Сердце камня. Легенда о СибИрии

1

В природе происходило что-то необычное. Трудно сказать, что именно, только сердце радостно частило, когда мальчик посматривал по сторонам. Сердце горячо подсказывало – он находится в преддверии большого и редкого праздника.

У него внезапно обострились зрение и слух, обоняние и осязание. И всё-таки он не заметил, не уловил тот поворотный момент, когда произошло таинственное превращение – перерождение простой житейской прозы в волшебство.

Началось с того, что возле костра на поляне Радомирка увидел серого зайца и серого волка.

Извечные эти враги, как ни в чём не бывало, сидели рядышком, увлечённо и мирно беседовали. Волк что-то рассказывал, размахивая когтистою лапой и временами щёлкая зубами, а заяц внимательно слушал, развесив уши и растянув улыбку – шире некуда.

Затем прилетел белый голубь, а следом за ним – хищный ястреб.

– Фу! За тобой не угонишься! – переводя дыхание, воскликнул ястреб, изумлённо качая головой.

– Что, проиграл?

– Проиграл.

– Ну, то-то же, – проворковал довольный белый голубь, – больше не спорь.

Время шло – роса на травах, на цветах и на кустах набухала и падала с необыкновенным, малиновым перезвоном.

Луна за рекою выкатывалась в небо чистозорное. Синеватая, полная, она раскалялась, прожигая туманную дымку над берегом, выбеливала камни, воду. И вот уже луна серебряной короной встала над горами, коронуя гордую голову далёкого Полкана – одного из трёх Полканов, возвышающихся над Енисейским кряжем.

Ночь набирала свою тёмно-тёмную силу в то же время, как пламя костра набирало светло-пресветлую силу. Огонь становился всё ярче, всё жарче – роса вокруг истаивала ароматным паром. А золотые отблески всё ширились и ширились, доставая до деревьев и скал на противоположном берегу.

Разгораясь, буйный костёр поднимался, плечи расправлял. Костёр плясал на ветках, на поленьях и, разыгравшись, временами так высоко подпрыгивал – золотой вихрастой головой доставал, казалось, едва ли не до неба.

И вдруг костёр исчез – как не бывало.

Мальчик только на мгновение отвлёкся – дровец хотел подбросить. А когда повернулся – дрова из рук посыпались от изумления и рот открылся.

– Ой! – прошептал он, замирая. – А это кто?

Дух-Огонь появился на месте костра – почти забытый всеми сказочный Рарог. Он представлял собою молодого, удалого красавца, одетого в шёлковую красную, просторную рубаху, густо и по-царски щедро там и тут расшитую рубинами, сапфирами.

Переполох, возникший в сердце мальчика, постепенно пропал, уступая место жаркому чувству родства: показалось, что он, Радомирка, давно уже знает Рарога.

– Здравствуй! Здравствуй, дорогой! – Дух-Огонь едва не опалил своим дыханием. – Подойди поближе. Да не бойся.

И мальчик с удивлением почувствовал, что пламя действительно не кусается – не обжигает. Каким-то странным образом переставая осязать губительный жар, мальчик подошёл поближе и поклонился. В другое время волосы на головёнке его наверняка бы вспыхнули соломой, да и одёжкам бы несдобровать. Но сейчас они – Рарог и Радомир – были кровной родней. Одинаково жарко и гулко бились их огневые сердца. Одинаково сильно струилось по жилам горячее золото родственной крови, приглушённый зов которой с каждою секундой нарастал.

– Ты смелый мальчик. Это хорошо. – Рарог улыбнулся огневыми устами. – В детстве я тоже геройствовал – хоть в огонь, хоть в воду. А теперь чуточек отойди. Хочу тебя получше рассмотреть.

Отдалившись от Рарога, мальчик уже не изумлялся тому, что видел.

Волшебный Дух-Огонь восседал на высоком роскошном троне, на подушках из огненно-красного бархата, бахромой сверкающего по краям. В руке Рарога, чуть дымя и искря, золотом горел старинный символ власти, похожий на посох, увенчанный золотым подобием земного шара, над которым виднелись какие-то древние знаки.

