Карма рода

Глава третья

Фома

Восковой божок, забытый, стоял у очага, где обжигались благородные каменные сосуды.

Он начал горько жаловаться стихии.

– Взгляни, – сказал он, – как жестоко ты поступаешь со мною! Им ты даёшь крепость, а меня разрушаешь.

Огонь же ответил:

– Жалуйся на свою природу, ибо что до меня, то я всюду огонь.

Для Зиминых будущее сына Фомы было предельно ясным: он продолжит дело, которому они посвятили свою жизнь. Эта родительская мечта так и не исполнилась, поскольку каждый может прожить только свою собственную жизнь, начертанную природой ещё до его рождения. Мечты родителей Фомы, к сожалению, так и остались мечтами.

Он пришёл утром, когда аптека ещё не открылась, а семейство Зиминых уже позавтракало.

– Как о вас доложить? – холодно спросила Варвара стоящего у порога молодого брюнета лет двадцати с небольшим, чисто выбритого, что, по её мнению, служит признаком высокой нравственности и благочестия.

Впрочем, в нынешние весенние деньки справная, но давно не знавшая любви девушка может легко найти уйму положительных качеств у любой особи мужского пола, будь то кучерявый балагур-толстяк, моложавый старик или даже зелёный крокодил. Для неё самое главное – блюсти себя, не выказывая истинного отношения к субъекту. Она внимательно осмотрела незнакомца, чтобы правильно доложить хозяину о посетителе. Он был одет со вкусом. Костюм – ныне модный стиль бидермейер: шерстяной фрак со скруглёнными лацканами, пикейный жилет, белоснежная сорочка и светлые панталоны. На голове цилиндр. В руках недорогая щегольская трость. Молодой человек представился.

– Меня зовут Иосиф. – Варвара замерла в ожидании продолжения. Посетитель понял причину её замешательства и, слегка улыбнувшись, повторил: – Иосиф. Просто Иосиф.

– Спасибо. Я поняла. Ваше имя Осип.

– Меня зовут не Осип и никаким другим плебейским именем, а И-о-с-и-ф! – громко пропел незнакомец и, сняв неуместную улыбку, припечатал: – Дура.

Этот разговор Варвары с Иосифом Антон Павлович слышал. Благо говорили они достаточно громко. Это позволило ему сложить первое впечатление о госте: «С этим человеком нужно держать ухо востро». В правилах Антона Павловича было доверять своему первому впечатлению. Обычно жизнь подтверждала правоту этого правила. После приглашения Иосиф вошёл в кабинет хозяина аптеки.

– Здравствуйте, Антон Павлович. Спасибо, что приняли меня, – без лишних поклонов, но не пренебрегая этикетом, начал Иосиф. – Позвольте, ваше сиятельство, отрекомендовать себя. Я православный христианин и занимаюсь аптечным делом с раннего детства. Получил специальное образование. Нижайше прошу вас посмотреть мои рекомендации.

Он протянул несколько запечатанных конвертов на гербовой бумаге с тиснениями, знакомыми Зимину. Антон Павлович не стал тут же читать адресованные ему письма, а, отложив их в сторонку, спросил:

– Что привело вас ко мне? Изложите, любезный, вкратце суть дела.

– Я хочу предложить вам свои услуги. Всем известно, что ваша аптека если не лучшая, то одна из лучших в Москве. Я вижу, с каким размахом вы ведёте своё дело. У вас немецкая аптекарская традиция. Я всегда мечтал работать у такого мудрого хозяина…

Антон Павлович жестом попытался остановить этот приторно-сладкий панегирик. Он натура цельная, самодостаточная и терпеть не мог медово-липких и, как правило, лживых словес в свой адрес. Иосиф не понял или сделал вид, что не понял этого жеста, и продолжал заготовленную речь:

– Чтобы открыть собственное дело, нужны деньги, а их у меня нет. Для того чтобы с большей пользой применить свои знания, нужен умный хозяин. Поэтому я пришёл к вам.

– Чтобы занять достойное место в европейской фармации, прежде всего нужны знания иностранных языков.

– Испытайте меня, Антон Павлович.

Зимин произнёс несколько поговорок на немецком. Иосиф грамотно парировал.

– Я слышу у вас акцент. Кажется, германских евреев, верно?

– Вы считаете это недостатком?

