Неисповедимые пути. Сборник рассказов

Рок-н-ролл навсегда

Тьма быстро сгущалась над сугробами. Кусками рафинада в банке с тушью.

Короткий проулок, в котором находится известный в заполярном городе рок-бар, походил на траншею после массированной бомбардировки. Несколько последних мартовских дней с резкими перепадами температуры – оттепелями с метелью и неожиданными морозами – превратили это место в ледяной трофи. Глубокую и узкую, убитую напрочь и невероятно скользкую двухколейку. В высоком коридоре грязного спрессованного снега.

Проулок пользуется спросом у водителей, потому что заканчивается автосервисом. Там можно пройти техосмотр, перебортовать колёса, а заодно помыть… хм!.. автомобиль.

До поздней ночи на чёртовой дороге подскакивали на колдобинах, елозили, скребли днищем, рискуя оборвать выхлопную трубу и тормозные шланги о горбыли, десятки озверевших мужиков. Беззвёздное небо равнодушно поглощало отборный мат…

Надо заметить, что безымянную улочку образовали всего-то два здания.

Слепой торец дома ещё сталинской постройки, окрашенный тусклой серо-буро-малиновой краской, с узкой входной дверью. Редкие смельчаки-пешеходы, решившись сократить путь от центральной улицы до своей квартиры в спальном районе через эту задницу мира, все, как один, громко вздрагивали, когда внезапно попадали в освещаемую зону от датчика движения на стене хитреца.

Не могу не похвалить дом за предусмотрительность. Благодаря ей многие жители сохранили связки и кости своих конечностей. И да, легче перенесли шок от вида, расположенного напротив здания. Собственно – цели моего рассказа.

Когда-то здесь, скорее всего, располагался склад. Или гараж для грузовых машин. Ближняя в/ч могла отдать его городу в аренду в тяжёлые экономические времена. Ну, это так – несущественные детали.

Несмотря на внушительные размеры, из-за длины и цвета дом казался приземистым. Окрашенный в окончательный поглощающий цвет, с тёмно-красной крышей и наличниками на нескольких квадратных окнах (в конце, где подсобки, и с парадного хода) – точь-в-точь напоминал домовину.

Но лаконичная стильная надпись «Rock and Roll», внятная приписка «music-bar» и раздувшая от важности естественные размеры электрогитара на отдельном постаменте не оставляли пришедшим времени на раздумья.

Вся его глухая боковая стена украшена большими монохромными постерами великих рок мэнов…

То ли подвешенный на толстые цепи настоящий «Урал» с коляской во главе галереи… То ли разбушевавшаяся в этом году зима, до половины завалившая снегом попавших в передел кумиров миллионов… А наверняка – нелёгкая, вечером в пятницу тринадцатого, понесла меня к клубу. План запечатлеть последнее пристанище наиболее именитых рок певцов, на удивление, не казался бредовым.

– Тётка, эй, тётка! – раздался взволнованный голос где-то над головой.

– Она здесь. Я вижу руку с телефоном, – равнодушно ответил мягкий баритон.

Это случилось, когда взобравшись на бруствер я выбирала удобный ракурс для фото. Успела запечатлеть засыпанных снегом по пояс Кипелова, Хэтфилда и Цоя. Оступилась и слетела с насыпи в чёрный лаковый натёк в колее. Поскользнулась на нём и пребольно ударилась бедром. Не останавливаясь, цепляясь за выступы, стала карабкаться назад, вспоминая небезызвестного Ивана Бездомного, мотавшегося по Москве и всем своим безумным поступкам придававшего решающее значение…

Смеялась над собой и боялась, что меня крутит нечистый. Но разговор наверху не смолкал.

– Мы же ещё живые, в гроб, в душу, в …, – бушевал Валерий. Я уже ног не чувствую.

– Мне нравилась Россия, пока не случилась эта срань Господня, – откликнулся Хэтфилд.

– Это же Джеймс Хэтфилд! Да, не может быть! – мои мысли путались…

И дух захватило так же, как в июле 2007 года, когда шестидесятидвухтысячная толпа зрителей поднимала волну на концерте Metallica в «Лужниках», а я катилась на ней.

– Мы собирали стотысячные стадионы фанатов. Так вставляет – не поверишь, – голос лидера группы дрогнул.

– Отчего же, мы – тоже, – голос Кипелова прозвучал спокойно. Меня вставляет от ваших гонораров. Помолчал и решительно добавил.

– Не поверишь, но тебя сюда повесили, потому что ревёшь, как медведь. У нас говорят: «для острастки». Он сдержанно хохотнул.

– Ну…, ты мужик!.. – то ли с сомнением, то ли с гордостью пробормотал знаменитый фронтмэн.