– Ты не на меня смотри, – посоветовал Рарог, довольный, однако, ротозейством парнишки.

– А куда? На кого? Я на огонь смотреть люблю.

– Не только ты один, дружок. Любящих огонь, слава Богу, много на Руси и вообще на Земле. И это не может не радовать. Вон их сколько нынче, погляди.

Мальчик обернулся и чуть не ахнул.

«А народу-то! Батюшки! Да как-то все неслышно подошли!»

Весело моргая огненными очами, Рарог смотрел на тех, кто в эту ночь пришёл поклониться ему. А таких оказалось много-премного – вряд ли можно сосчитать.

Откуда явились они, эти люди в старинных, простых, но прекрасных одеждах? Откуда? Может быть, из темноты веков? А может быть, из глубины небес? Или из глубин Земли? А может статься, что они всегда присутствовали здесь, только присутствовали тайно, безмолвно, незримо, присутствием своим подспудно помогая всем тем, кто их не видит, но чувствует. Тени прошлого – явь или навь? – стали воплощаться в живые образы. И все они взялись водить хороводы кругом Духа-Огня, отдавая земные поклоны ему, воздавая песенную похвалу и славу тому, кто из века в век не покладая рук боролся и борется с силами тьмы.

Увлекаемый хороводом, мальчик оказался возле реки. И тут оказалось немало чудесного и необычного. Свежие венки, покачиваясь, плыли по реке, а на венках мерцали звёздочки, сошедшие с неба. Русоволосые русалки, посмеиваясь, выходили на речной берег. Водяной из тёмного своего дворца – из глубокого омута вынырнул и на берег вышел, отфыркиваясь и потирая глаза, густо поросшие бровями и ресницами из тины, в которой серебрилась мелкая рыбёшка, проворно ускользающая в воду.

Леший покинул своё дурнолесье – из глухого, самого далёкого урмана двигался на свет священного огня. На нём телепалась лохматая медвежья шуба – Леший нередко любил пошутить, оборотившись медведем, и шуточки эти неоднократно доводили заблудившихся людей не только до слёз – до обмороков. Густая и длинная борода Лешака, закинутая за плечо, то и дело цеплялась за кусты, за деревья – клочки оставались, как сено, выдранное вилами из огромного сухого стога. В эти минуты Леший только крякал да зубами брякал, муку пересиливая. Следом за ним поспешала сердобольная нимфа лесная, прислужливо распутывала дебри бороды. А кто-то ворчал с потаённым злорадством:

– Попался, который кусался!

– Да ничего я не попался, – отвечал Лешак. – Сам пришёл. Без конвоя.

– Сам с усам? А ну-ка снимай свою шубу. Хватит страх на людей наводить.

Остановившись, Леший потряс плечами, ногами топнул, руками хлопнул, и медвежья шуба шумно шурхнула наземь – ссыпалась бурой сосновой корой.

– Давно собирался, – Леший вытер потный лоб. – Жарынь какая…

– Дух-Огонь! А как же ты хотел? Привык сидеть в сырых своих болотах.

– Я и на сухом люблю сидеть.

– Оно и видно. Я чуть не захлебнулся на твоём «сухом». Ты-то, поди, запамятовал? А я на всю жизнь запомнил огоньки болотные, кругом которых ты меня водил.

– Виноват. – Леший потряс покаянной башкой. – Работёнка такая.

– А другую – что, найти нельзя?

– Так это ж у нас вековое, родовое хозяйство. И дед, и прадед, и прапрадед этим занимались. Куда тут сбежишь? Рад бы в рай, да грехи не пускают.

Сердобольная Нимфа Лесная, отпуская последний клочок лешачьей бороды, запутавшейся в кустах шиповника, сказала с укоризной:

– Хватит! Ну что вы пристали? Бедолага пришёл издалека, всю бороду, всю душу в клочья изорвал, – говорила сердобольная нимфа, – сегодня всем охота поклониться нашему Дух-Огню.