Зимин обратил внимание на то, что посетитель ответил ему вопросом на вопрос. Говорят, что Иисус имел подобную привычку. Таков общепринятый принцип еврейской полемики. Антон Павлович улыбнулся и оставил этот нюанс их беседы без комментариев.

– Мой отец еврей. Его фамилия Бейглов. Он родом из Бердичева.

– Бейгл, по-моему, национальная еда? Очень похоже на русский бублик?

– Да, вы правы. Фамилию моего отца можно перевести как Бубликов. Я ношу фамилию матери – Абкович.

– Фамилию матери? – Антон Павлович выразил удивление.

Посетитель заметил это и поспешил добавить:

– Я знаю, что еврею на право носить материнскую фамилию требуется специальное разрешение властей. Такое разрешение у меня есть. Мою маму зовут Амалия. Она караим из Литвы.

– Боже мой! Кажется, караимы несколько отличаются от других евреев. Караизм – это особое течение в иудаизме. Верно? Ещё они одеваются как татары?

– Да, это так. Национальная одежда и язык тюркские. Кухня кочевников, а вера – иудаизм.

– Извините, молодой человек, мою бестактность. Для Москвы подобная комбинация черт в одной личности – нечастый случай. Тем более в наше время, когда разговоры о еврейском происхождении табуированы.

Антон Павлович перешёл на модный в высшем свете французский язык. Иосиф не знал французского. Однако бегло говорил на английском, что и не преминул продемонстрировать. Зимин взял два дня подумать. На этом они расстались.

Вечером, во время на ужина, Антон Павлович и Прасковья обменялись впечатлениями об утреннем посетителе.

– Думаю взять его приказчиком. Фому поставим ему «под левую руку», пусть учится. У Иосифа есть разрешение на работу в аптеке и специальное разрешение на работу в Москве. Кроме того, он предоставил отличные рекомендации от уважаемых людей, которым я доверяю.

– Уж больно сладко поёт этот нехристь, и лисья лесть из него так и прёт. Таких людей басурманы называют «рахат лукум с ядом». Ангел мой, батюшка, будь с ним осторожен.

– Он выкрест, матушка. Конечно, его акцент в немецком языке слишком заметен. Времена такие, что он свою кровь прятать должен.

– А ты помнишь, как нам говорили, что у них смерть обозначается как Ничто и полное Бытие? Проще говоря, жизнь произошла из полного ничего. Он не верит в загробную жизнь. Для него нет ада, куда попадёшь за грехи. Но и рая нет за благочестивую жизнь. Не доверяй ему, душа моя.

– Это не совсем так. У евреев есть понятие рая, они называют его «Ган Эден», и наказание после смерти есть, это «Геенна».

– Этот жид себе на уме. Под светским цилиндром у него кипа, которая прикрывает католическую тонзуру. На груди он носит православный крестик, в глазах – золотые монеты, в кармане держит кукиш, а на душе пусто: ни стыда ни совести. Он всеяден.

– Это правда, он бесцветен, как вода, и форму приобретает того кувшина, в который нальёшь. Он мне нужен, и я пока ему нужен. Я это знаю, и он это знает. Это не он всеяден, это мы всеядны. Мы едим то, чем нас кормят уже пару тысяч лет. Евреи такой же народ, как и другие, не лучше, не хуже. Мы – другие, объединились в ненависти к ним, а они сплотились в презрении к нам. Огонь раздора временами затухает, но угли тлеют тысячелетьями. Интересно, кто жар загребает от этой розни? Возможно, они несправедливо несут ответственность за чужие грехи, а мы дуем в прежнюю дуду, оставаясь ярыми изгонителями «бесов». Может быть, и сам вселенский грех был когда-то выдуман в воспитательных целях для населения Земли? Только у нас есть закон об оседлости, будь он неладен. С таким багажом нас из Европы могут вежливо попросить. Однако в Москве что-то уже меняется. Лазарь Поляков – председатель их общины – выкупил участок земли в Спасоглинищевском переулке. Говорят, известный архитектор Эйбушитц готовит проект здания хоральной синагоги.

– Нам с того лаптей не сплести. Какой от этого прок?

– Всё очень просто. Наш приказчик снимает квартиру на Чистых прудах, рядом с нашей аптекой. Другой аптеки в округе нет. Отсюда до синагоги рукой подать, меньше одного километра. Он хороший специалист. Он мне нужен, а мы нужны ему. Он будет учить Фому, а я буду присматривать за ним. Мы расширяемся, работы будет много. Всё хорошо, душа моя, идём спать.