– И где же она? – в разговор вклинился нетерпеливый Цой. Не дождавшись ответа, повернулся всем телом к Элвису и заговорил с ним.

– Друг, слышь? Моя девушка больна… Я бы сидел тут и смотрел в чужое небо… и не так уж всё плохо – когда есть пачка сигарет… – в голосе звучал скрытый намёк.

Трудно представить что-то более грустное после прозвучавшего ответа Пресли.

– Когда-то, о-очень давно, я просто подарил целый кадиллак my mom… Их у меня были десятки, нет, сотни… были… было… – глухой, с характерными бархатными нотками, голос прерывался. – А сейчас ничего нет, – прошептал он и затих.

Виктор подождал ещё из уважения и мысленно вернулся к своей последней поездке в Ригу. Его воспоминание вероломно прервал Костя Кинчев.

Опершись на звёзды, тот выставил микрофон прямо под серые берёзовые ветки и остервенело прокричал: «Вас, упавших с Луны, я проведу тропой тайны, где любовь – только воздух…, где ты – это я, где я – это ты…». Получив молчаливый неодобрительный ответ, обратил свой огненный взор на соседа справа. И довольно ехидно заметил.

– Бобби, ты понимаешь, что здесь не Африка? Что расстёгнутая до пупа рубашка не соберёт толпу местных скептиков. Их можно очаровать только картиной неземной жизни… И тут же, смутившись от неуместной спеси, скинул куртку. Плант ловко плечом поймал френч и в благодарность взорвал ночь неземным соло.

– Дурни вы, мужики! Кто-то совсем близко тихо засмеялся и закашлялся. Не поймёте всё никак. Где родился – там и сгодился. Мне наша земля нравится. Пусть их кричат: «Уродина!»

Замечание разбудило Короля. Элвис вытянул шею и заглянул за берёзу. В сгустившихся сумерках тёмным силуэтом, прислонённым к дереву, стоял какой-то весь помятый очкарик с гитарой. В руке дымилась сигарета, а толстые стёкла круглых линз весело отсвечивали перекрестье дороги.

Человек, воплотивший в реальность сказку о Золушке, хмыкнул. Скинув материальную ношу, он стал восприимчивее.

– Кто-то же их тут не даром собрал. Точно не те сопляки, что отправились в Непал, а не попали…

– Может, тот богатый, у которого с карманами оторвали тело до плеч (постер с лид-вокалистом группы U2 был оборван), дикари, поджидающие, когда курица нанесёт золотых яиц, чтобы зарезать её? Как его? А, да – Боно… Куда закатился золотой век рока? – он сокрушённо, по-стариковски покачал головой. – Или этот шляхтич, от гонора прямой, как шпала? – Надо подумать. А лучше спросить. Внешность имеет значение очень короткое время. Мне ли этого не знать.

– Эй, длинный особнячком! Скажи нам что-нибудь.

Эдмунд, а это был Шкляр, спокойно ответил: «Братва, считайте, что у нас с вами здесь «Пикник» у обочины. И продолжил: «Нас в этой дыре не похоронить. Чтобы была музыка, нужны фраза и живой инструмент. Фраза уже есть…»

Я не стала дожидаться окончания слов. Оскальзываясь, то и дело заваливаясь на сугроб, пробралась к парадному входу. Инструмент заслонили сразу два внедорожника. Чёрный «лендровер» и синий «шевроле». Не было места для разбега, чтобы повалить артефакт.

Пока в растерянности соображала, что делать, рядом, перекинув через перила грузное тело и заскрипев кожей штанов, приземлился огромный мужик. Судя по всему, он готов был облегчиться прямо здесь, рядом со мной. И тут меня осенило.

– Слышь, чел! Тебе двадцатка баков нужна?

Мужик помочился, шоркнул молнией и повернул ко мне заросшее бородой до самых глаз багровое лицо. Помолчал, что-то соображая. А после придвинулся вплотную и, дохнув пивным перегаром, весело пропищал:

– А я тебя знаю! Ты Алегыча мама.

В моей голове включился проектор памяти.

Вот в воздухе раздался рокот поршневого самолёта на бреющем полёте и, словно в замедленной съёмке, из-за поворота выплыл первый чоппер. У него несообразно маленькая голова, длинные тонкие руки руля и тучное тело, образованное парой седоков. Водителем с рюкзаком пивного брюха и его подругой. Людей в чёрном. Из-под шаров глухих шлемов полощутся на ветру длинные волосы.

На региональной трассе, утонувшей в пустынных кочковатых берегах, поросших чёрными облысевшими кустами, промелькнули кадры с колонной байкеров, направляющейся на областной форум. Утренний туман глушит звуки и съедает очертания предметов…

Я тряхнула головой, освобождаясь от непрошенного воспоминания, отшатнулась и налетела на «шевроле». Мужик легко подхватил меня.

