Fuckтор лидера. От поражений к победам

Глава 4. Сказка с привкусом пороха

Начало девяностых. Время, когда страна трещала по швам: рушилась привычная жизнь, менялись деньги, магазины пустели, а люди хватались за любую возможность заработать. В Сибирку потянулись приезжие – из Башкирии, из Казахстана. Всем нужен был лес: одни искали стройматериал, другие – способ прокормить семью. На этом фоне отец все чаще впутывался во всякие сомнительные дела. Ну вы помните: он у меня с характером, дерзкий, борзый. Иногда эти качества характера проявляются в людях не самым лучшим образом…

Сначала это выглядело как “подработки” – в те годы почти каждый что-то “крутил-мутил”. Но постепенно все зашло дальше: он начал выпивать, пропадать неделями, приходил домой все реже. Деньги приносил – и немалые, – но сама семья от этого счастливее не становилась.

Внутри дома будто что-то надломилось. Мама осталась с детьми одна. Отец перестал помогать, хотя раньше был рядом. А она не могла полноценно работать из-за того, что я постоянно болела. Поначалу мама устроилась воспитателем в детский сад на полставки: хоть какой-то доход, хоть какое-то отвлечение. Но вскоре она столкнулась с тем, что больничные из-за меня и моих болезней сыпались один за другим. Ей часто приходилось “прогуливать” работу.

Яна ходила в садик стабильно. А я – чаще оставалась дома. Болела воспалением легких, бронхитом, а еще у меня была астматическая одышка, и мама каждый раз ловила тревогу: вдруг я ночью задохнусь? Постепенно она оставила даже эту работу воспитателем – слишком тяжело, слишком много больничных и усталости, да и, скажем прямо, она там занимала чье-то место.

Мне тогда было всего пять лет. Но я очень четко понимала и чувствовала, что в доме происходит что-то неладное. Видимо, родители близки к разводу. Это не была тайна за семью печатями. Напротив – мама ничего от окружающих не скрывала. Она рассказывала всем о моем отце, вернее – о том, какой он “мудак”. Я слушала это и чувствовала жгучий, пронзительный стыд. Это был тот случай, когда поступки совершают взрослые, а стыдно почему-то ребенку. Да, всегда больно и стыдно признавать перед сверстниками, что у тебя дома не все в порядке, даже в таком возрасте.

Тот опыт научил меня тому, что сор из избы выносить нельзя. Я впитала это так глубоко, что потом иногда держала язык за зубами даже там, где, может, и стоило открыть рот и сказать, пожаловаться. Но я понимала: когда рассказываешь чужим о своем личном, кровоточащем, болезненном – ты становишься жертвой. А жертвой быть не хотелось. Хотя, честно говоря, иногда очень тянуло – пожалеть себя, повесить на себя ярлык “несчастная”. Особенно – глядя на маму.

Женщины вообще очень эмоциональные. Я это по себе знаю. И никто их не учил строить отношения. Тогда не было ни книг, ни тренингов, ни советчиков. Все было “по наитию”. Мама в своей эмоциональности словно топила и себя, и всех, кто ее окружал. Если бы она была хотя бы чуть-чуть сдержаннее, если бы смогла поддержать отца в те переломные, тяжелые для всех времена – я уверена, моя жизнь сложилась бы иначе.

И все же, как бы горько это ни звучало, я однозначно заявляю, что те первые пять лет брака у родителей были идеальными. Настоящая сказка, которая закончилась слишком быстро.

Правда, это, наверное, самые светлые воспоминания моего детства. Картина простая и счастливая: мама, папа, я и сестра. Мама – улыбчивая, живая, довольная жизнью. Папа – сильный, умный, заботливый, с той самой фирменной улыбкой, которая могла согреть любого.

Честно говоря, ни мама, ни сестра в моем детском восприятии не занимали много места. Мой мир был целиком и полностью – папа, только папка. Я всегда его ждала, даже когда он надолго где-то задерживался. Я скучала так сильно, что казалось, само время растягивается. И каждый его приход домой был для меня праздником.