Появление в аптеке Иосифа придало новый импульс общему делу. С одобрения Антона Павловича он досконально изучил существующий процесс производства и реализации лекарственных препаратов и через месяц предложил хозяину план развития, где одним из пунктов было открытие своего представительства в старинном русском городе Кяхте – пограничном пункте на торговом пути из Китая в Европу. Русская точка маршрута «Чайного пути». Идея заключалась в том, чтобы закупать в Китае особо дорогие известные препараты, оплата которых будет проводиться по бартеру – в обмен на ценное лекарственное сырьё сибирской тайги. Кроме того, китайцы производят несколько сортов лечебного чая и имеют многовековую историю его применения. Можно покупать такой чай и рецептуру из первых рук, минуя многочисленных посредников.

Антону Павловичу идея понравилась:

– Будем, как российский двухглавый орёл, смотреть не только на запад, но и на восток.

Он, снабдив Иосифа подробной инструкцией, отправил помощника вместе с Фомой в Кяхту – подготовить решение об открытии представительства аптеки «Зимин и K°». Либо подобрать человека, имеющего крепкие связи среди представителей местной власти и таможенников для организации поставок китайских лекарств на бартерной основе: обмен готовых лекарств на лечебные растения сибирской тайги. Посланцы подобрали нужного человека из числа местных жителей. Для него арендовали небольшой лабаз. Встретились с китайцами, заинтересованными в покупке лекарственного сырья из России. Было сделано много других шагов для начала работы. Через полтора года была проведена первая сделка. В московской аптеке появились китайские препараты и лечебный чай. Всё было хорошо. Покупатели довольны, прибыль росла. Через два года успешного сотрудничества китайские партнёры предложили галлюциногенные препараты. Иосиф доложил об этом хозяину.

– С точки зрения дела, это малозатратно и очень прибыльно. С точки зрения пользы людям, эти препараты нужны, а в некоторых случаях незаменимы. С точки зрения закона, нет ограничений. Можно попробовать торговать.

– Впервые применение «аптечных» наркотиков в Москве предложил аптекарь-англичанин Джеймс Френчем ещё в 1581 году. Традиционно они применялись как обезболивающие при хирургических вмешательствах и серьёзных ранах, позже ими лечили душевнобольных и горьких пьяниц. Нужно получить разрешение врачебной управы. Давайте попробуем.

Антон Павлович не придал большого значения этому решению, поскольку обычно подобные лекарства назначались больным в небольших дозах как психостимуляторы и отпускались строго по назначению лечащего врача. Это была фатальная ошибка хозяина аптеки потому, что его сын играючи начал пробовать эту дрянь и, как в наше время говорится, «подсел».

Фома, третьего дня униженный своим отцом, пустился во все тяжкие по московским кабакам и борделям. Сейчас он, полуголый, валялся в сапогах на заправленной постели. Зимин-старший наказал его справедливо, но напрасно он сделал это на глазах приказчика и домашней челяди. Фома с трудом открыл глаза и огляделся, чтобы понять, где он проснулся сегодня. На полу, среди нескольких бутылок из-под вина, остатков закусок и обрывков газет, была разбросана его верхняя одежда: модный двубортный редингот, светлый шёлковый жилет с двумя рядами пуговиц, пике цветочками, панталоны, швейцарские часы и мятый светло-серый цилиндр. Его голова гудела не столько от выпитого вина, сколько от обидных и несправедливых слов его родного отца. Сейчас весь мир был ему не мил, и единственное, чего ему хотелось, так это выпить. Но вставать не было желания, и он ждал, когда жажда заставит его подняться, чтобы по крайней мере достать из шкафа бутылку бургундского. В дверь тихо постучали.

– Какого чёрта! Кто там?

– Извините, барин. Это Варвара. Уже полдень. Не ровен час ваша маменька к вам могут пожаловать. Мне у вас прибраться надо.

– Прибирайся, коли надо.