2

Волшебная ночь опустилась на Землю – просторная, светлая, окутанная сказками и тайной. И хорошо в эту ночь было всем – и зверям, и людям, и цветам, и травам. Кругом Огня смеялись, песни пели и хороводились, потом сидели около Огня, смотрели ему в золотые мудрые глаза, смотрели и слушали горячее, красное слово священного Духа-Огня.

И повсюду мерещилось что-то прекрасное, дивное, говорящее с мальчиком языком добра и языком любви. Волхование милой природы обещало ему что-то великое, светлое. Такое что-то, что могло повлиять – и скоро непременно повлияет – на судьбу Радомира. Он это втайне предчувствовал. Он это слышал в голосах деревьев, изредка вскипающих под тёплым ветерком, в шёпоте травы, цветов и звёзд – бесчисленных звёзд, отражённо купающихся в реке вместе с русалками и водяными. Он это понимал той золотою сердцевиной существа, той несказанной частицей мудрости, которая живёт в любом и каждом человеке, только рано или поздно умирает – почти у всех. Почти, но не у всех. У немногих, у избранных та золотая частица мудрости остаётся в бессмертной душе навсегда, и они становятся счастливыми.

Перемена судьбы – вот что было ему уготовано.

Сам того не сознавая, мальчик в ту ночь оказался не на простом речном пороге – НА ПОРОГЕ БОЛЬШИХ ОТКРОВЕНИЙ.

Он, Радомир Причастин, оказался – в буквальном смысле слова – причастен к чему-то грандиозному, необыкновенному, что в этом мире открывается далеко не каждому. И не каждый день бывает знаковым.

22 июня – день летнего солнцестояния. Особый день.

И ночь пришла особая. Такая ночь, где сон и явь – или, как в старину говорили, явь и навь – изумительным образом переплетаются.

И голоса ветров, и голоса веков повествовали мальчику о том, что когда-то в дремучей древности народы Земли в этот день и в эту ночь славили Купало.

Высоко в небесах, где-то в своём лазоревом чертоге Солнце – Коло, или Хорс – на расписной колеснице по небесным дорогам выезжало навстречу месяцу. И люди в эту ночь со своих ритуальных холмов или на излюбленных полянах возле рек и озёр следили за встречей Солнца – Красного Яра – и Белоснежной Луны. Люди веселились, жгли костры и прыгали через огонь, загадывая желания, испытывая силу и ловкость. И, конечно, люди пели песни – как это без песен в такой великий праздник?! И радостное эхо волнами катилось по горам и долам. И птицы на деревьях и около костра людям подпевали – птицы, среди которых и Гамаюн, и Сирин, и Алконост. И повсюду оживали вереницы разноцветных хороводов. И текли, струились живые ручейки, где чистыми звонкими каплями казались светлолицые девушки и парни, сияющие добрыми глазами, слепящие узорными улыбками, украшенные венками из неувядающих цветов, где сияли не просто росы – великороссы.

О, это был великий праздник Жизни, который представлялся нескончаемым. И горел, горел всю ночь один большой незатухающий костёр – как большой незатихающий восторг земного бытия, которое когда-то здесь, на Земле, было воистину райским.

3

Хороводы внезапно исчезли, и песни утихли, эхом последним в тайге отзвенев. И только на поляне по-прежнему восседал волшебный Дух-Огонь. И жарко, и весело Рарог что-то рассказывал мальчику. Рассказывал трескучим языком. Рассказывал и вдохновенно сверкал золотыми очами. И всё кругом костра благоухало ароматами земли, смолья, цветов и трав, росою прослезившихся.

Всё в природе было объято и словно бы всё обцеловано – миром, покоем, уютом.

И Радомирка, засидевшись, захотел побегать и попрыгать через костёр. А почему бы и нет? Он развеселился и так раззадорился, точно он тут не один и нечего бояться – великие тени былого ходили вокруг.

Дух-Огонь или кто-то другой, могучий и незримый, подошёл к Радомирке, подхватил его под руки, помогая прыгать через костёр.

– Ого! – взлетая в поднебесье, воскликнул мальчик. – Как бы головою об луну не треснуться!

Рарог засмеялся. Поставил парнишку на землю.

– Страшно?