Он никогда меня не ругал, никогда не наказывал – хотя поводов я давала немало. Я ж та еще оторва была. Да и остаюсь ею. Папа умел так оправдать мои шалости, что даже самые серьезные проступки казались пустяком. Например, когда я варварски подожгла дровник у соседей, он спокойно спросил: “Вы что, замерзли и решили костер развести, чтобы согреться?”. Я, конечно, кивнула. А он лишь усмехнулся. Да, тогда он умел обеспечить чувство безопасности – главное, что может дать отец своей семье. Вот таким вот он был – мужиком с характером и юмором. И я счастлива, что похожа на него больше, чем на кого-либо еще.

Эти воспоминания я часто накладываю на собственное общение с дочерью. Я никогда не ругаю ее за разрисованные стены, за порванную одежду или испачканные новые вещи. Все это можно купить, постирать, перекрасить – ну для чего еще мы живем и работаем, если не для того, чтобы дать своим детям возможность быть детьми? Взрослым всегда мешают правила, всеразличные “нельзя”, “должен”, чужие ярлыки и запреты. А у ребенка еще есть право пробовать, делать, ошибаться, познавать мир и себя в нем. Но вернемся к удушающе трагичной части истории…

В нашей семье все было просто: отец работал, мама занималась нами. Хотя правильнее сказать – мною. Мы с ней каждые полтора месяца лежали в больницах. И я часто думала о том, что, быть может, именно мои болезни, мамино постоянное отсутствие дома и стали трещиной в их отношениях? Или, может, дело было во времени – в тех самых лихих девяностых, когда вся страна шаталась, и мужчины искали быстрые деньги любыми путями, чтобы обеспечить семью?

Точно знаю, что папа был в самом эпицентре событий. Но вот чем конкретно занимался – честно – я не знаю. Однако, сегодня, слушая мамины воспоминания, я понимаю, что многое было незаконным. Дома деньги водились всегда. Иногда – слишком большие суммы, не сравнимые с обычной зарплатой. В доме даже было оружие. Ну, сами понимаете, сомнительная история. А еще можете себе вообразить фоновое напряжение, которое у нас порой царило. Необъяснимые вещи, по типу неоправданно больших сумм денег и оружия, не могут не напрягать, не вызывать вопросов и, конечно же, тяжелейшей фоновой тревоги.

Постепенно папа менялся. Он стал нервным, раздражительным. Маму в свои дела не посвящал, держал все при себе. И самое тяжелое и неприятное – он пристрастился к алкоголю. Уезжал на несколько дней, пропадал без объяснений, а потом возвращался с кучей подарков. Игрушки, одежда, сладости, которые в магазинах тогда еще даже не продавали. Он улыбался, клялся, мол, “этот раз – точно последний”, просил прощения и снова уезжал.

Ну и, как вы понимаете, всему приходит конец. Даже тем светлым годам, которые я до сих пор считаю и называю счастливыми…

Глава 5. Люблю и ненавижу. Ненавижу, что люблю.

Однажды папка домой не пришел. Вместо него во двор вошли его люди – незнакомые нам мужики с тяжелыми лицами, пахнущие табаком и железом. Они несли новости, от которых у мамы вмиг побелело лицо: отец под следствием, и если не собрать деньги – сгинет. Назвали сумму в сто пятьдесят тысяч. Чтобы было понятно: тогда за такие деньги можно было купить десять домов с огородами, сараями и коровами. Это была пропасть. Катастрофа.

В доме наличных денег даже близко не хватало. Мама сдирала с себя золотые украшения, сняла обручальное кольцо, вытряхивала сбережения из шкафов и подушек. Вынесла все, что могла – и отдала. Его отпустили.

Я очень хорошо помню тот день, когда он вернулся. Полгода его не было. Полгода для ребенка – это почти вечность. А тут вдруг папка снова держит меня на руках, а я утыкаюсь носом в его куртку и вдыхаю этот густой, тяжелый сигаретный дым. Он был отвратительным и одновременно самым родным запахом на свете. Я будто говорила себе: “Он снова здесь. Снова рядом. А значит, все хорошо”.

Но все хорошо не было. После этого история закрутилась еще сильнее. Он возвращался все реже, пил все больше. Мы с Яной верили в сказку, что папа работает, что он просто уставший герой. На деле же он уходил в запой и исчезал на целые дни и ночи.