Варвара медленно приоткрыла дверь и несмело протиснулась в небольшой проём. Сгорая от стыда и стараясь не смотреть на вставшего с постели расхристанного хозяина, принялась собирать с пола одежду барина, остатки еды и прочий мусор. Практически голый Фома заметил смущение прислуги и, надев на голое тело лишь шёлковый жилет, ловко скинул сапоги. Расхаживая босым по комнате, нарочно поворачивался перед горничной так, чтобы она могла рассмотреть его со всех сторон. Ему было чем хвастать. Если верить московским проституткам, его главное мужское достоинство было впечатляющим. Подобные показы от раза к разу были всё откровеннее. Грешница Варвара уже угадывала лучшее время для уборки комнат Фомы, когда дома не было хозяев. Она уже не отводила глаз от голого мужчины. В один из таких дней случилось то, в чём Варвара будет каяться до конца своей жизни. В тот памятно-проклятый день её, выходящую от Фомы со счастливой улыбкой на лице, раскрасневшуюся, возбуждённую и растрёпанную, случайно увидел Григорий, её венчанный муж. В этот момент его мир рухнул. Несколько дней он ходил сам не свой, угнетаемый навязчивыми мыслями о предательстве Варвары. Жизнь ему опостылела. Какая-то непреодолимая сила влекла его избавиться от такой жизни. Он твёрдо решил немедленно покончить с собой и в то же время на что-то ещё надеялся. Он был растерян и сам не знал, чего хочет. Так и остался стоять на распутье. Если бы в тот момент Варвара поняла, что Григорию всё известно, она попыталась бы выплакать прощение, а непрощённая сгинула бы от позора, наложив на себя руки. Но Господь Бог управил иначе, и этот грех ей сошёл с рук. Подобное многажды повторялось, а Григорий делал вид, что ничего особенного не происходит. Однажды чета Зиминых уехала в Санкт-Петербург, погостить к старым друзьям. Всей челяди дали два дня отдыха. Григорий решил воспользоваться ситуацией, чтобы поговорить с барином по-мужски. Фома не отрицал порочной связи с Варварой, но настаивал на том, что она сама всякий раз толкала его на ею желанный блуд.

– Мне нет нужды домогаться горничной, – цинично осклабился Фома. – Знаешь, сколько у меня баб было? Да каких! Получше твоей жены. Завтра приходи ко мне утром, в девять, сам всё увидишь.

Следующим утром, ещё не было девяти, Григорий явился к Фоме. Барин провёл его в свою спальню и усадил в платяной шифоньер, откуда через приоткрытую дверцу можно было безнаказанно обозревать всю комнату. Сам он разделся и лёг под одеяло. Минут через пятнадцать-двадцать в дверь спальни тихо постучали. Голый Фома встал у кровати спиной к двери и властно сказал:

– Зайди.

Мимо шифоньера прошуршало платье вошедшей женщины. Григорий мог её видеть лишь со спины. Однако он узнал свою жену. Она была одета в красивое праздничное платье, которое он подарил ей на Пасху. На шее платок – подарок на недавние именины. Женщина игриво, крадучись на носочках, подошла к голому Фоме и нежно погладила по спине от плеч к бёдрам. Уткнувшись ему в затылок, прошептала:

– Здравствуй, дорогой, я пришла.

Григорий никогда раньше не слышал от неё таких ласковых слов. Фома молча опустил голову и, не меняя позы, медленно расставил ноги. Женщина, кажется, знала, что надо делать. Опустилась на колени, завела руки под его волосатые ягодицы и, мурлыкая, как довольная кошка, принялась ласкать ладонями сонный кусок его плоти. В предвкушении барин закатил глаза, а на его свиноподобном подбородке уже пузырилась мучнистая похотливая слюна. Это было отвратительное зрелище. Григория затошнило. Уже скоро Фома, задрав на спину Варвары её пасхальное платье, по-собачьи пристроился сзади… Ошарашенный муж не мог спокойно на это смотреть. Зажмурил глаза что было сил и закусил кулак, чтобы не закричать. Несчастный горемыка был вынужден слушать липкое чмоканье самца и приглушённые стоны утолённой самки. Эта пошлая сцена была Григорию невыносима. Наконец прозвучал финальный аккорд адюльтера, и всё стихло. Потянулось сладостное время экстаза. Нетерпеливый Григорий бросил на полюбовников потускневший взгляд и обомлел: его законная жена, прикрыв глаза, застыла, стоя на коленях перед голым барином, словно Мария Магдалина перед Спасителем, и в благодарность целовала его руку. На полу валялся платок, которым подтёрся Фома. Комнату разорвал истошный вопль оскорблённого рогоносца, униженного мужчины и обездоленного человека. Григорий как ошпаренный выбежал на двор, на ходу размазывая по лицу горькие слёзы бессилия. Буквально прыгнул в свою двуколку и помчался куда глаза глядят, подальше от этого места. Отъехав три версты от Москвы, он остановился, чтобы обуздать истерику, успокоиться и совладать со своими чувствами. Кажется, это ему удалось. Дорога в Торусы предстояла долгой, а до боли знакомый ландшафт был нудным. Будет время остыть и трезво осмыслить всё произошедшее. Для него сейчас самое главное – решить вопрос, как жить дальше. Может быть, и вовсе не стоит жить. Навязчивые мысли, словно пчёлы, роились в голове растерянного и мающегося от своей беспомощности страдальца. Эти мысли рвали на части его скорбящее сердце, вызывая жуткую головную боль и упадок сил.

