими оперить словами свою настоящую тревогу.

– Несколько раз. Когда вас не было дома. Они с Мариной разговаривали на повышенных тонах. Я случайно слышала… не подслушивала, просто так вышло…

В этом оправдании сквозила та особая неуверенность старых людей, которые всю жизнь прожили в парадигме "не вмешивайся"и вдруг решаются нарушить свое главное правило. Зинаида Михайловна рассказала, как однажды, примерно за месяц до трагедии, она поднималась по лестнице – эти бесконечные пролеты, которые с каждым годом становились все круче и длиннее, как будто гравитация работала избирательно, увеличиваясь с возрастом человека – и услышала громкий спор, просачивающийся сквозь не такие уж толстые стены:

"Ты должна сказать ему правду!"– кричала старшая женщина голосом, звенящим как струна, натянутая до предела.

"Никогда! Это уничтожит его!"– отвечала Марина тем тоном, в котором решимость смешивается со страхом в особый сплав, не имеющий названия в металлургии эмоций.

"А если я скажу?"– угроза, облеченная в форму вопроса, тонкая, как лезвие.

"Не смей! Это мой ребенок и моя жизнь!"– в голосе Марины дрожала такая решимость, какой Андрей никогда не слышал при жизни, и это открытие было похоже на обнаружение потайной комнаты в доме, где прожил всю жизнь.

Андрей слушал, и ему казалось, что пол под ним рушится, открывая черную бездонную пропасть – не метафорическую, а почти физически ощутимую, словно законы физики вдруг перестали действовать, и материя утратила свою плотность. Комната вокруг него колебалась, как изображение на экране при плохом сигнале, реальность распадалась на пиксели, среди которых он пытался найти хоть что-то стабильное, за что можно ухватиться.

– Почему вы не рассказали раньше? – спросил он, борясь с подступающей тошнотой, похожей на морскую болезнь без моря.

– Я боялась, – просто ответила женщина, и эта простота была подобна камню, брошенному в тихую воду – круги расходились от него, затрагивая все более широкие области понимания. – Она приходила ко мне. После похорон. Сказала, что если я заговорю с вами о чем-либо, кроме погоды, у моего внука будут проблемы на работе. Он только устроился в хорошую компанию…

В этих словах проступала анатомия страха – не грубого, явного, а того тонкого, ежедневного, который сопровождает жизнь обычных людей, как тень. Страха за близких, страха потерять то немногое, что удалось собрать по крупицам. И Андрей вдруг увидел Клавдию Петровну в новом свете – не просто как манипулятора, а как архитектора целой системы зависимостей и умолчаний, тонкой настройки механизма страха.