Мама пыталась держаться. Снова устроилась на полставки в детсад, чтобы хоть что-то приносить в дом. А я все так же часто болела. И мы с сестрой львиную долю времени проводили у бабушки с дедушкой, их дом напротив стал нашим настоящим домом.

Так продолжалось полтора года. И вот, наконец, мама подала на развод. По нам с Янкой эта информация просто прошлась катком. Никаких объяснений, только ее слезы и фраза: “Я хочу вас уберечь”. От чего – мы не понимали. Я злилась на нее, ненавидела за то, что она рушит мою семью, и в то же время до боли в сердце жалела ее, потому что она все время плакала.

Иногда они еще виделись. Мама звала его хотя бы к нам – повидать детей. Но он словно отрезал себя от этой жизни. Один раз он ей сказал: “Ты справишься. Я знаю”. И снова ушел.

Для мамы он остался жестким, холодным человеком, способным бросить любимых, дорогих людей, и даже не обернуться. А для меня он все равно оставался папкой – самым лучшим на свете.

Развод случился, когда Яна пошла в первый класс, а я еще бегала в садик. Мама сама выкинула его из дома. Сказала, что он не дает детям ничего, кроме обещаний да пустых слов. Пьет, валится на пол, спит, а утром снова исчезает”. И это, увы и ах, было правдой.

Для нее тот развод стал освобождением. А для меня – концом сказки, в которой даже запах папкиного дыма казался теплом.

Он, наверное, только и ждал, когда все развалится окончательно. В тот день он зашел, будто мимоходом, без лишних слов собрал свои вещи, забрал видеомагнитофон с кассетами – тогда это было сокровище – и ушел. На прощание бросил фразу, которая прожгла маму изнутри: “Ты еще сама ко мне прибежишь”. Сказал и ушел так, будто впереди его ждал не новый этап жизни, а очередной запой.

Мама не сдавалась. Несколько раз звала его: “Приди, девчонки скучают. Возьми хоть конфеты, печенье – пусть думают, что это подарок от отца”. Она пыталась сохранить хотя бы видимость его присутствия в нашей жизни, чтобы мы не чувствовали себя брошенными. Он обещал. Но снова и снова не приходил.

В какой-то момент он сказал прямо, без намеков: “Не проси. Если захочу – сам приду. Не прихожу – значит, не хочу.”. Все. Точка. Холоднее слов для ребенка и матери, наверное, не придумать.

Для мамы это стало окончательным подтверждением того, что он ушел и не вернется. А для меня это был удар, от которого не отмахнешься игрушками или сладостями. Я путалась в чувствах: ненавидела мать за то, что та его прогнала, и одновременно любила отца. Но потом все переворачивалось – я ненавидела отца и жалела мать. Эта карусель крутилась во мне несколько лет подряд, пока однажды не сорвалась с цепей.

Я приняла решение. Раз и навсегда. Буду его ненавидеть. Хватит качаться между “люблю” и “ненавижу”. Я даже тогда цель себе поставила: вырасту, стану прокурором и посажу его. Пусть узнает, каково это – сидеть и быть отрезанным от того, что ты считал своим миром.

Вот так и закончилась глава моего детства, в которой папа сначала был вспышкой яркого теплого пламени, но потом превратился в…обыкновенный дым.

***

Эпилог прямиком из могилы

В десятом классе меня догнала новость, которую я одновременно ждала и боялась услышать: отец умер. Сестра сказала это почти буднично, хотя внутри у меня все оборвалось. Она успела увидеть его незадолго до смерти – не знаю, что ее к этому подтолкнуло, но она его нашла. И они поговорили.

Она спросила в лоб: "Почему ты никогда не приходил? Почему не помогал, не был рядом?". На что он ответил: "Я всегда знал, как вы. Я всегда был рядом".

Сначала это казалось издевкой. Как рядом, если нас растила мать? Как рядом, если я засыпала с чувством, что отец есть, но его нет? Но годы прошли, и мы с сестрой начали понимать – он и правда всегда висел тенью над нашей жизнью. Его фамилия звучала в каждом дворе. Никто не смел нас обижать, хотя мы жили в самом сердце криминального района. Если оглянуться назад, то это очень необычно. И действительно похоже, что, на самом деле, его отсутствие было громче любого присутствия.