«Что я сделал не так? Ведь кабы не прояви я себя, таясь в этом проклятом шифоньере, дождался бы, когда уйдёт Варвара, и поговорил с нечестивцем, чтобы он не трезвонил о грехе Варвары. Потом мы бы с ней спокойно собрали свои пожитки и навсегда попрощались с хозяевами. Уехали бы в Торусы или на Дон к дальним родственникам, лишь бы подальше от Москвы. Может, дал бы Бог, и я навсегда забыл бы мерзкие мослы, нависшие над моей золотовласой Варенькой. Однако, как говорится, если бы да кабы. Сейчас уже ничего не исправишь. Я сам кругом виноват. Бабе мужик нужен, а не слизняк вроде меня. Негоже хулить её, не за что. Не может она без ентого дела обходиться. Выходит, я сам поперёк её дороги стою. Будь она не венчана али вдова, поди, нашла бы себе нехворого мужика, глядишь, и дитя могла бы себе сварганить, на радость в старости. Ведь когда-то она меня шибко любила и от смерти спасла, когда я с войны вернулся. Может быть, невинная Варвара думала обо мне, целуя поганую руку этого хлыща, и даже глаза свои закрыла, чтобы не видеть его. Да-да! Именно так! Бедненькая Варвара в ту минуту, жалеючи меня, целовала МОЮ руку, а мне, как всегда, нечем было ответить на её великую любовь. Видать, тяжёлым камнем повис я у неё на душе. Я сам виноват, кругом виноват. И нет надежды исправить. Никакой надежды нет! Прости меня грешного, ненаглядная моя Варенька. Мне надо ослобонить тебя от себя самого. Храни тебя Господь!»

За полночь он добрался до Торусы, к дому своей матери, которая, видимо, спала, потому что в доме не горела свеча. Нет, Авдотья не спала. Вот уже несколько дней тревожные мысли одолевали её, извелась вся. Днём дела валились из рук, а ночью она подолгу не могла сомкнуть глаз. Недавно, чтобы помочь сыну преодолеть невзгоды, печалившие его, она специально терзала себя до крови, чтобы отвести от сына неведомую ей беду. Так принимать на себя чужие душевные горести научила Авдотью её бабка – известная на Дону ведунья. Даст бог, поможет. Сейчас она лежала в тёмной комнате с открытыми глазами на нерасправленной кровати. Думы о сыне не давали ей покоя. Вдруг она услышала, как подъехала его бричка, и выглянула в окно. Слава богу, приехал Григорий. Он в тишине, чтобы не тревожить мать, разнуздал лошадей, бричку пристроил под навес и зашёл на сеновал. Авдотья на радостях зажгла свечу, привела себя в порядок и принялась накрывать на стол. Сейчас они вместе будут вечерять, и она расспросит сына о его тревогах. У неё, как, впрочем, в каждом русском доме, всегда есть чем накормить ночного гостя, не говоря о родном сыне. Она будто знала, что сегодня Гриша приедет, и приготовила его любимую кулебяку с белой рыбой из реки Торуски, а в печи томились щи. Под вышивным рушником свежий каравай ржаного хлеба. Она нарезала копчёного сала и сверху положила луковицу, сын так любит. Из подпола достала соленья. К чаю подаст разные варенья из лесных ягод. Авдотья приготовилась встретить Григория. Хорошая мать в любое время готова встретить сына. Вкусно, от пуза накормит мальчика и уложит спать, а пока он спит, натопит ему баньку, благо, что ещё с вечера Авдотья заготовила берёзовые поленья, наполнила водой большую дубовую кадку. Рядом лежат два деревянных ковша доньями вверх.

«Что-то он замешкал с конями, надо бы помочь» – с этой мыслью Авдотья вышла во двор.