– Немножко.

– Никогда и ничего не бойся. Слышишь? Я всегда буду рядом. Буду твой дух поддерживать.

– Так ты же огонь. Ты прогоришь. Как же ты рядом-то будешь?

– Не всякий огонь прогорает. Запомни. Я горю уже века, тысячелетия. Мой огонь – огонь души. Его только Творец может зажечь и погасить. Ты, может быть, пока не понимаешь?

– Понимаю. Только не совсем.

– Ну, порезвись, потом поговорим.

И он играл, резвился, веселился, ощущая в душе несказанную радость. Он прыгал высоко и далеко, прыгал без страха. И в конце концов он стал поближе, ближе к Огню подходить, не боясь обжечься. Стал смелей разговаривать с Духом-Огнём.

– А правда, что когда-то на Земле царили мир и покой и никто никому не завидовал?

– Да, когда-то были такие золотые времена.

Мальчик с грустью посмотрел вокруг себя.

– Вот если бы я мог вернуть те времена…

Дух-Огонь усмехнулся и горячей ладонью взлохматил волосёнки, вспотевшие на лбу парнишки.

– Размечтался, да? А впрочем… Тебе ведь очень многое дано. Попробуй. – Дух-Огонь на минуту задумался. – Только, боюсь, повзрослеешь ты, парень, и позабудешь свою мечту. Так часто бывает с людьми.

– Почему?

– Взрослые люди гаснут.

– Как это – гаснут?

– Дух огня у людей пропадает, и становятся они – как обугленные головёшки.

Нахмурившись, мальчик подумал, подумал и заявил:

– Я не буду таким!

– А ты, брат, хвастунишка. Нет? Ну что ж, посмотрим. Время покажет. А пока поиграй. Недолго тебе остаётся. Скоро ты повзрослеешь – не по дням, по часам.

И мальчик играл до тех пор, пока не запыхался от беготни. Притомился, присел на ветровальное дерево недалеко от костра. Сидел, смотрел по сторонам. Слышал, как росинка щёлкнула – упала с головки цветка.

Туман перед рассветом густел, сметанился в низинах возле реки. Проступали горбатые контуры гор, щетина тайги. Звёзды в тёмно-сизой вышине зажмуривались одна за другой. Костёр неумолимо прогорал, языки опадали, слабели, почти переставая говорить что-то древнее, дивное.

Радомирка, сам не зная почему, насторожился. Медленно поднялся и, затаив дыхание, прислушался.

«Тихо кругом, – подумал он, озираясь, – наверно, мне попритчилось».

И в это мгновение ветка хрустнула невдалеке.

Тревога входила в тайгу – воровато, вкрадчиво, на цыпочках.

4

Волшебная идиллия – без видимой причины и без повода – внезапно разрушилась. Серый заяц отпрянул от серого волка, внезапно показавшего оскал. Белый голубь всполошился и улетел, опасаясь когтей хищного ястреба, который тут же взвился – вдогонку бросился.

Тёплая, нежная ночь, недавно ещё полная радости, благости, мира, покоя и песен, – эта ночь гасила звёзды и тоже начинала показывать зубы и когти.

Просыпающаяся тайга что-то недоброе стала нашёптывать колючими усатыми устами. Тайга чесала бороду косматую свою – прохладными тёмными лапами ветра. И странные какие-то огоньки, точно гнилушки или чьи-то лихие глаза, мигая, проплывали за деревьями, мерещились за камнями. Хищные глаза то приближались, разгораясь, то отдалялись в пелену тумана. Трясина где-то на болоте забулькатала, точно бесы болотные, дождавшись часа своего, выходили беситься. Нетопырь налетел на огонь – летучая мышь. Рваной тряпкой шарахнувшись вверх, нетопырь своей тенью мазнул по лицу Радомирки, оставляя в душе неприятный осадок.

Жутковато стало, неуютно. Он сучковатую палку поднял – для обороны.