На похоронах я стояла молча, глядя в яму, и внутри не было ни истерики, ни рыданий – только странная, глухая пустота. Вот оно: любовь и ненависть разбиваются об эту могилу.

Я всегда относилась к смерти спокойно. В том числе и к смерти близких. Когда-то вычитала про китайскую традицию: ребенку дают сверчка, он заботится о нем, а сверчок быстро умирает. Так детей учат не бояться ухода тех, к кому привязался. У меня сверчка не было, но, похоже, свою школу я все равно прошла.

Одно я знала точно: смерть – это константа, но жизнь – ее можно продлевать, растягивать, насыщать, а не сливать в унитаз. И в тот момент я впервые отчетливо сказала себе: мое будущее – мое.

После развода отец покатился вниз. Не на самое дно – не бомжевал, не валялся в канаве, но жил так, будто впереди нет ни завтра, ни смысла. Выпивка, сомнительные компании, разгульные ночи. Чем он питался и на что жил – до сих пор тайна. Работы у него не было. Но такая жизнь всегда бьет по телу: в какой-то момент сердце не выдержало. Инсульт. И все – точка. Финал.

Мне жаль, что мы так и не успели нормально поговорить. Потому что у меня был один грешок перед ним. Одна рана, которую я сама ему нанесла. И я так и не успела попросить прощения.

Мне было лет 12. Лето, деревня. Я сидела с ребятами на лавочке под звездным небом, болтали о чем-то своем, детском и важном, как всегда. И вдруг подошел он. Сел рядом. Разговаривал с нами, улыбался. И в какой-то момент спросил меня: "Доча, а ты кем хочешь стать?".

Я ответила честно, даже слишком: "Прокурором".

Он улыбнулся еще шире: "Почему?".

И тут я глянула ему прямо в глаза и резко сказала: "Чтобы таких, как ты, в тюрьму сажать".

Он улыбался, но я увидела, как в глазах у него что-то дрогнуло. Грусть. Боль. И понимание. Я попала прямо в сердце, и это сердце у него, несмотря ни на что, было. Я встала и ушла. И больше мы никогда не виделись. До его похорон.

И вот я стою у могилы, смотрю вниз и думаю: "Ну и зачем ты умер? А как же моя цель? Ты даже тут умудрился испортить мои планы! Опять ломаешь мою жизнь?!".

Но ответ пришел неожиданно и оттуда, откуда я не ждала. Нас с кладбища предложил подвезти один влиятельный друг отца. Человек, чья фамилия, скажем так, была первой в городе. Мы почти не общались, но здоровались при встречах. Я согласилась, потому что мне было любопытно поговорить с человеком такого уровня.

В дороге он вдруг спросил: "Почему ты не плакала?". Странный и, по-моему, даже дурацкий вопрос от такого человека.

"Почему?" – подумала я, – "Да потому что я толком-то не знала этого чувака. Плакать по тому, кого не знаешь? Или по своему разбитому детскому сердцу?". И я сказала ему это вслух.

Он слушал внимательно и долго. А потом ответил: "Зря ты так. Твой отец был замечательным человеком. С большим, добрым сердцем. Самый честный из тех, кого я знал. То, что он ушел – это про его отношения с женщинами, но не про вас. Если хочешь знать правду, поспрашивай у людей. Ни один плохого слова не скажет.".

Мое представление об отце снова разлетелось на куски. Я столько лет строила в голове картину монстра, а оказалось – нет. Да, он сломал жизнь маме. Да, он оставил нас. Но для других он был человеком чести. И это меня сбило с ног.

После того разговора я начала собирать его заново – по кусочкам, из чужих воспоминаний, из маминых рассказов. Она вдруг стала охотно делиться: "Теперь-то можно", – говорила она. Будто смерть сняла запрет.

Я поняла: отец был не только моим личным врагом и болью. Вместе с этим он, все же, был человеком, у которого было сердце, честь, достоинство и уважение окружающих. Просто я увидела все это слишком поздно.