Храня в душе светлый образ Вареньки, Григорий достал с полки длинный крепкий аркан – незаменимую ловчую снасть табунщика – и набросил на металлический крюк под потолком. Встал на табурет, просунул голову в петлю и туго затянул узел под левым ухом. Он знал, что, если правильно затянуть узел, повешенный умирает мгновенно оттого, что узел аркана ломает ему шейные позвонки. Григорий спешил. Уходил к Богу, не простясь. Он опасался, что матушка войдёт на сеновал и остановит его. Ах, как он желал сейчас крепко обнять её, родимую. Однако ему невыносима сама мысль рассказывать матери подробности случившегося. Григорий глубоко вздохнул и прошептал:

– Все поконченные и сами с собой покончившие, все удавленники, утопленники, отравленники, зарезанные и разорванные, ждите меня! Я – ваш. Аз есмь вы.

Оттолкнул табурет в сторону и тут же провалился в чёрную, как уголь бездонную глубь Небытия. Захрипел, прикусывая высунутый язык, несколько раз дёрнулся и повис, словно мешок с овсом. Всё произошло точно так, как он предполагал.

Вскоре на сеновал вошла Авдотья и обмерла. Увиденное её потрясло. Любая другая мать упала бы как подкошенная. Каталась бы в пыли сеновала и от отчаяния рвала на себе седые волосы. Рыдая в голос, она бы причитала: «Ой, горе-горюшко! Что же ты, миленький, наделал! На кого же ты меня, родненький, оставил!» Авдотья больше минуты стояла не шелохнувшись. Каменной глыбой с безжизненным лицом и остекленевшими глазами смотрела на мёртвого сына. В эту бесконечно длинную минуту сквозь неё нежданным вихрем пронеслись видения. Лица, имена, отдельные слова, образы событий и предвестия. Когда всё вдруг исчезло, она поняла, что именно стало причиной самоубийства Гриши. У неё будет время заставить пожалеть об этом всех, кто причастен к безрассудному поступку её мальчика, который и есть смысл её жизни, вернее, был. Сейчас она желала быть наедине со своим горем. Ритуально-показные причитания других людей – дань вековой традиции, не более того. Они не могут ей помочь пережить трагедию. Она знала, как держать себя в руках и чего это стоило. Сейчас самое главное – достойно похоронить сына. Авдотья встала на табурет и серпом срезала аркан. Ещё не остывшее тело покойника повисло на руках матери. Она крепко прижала Григория к своей груди, как не делала этого очень давно, чтобы не уронить его. Мальчик, росший без отца, слишком рано стал чураться любой материнской ласки, не давая даже обнять себя: «Будет, мама, будет». Сейчас никто не помешает Авдотье обнимать сына. Но скоро тело начнёт коченеть. Она поняла, что обнимает своё дитя в последний раз. Сердце её сжалось, и «железная» Авдотья неожиданно для себя в голос разрыдалась. Это был истошный вой внезапно осиротевшей волчицы. Светало. Несчастная мать наконец взяла себя в руки. Опасаясь, что соседи рано пробуждающейся деревни, завидев Гришину двуколку, захотят заглянуть по-соседски, посудачить и обсудить московские сплетни, она спешно обмыла покойника и приготовила всё, что было нужно для похорон. Запеленала сына в домотканый саван. Ей пришлось укутать сыночка с головой, чтобы никто не видел жуткой посмертной гримасы висельника. «Пусть мой Гриша останется в их памяти молодым и красивым», – решила она. Ранним утром, ещё до звона колоколов, зовущих православных в церковь на богослужение «Первый час», она поспела сбегать к сельскому плотнику Михалычу заказать гроб, который он привезёт уже завтра. Обычно первая церковная служба начинается в семь часов утра и длится не более часа. Следующая начнётся в десять. У Авдотьи было время встретиться в церкви с батюшкой, чтобы договориться с ним об отпевании покойного Григория. Священник стоял в окружении богомольцев, которые по очереди целовали его десницу – прикасались устами к месту, где на руках Христовых были раны от гвоздей. Батюшка явно наслаждался этим ритуалом и особым отношением прихожан лично к себе. Сейчас он не казался мудрецом и руку подавал к поцелую не друг и учитель, облачённый в древнейший сан, а пресыщенный вниманием лицедей в окружении поклонников. Разговор с ним оказался предельно холодным, безжалостным. Вероятно, благодаря Михалычу односельчане узнали о постигшем её горе, поэтому начать разговор было не трудно.