Костер пропадал, на излёте трепыхал золотыми жар-птичьими крыльями и дымком чахоточно чадил. Хорошо бы сбегать за дровами, подживить огонь, и тогда, может, сказка вернётся, погреется ещё немножко у огня. Но мальчик, теряя уверенность, не решался идти через поляну – там чернел раскоряченный пень, издалека похожий на рогатого чёрта или костлявую Бабу-ягу, там что-то по-змеиному шуршало и шипело.

Поёживаясь, Радомирка стоял и смотрел в туманную темень тайги. И такое чувство возникло у него – сильное, навязчивое чувство, – словно кто-то за ним наблюдает. Тёмный кто-то, недобрый.

Было именно так – чуткая душа не ошибалась.

Исполинское дерево росло на поляне – крона затерялась в облаках. И там, за этим деревом, стоял Эрлик-хан. Тяжело, угрюмо, пристально смотрел на мальчика. Наблюдал, не мигая. Взгляд Эрлик-хана, режущий, как бритва, грозно сверкал в голубоватом предутреннем сумраке. Казалось, дух дракона в эту минуту думал: «Давненько мы с тобою не встречались, я даже соскучился, ну ничего, скоро мы посмотрим – кто кого. Всё равно ты будешь в моей полной власти. Будешь, никуда не денешься. Никакой Дух-Огонь не поможет!»

Двумя руками сжимая палку – в любую секунду готовый дать отпор, парнишка по траве, блестящей росами, направился к избушке.

И остановился, вздрогнув от того, что дверь избушки распахнулась, скрипнув на манер коростеля.

Это вышел Кудесник: серебристая шевелюра на его голове показалась божественным нимбом, озаряющим полумрак.

Мальчик бросил палку и подбежал к нему.

– Дядян! Дядян! – затараторил, возбуждённо сверкая глазами и тыча пальцем в сторону громадного дерева. – Я сейчас видел вон там…

Перебирая кольца бороды, Ян Маркович как-то слишком безмятежно, терпеливо выслушал взволнованный рассказ, согласно качая «светящейся» головой.

– Такая ночь сегодня, что ж ты хочешь? – Голос крёстного звучал спокойно, почти равнодушно.

Рассказ Радомирки нисколько Славинского не растревожил, как это ни странно. И мальчику внезапно расхотелось откровенничать. Он глубоко вздохнул и шумно выдохнул, чтобы успокоиться.

А когда протёр глаза и пристальней, внимательней посмотрел на Яна Марковича – что-то смутило мальчика. Что-то было не так с этим дядей Славинским. В эти минуты крёстный показался каким-то отчуждённым, холодным и ещё каким-то… непонятным. И выглядел он почему-то не заспанно – одежда не измята, волосы аккуратно причёсаны, борода не скомкана, как это бывало спросонок, глаза мерцали ясно, живо. Ян Маркович выглядел так, будто он всё это время бодрствовал.

Радомирку неспроста называли необыкновенно-исключительным. Чуткая душа вдруг подсказала: Славинский – не тот человек, за кого он себя выдаёт.

Эта мысль, быть может, окрепла бы у мальчика, но то, что случилось дальше, – вышибло всякие мысли.

1

Воздух в избушке за ночь сделался тяжёлым, вязким, непродышливым. Стёкла на окне подзатянула мутная испарина, кое-где пустившая слезу – витиеватые тропочки там и тут обозначились.

Дрожащей ладонью широко пошаркав по стеклине, Причастин сутуло постоял возле окна, глядя на таёжный мир, немного искривлённый в сыром изображении. Желая удостовериться в том, что мир искривился в стекле, а не в глазах, Причастин уже рукавом насухо протёр окно.

Округа светлела, с каждою минутой приобретала жёсткие черты реальности – черты житейской, грубой прозы. Каменные кручи, с вечера вроде как ушедшие поспать, возвращались на свои места. Возле реки зашевелились туманы, утягиваясь подальше от солнца, полыхнуть готового из-за перевала. Послышалась птичья разноголосица: то ли кедровка заскандалила неподалёку, то ли шумная всегда кулик-сорока.

– Мужики! – Причастин отвернулся от окна. – Хватит ночевать! Подъём!