Глава 6. Интернат вместо детства

Меня к моей цели подталкивала сама жизнь – упрямая, серая, жесткая. Школа жизни у меня началась довольно рано.

Мама, которая до этого перебивалась случайными подработками, рано или поздно должна была пойти на настоящую работу. Но куда? Две дочки на руках, одна из них вечно с температурой и больничными, опыта толком нет. Два года мама продержалась на коротких подработках, но все это было как латать пробитый таз: сколько не чини, все равно протекает. Денег катастрофически не хватало.

По профессии мама была поваром, и в итоге решила идти ва-банк – уехать на работу вахтовым методом. Это означало одно: мы с сестрой остаемся жить у бабушки и дедушки. Для нас это трагедией не стало, потому что мы и так половину времени торчали у них. Они были людьми добрыми, щедрыми, но возраст брал свое: две девчонки на шее, болезни, заботы… Думаю, им было страшно. Страшно не потянуть, страшно не справиться.

И вот однажды нам объявили новость: в деревне проводят “экскурсию” в школу-интернат временного содержания, в поселке Межевой Саткинского района. Рассказывали это красиво, как умели – по всем правилам маркетинга. Мол, детям там будет лучше, безопаснее, полезнее. Тем более в деревне тогда вспыхнул случай туберкулеза в одной семье, и было решено, что, раз все дети ходили в один садик, будет лучше часть из них на время изолировать. Звучало убедительно, даже благородно. Идею продали многим родителям, и мои тоже согласились: вроде бы для нашего ж блага.

Но по факту мы оказались в интернате. Там действительно жили дети, но в основном из неблагополучных семей. А я нас с сестрой таковыми не считала. Для меня это ощущалось как плевок судьбы прямо в лицо: будто нас приравняли к каким-то отбросам.

Мы с сестрой провели там два года. Два года, которые мой мозг до сих пор хранит обрывками и обгрызанными кусками воспоминаний, как битая кассета. Я не помню, как выглядели комнаты, не помню детей, с которыми делила дни, ночи раковины и унитазы. Только смутные лица воспитателей, несколько имен и самое главное чувство – мы никому не нужны. Это чувство наточенным острием впивалось прямо в кости на протяжении всего того времени.

Чтобы восстановить хоть какие-то картинки и ситуации, я даже поспрашивала о них у сестры. Янка помнит больше. Например, как нас с ней определили в разные корпуса. Учителя там, в целом, были нормальные, педагоги детей жалели. Никто не бил, не унижал, скорее относились как к несчастным.

Иногда нас забирали домой на выходные, иногда – оставляли. Когда оставляли, воспитатели пытались занять нас хоть чем-то: фильмы показывали, досуг организовывали. Один из таких фильмов сестра помнит до сих пор – и, полагаю, забудет только в могиле. Это был жуткий ужастик: муж натравил на свою жену змею, и та прыгала по всей квартире, шипела, металась, пыталась ее укусить. Змея, в смысле, не жена. Атмосфера чистого ада.

Сестра с тех пор уверена, что все змеи прыгают. Не ползают, не шуршат по траве, а именно прыгают от стены к стене. Эта киношка триггернула ее настолько глубоко, что до сих пор для нее змеи – сцучества…пардон, существа с пружинами в жопе (у них же есть жопа? Или нет? Я не зоолог, не в курсе. Ну вы поняли, в общем). И я до сих пор не понимаю, нафига детям такое показывали. Комната, набитая пацанами и девчонками разного возраста, и экран с этим шлангом-убийцей. Как будто кто-то хотел, чтобы у нас на всю жизнь остались психологические травмы.

В общем, этот их интернат – тем еще квестом на выживание казался. Не в смысле что приходилось за еду махаться и туалетную бумагу у преподов воровать, а в смысле что он казался скорее квестом на моральное выживание. На нас тогда посмотри, и сразу на ум приходило женское китайское имя – Камута Херовата.