Жалобно и сухо заскрипели нары: кто-то заворочался, кто-то закашлял. Вчерашнее веселье давало себя знать – больные, будто чугунные головы с трудом поднимались.

Кто-то, продрав глаза, бессмысленно озирался, не соображая, где находится. А кто-то с закрытыми глазами умолял:

– Лукьяныч! Давай ещё маленько покемарим!

Причастину тоже несладко – увлёкся вчера, хватанул через край. Так хватанул – загорланил песню над рекой: «Отец мой был природный пахарь, а я работал вместе с ём…»

Но сила-воля пока что крепка у Причастина, поэтому и держится в роли атамана:

– Подъём! Самый клёв на заре! Вы чего?

– Мы вчера наклевались.

– Наклюкались, хочешь сказать?

– Не знаю, как сказать, башка хромает.

– Поднимайся, искупайся, будет легче.

– Купание тут не поможет. У меня болезнь такая – недоперепил.

– Переболеть придётся. Лекарства нету.

– Как это нету? Выхалкали? Ну, тогда кранты…

И опять в избушке воцарилась тишина.

Муха забрюзжала на окне. Кто-то всхрапнул.

Причастин посмотрел на сына – спит, нашёл местечко в уголке.

«А где Кудесник? – мимоходом подумал Причастин. – Его, кажись, и ночью не было тут».

– Не хотите, как хотите. – Он стал натягивать болотники, бормоча: – Отец мой был природный пахарь, а мне рыбалка по душе…

Подумав, что неплохо бы позавтракать, Алексей Лукьянович отмахнулся – жалко время упускать. Руки его, пальцы, исполосованные тонкими шрамами от лески, от крючков, сладковато чесались, зудели.

Дверь за Причастиным тихонечко скрипнула.

– Ушёл? – раздался болезненный голос. – Вот шебутной какой. Ну и кто же из нас Непутёвый? Я или он?

Добрыня хрипловато хохотнул:

– Два сапога пара.

– А где наш Кудесник? Он знает волшебную травку, с похмелья помогает…

Кто-то со стоном вздохнул:

– Цапцарапель хорошо помогает.

– А это что за… – загнул Непутёвый.

– Снадобье такое. Древнерусское.

В окно ударил первый солнечный пробрызг – лучи задрожали на стене зимовья, озарили картину, какую можно видеть после побоища, чтобы не сказать – после попоища: лежащие вповалку мужики болезненно морщились, страдальщицки куксились, сами себя с трудом поднимали, как на домкратах, с хрустом расправляли руки, ноги и поясницы, божились и клялись больше ни-ни, ни капли…

– В такую рань вставать? Ох, мама родная! – взмолился Непутёвый, закрывая глаза. – Да чтобы я когда ещё поехал добровольно… Нет, ребята, тока под ружьём…

2

Восход над горами всё шире, всё выше расправлял и раздыбливал крылья – красовался красным гордым петухом. Туманы, растрясаясь, пухом опадали на дно оврагов. Листья на деревьях, просыпаясь, напоследок нежились, переворачиваясь с боку на бок, показывая светлую изнанку – точно каждый листик был в ночной сорочке.

Горбатый перевал, всё отчетливей вспухая, подставлял под небеса колючую хребтину, чтобы тучи с облаками могли передохнуть на нём, прежде чем свалиться с водораздела и пойти по долинам, по речной, широкой пойме, где время от времени в предутреннем покое дёргал небольшой, но горластый дергач – коростель. Светлея, тайга наполнялась кудрявыми кедрами, соснами – деревья там и тут поскрипывали, будто сладко потягиваясь в момент пробуждения.

Мужики спустились к речке – кто умыться, кто искупаться. И тут началось…

– А это что? Смотри! – заговорили вразнобой. – Какие-то венки прибило к берегу.

– О-о! И в самом деле! Откуда-то с верховий принесло. Или тут русалки ночью хороводили.

– Хороводили! Я видел! – Ванька Непутёвый кулаком постучал по своей куриной груди. – Я в полночь вышел по нужде, в город Мандалай хотел уехать. Гляжу, а тут столпотворение какое-то. Я подумал, что это мерещиться после поллитры.