Янка до сих пор помнит, как мы сидели у окна и ждали маму. Это было целое событие. То ли в пятницу вечером, то ли в субботу утром. Не суть. Обычно мама забирала нас после своих ночных смен. В ее зеленом плащевом пальто – длинном, чуть поношенном, но таком родном. Она шла по дорожке и шла не к кому-то, а именно за нами. Забирала и увозила домой. Радости не было предела.

На второй год интерната мы уже начали ездить сами: от остановки в Межевом, до автостанции, и потом от автостанции до дома. Преодоление маршрута казалось почти взрослым подвигом. Иногда, когда, видимо, маме выдавали зарплату, она устраивала маленький праздник: на площади был ларек, и там она покупала нам сладости. Янке – трубочку с белковым кремом, мне – эклер. Забавно, я этого почти не помню, а еще смешнее то, что эклеры я до сих пор не люблю.

Еще была у нас там педагог – Светлана, кажется, ее зовут. Вела что-то внеклассное. Я не запомнила ее отчество, но запомнила момент: мы с Янкой стоим на остановке, ждем автобус, она подходит. Просто заговорила с нами – куда едем, не страшно ли. Разговаривала спокойно, по-человечески, как будто мы не интернатские, а обычные дети. Было приятно.

Но мы все равно ненавидели это место. Оно вроде бы было нормальное, без ужасов и садизма, но не родное. Абсолютно чужое. Скука по дому, тоска по маме были такими, что прогрызали кишки изнутри. Когда нас наконец забирали – это был праздник. Настоящий побег на свободу.

Мне тогда было девять лет. И в эти девять лет весь мой мир состоял из страха. Больше ничего я не чувствовала. Сейчас мне уже не стыдно, но тогда мои эмоции вытекали и проявлялись только в одном – в ночном энурезе. Родные пытались лечить это врачами или стыдом (“-Ой, а как это вы воспитали такого хорошего ребенка? -Ну, как обычно, по классике: шантаж, манипуляции, угрозы, насмешки.”).

Но ровно в тот момент, когда нас вернули домой, оно прошло само. Спустя два года нашей отсидки в интернате, мама вернулась после вахт, после своих скитаний по северным городам, устроилась на завод, и мы снова были вместе.

Интересно, что все настоящие обиды на маму проявились только потом, во взрослой жизни. В детстве ничего такого не было. Я вообще не замечала, чтобы было на что обижаться. Все происходящее казалось нормой. Так надо, так и должно быть. Мы любили ее безмерно. Мы всегда ее ждали. Всегда помогали, чем могли. Мама была центром, вокруг которого крутилась вся наша маленькая вселенная.

Мы с Янкой часто пытались готовить сами. Макароны – наше коронное блюдо. Варили их через раз: то переваренные в кашу, то сырые внутри, но нам это было не важно. Главное, чтобы мама пришла и увидела – у нее есть дети, которые о ней заботятся. Чтобы ей было приятно.

Когда мама спала после ночных смен, мы ходили на цыпочках, как маленькие призраки. Старались не шуметь, громко не дышать. И все равно каждые пять минут подходили и такие: “Маааа, ты еще спишь? Мама, маааам, ты еще спишь?”. Нам хотелось украсть у сна хоть кусочек ее времени. Хоть пару слов, хоть немного внимания.

Сейчас, когда я это вспоминаю, внутри поднимается злость. И обида. Почему мы жили именно так? Почему мама позволяла этому быть? Почему у нас возникало ощущение, будто мы ей мешали? Будто мы ей не нужны? Будто она не хотела дать нам другую, более качественную жизнь, а выбирала жить своей. Какой-то эгоизм, завернутый в бесконечную уборку и готовку.

Я понимаю, что мама нас любила. Но вот в детстве ее любовь выражалась странно. Не в том, чтобы провести с нами день. Не в том, чтобы придумать нам игры или показать мир. А в том, чтобы выдроить квартиру до блеска, поперестирывать все подряд, сварить суп. Ей нравилось хозяйство, нравилось чувствовать себя занятой. А мы из этой картины как-то выпадали.

Я не помню, чтобы мы ходили купаться на речку вместе с мамой. Не помню, чтобы она брала нас за руку и вела в парк. Чтобы у нас было “мамино лето”. Ничего этого не было. Обычно звучало одно: “Идите погуляйте сами”.