– Мы тут с братвой зависаем, трём базар перед фестом… А что ты хотела?

Наконец, и я узнала его. Это был Белаз, давний знакомый моего сына.

Действовать следовало быстро, пока не прибежал хозяин завывающего пикапа.

– Нужна эта штука, – я ткнула пальцем в гитару.

Белаз бешено завращал глазами и, не говоря ни слова, сорвал символ клуба с места.

Не сомневаясь ни на йоту в разумности своих действий, я взобралась на снежный завал с фанерной двухметровой гитарой. Хромая и проваливаясь в снегу, доковыляла до первого постера. Руки Маккартни оказались свободными.

И тут же с противоположного конца здания раздалось громовое: «Yeah!»

В помещении бара образовалась гробовая тишина, обычно сопровождающая временную дыру. Люди замерли в движении. Кто в повороте, кто в наклоне. Открытые рты… Катящийся по зелёному сукну шар… Из крана льётся коричневая струя, через край бокала, на стойку сползает пена…

Электронные рифы спускались с небес, как девятый вал. Могучий голос рвал связки – будил тёмный город.

Через два дня власти распорядились убрать снежные завалы не только у клуба, но во всём проулке. Через два месяца в шинах возле подновлённых постеров хозяева бара высадили лунную траву*.

*лунник оживающий, honestry (англ.)

Цыган

Железная дверь в душевую была приоткрыта. Гуга боком протиснулся внутрь. Петли заныли басом.

В помещении работал один рожок. О бетонный пол хлестали струи – кто-то успел прийти раньше. В клубах пара, спиной к вошедшему, стоял высокий худой парень. Кудрявый хвост стянула тонкая резинка. Мыльная пена сползала с покрасневшей кожи.

Цыган спохватился, что затормозил возле Ваньки и может схлопотать. Суетливо поспешил к дальней кабинке у окна и со стуком бросил пластиковую коробку с мылом и мочалкой в металлическую угловую сетку.

Рабочий не повернулся на звук, намылил голову и тщательно промыл длинные волосы. После резко отмахнул головой назад и снова связал свою гриву.

Вся внутренняя поверхность правого предплечья мальца была исхлёстана белыми шрамами. Вкось и вкривь, потоньше и потолще.

– Не иначе как несчастная любовь. Дураки пацаны, зря только заморачиваются. Бабы все одинаковые лисы. Покуда есть яйца – есть и лисы, – циничное сравнение развеселило мужика.

Цыган тихо засмеялся, а Иван всё равно услышал и обернулся.

– Привет, дядя Семён! Хороших выходных, – невпопад ответил и ушёл в раздевалку.

Через пять минут дверь лязгнула о косяк и, противно завывая, отъехала.

Мужчина посмотрел на свою левую руку. Давно уже её расписал тюремный мастер Сиплый. Татушки выцвели и расплылись на старой коже. На плече – «Жду Катя». Изредка, как вот сейчас, из трещин памяти могло потянуть запахом сена и пота, но чувство ожидания давно стёрлось под житейским воротом, а «пустая» слеза на предплечье покатилась не по первой зазнобе, а по случайно убиенному им в пьяной драке собутыльнику. Как и цифра "+1» на большом пальце…

Ванькины шрамы напомнили бывшему зеку о желании свести всю эту хрень. Но кольщики только ржали:

– Донашивай. Скоро тебе будет всё равно.

Цыган быстро помылся, переоделся и направился в гастроном за маленькой. Завтра выходной. Не грех опрокинуть пару стаканчиков у телевизора, под кильку с луком и ржаным…

***

Старший брат Ивана по телефону сказал, что не сможет забрать его из больницы. Поэтому домой пришлось ехать автобусом.

Месяц в травматологии отдалил остроту утраты прежней незамысловатой жизни. В которой все краски были чистыми, без примесей напрасных сомнений и глупых ожиданий. Там остался образ настоящего мужчины-кормильца. Готового добросовестно трудиться простым рабочим, содержать семью, оплачивать вуз дочери…

Первые впечатления за больничными стенами неожиданно вернули неприятные чувства. На самом деле, честному человеку без образования в России достаточно на секунду выпасть за пределы внимания фортуны, как его романтический образ рабочего превращается в кучку песка. Годного, разве что, для тушения пожара или посыпать гололёд.

Такой человек теряет привычное уважение мнимых друзей, чувствует их жалость и суеверное желание избегать неудачника.

Какая-то старуха подскочила и уступила самое удобное место, рядом с водительской кабиной, где руку на помочи никто не сможет ненароком задеть. Видно было, что ей любопытно. Но, заметив холодный взгляд, проглотила готовые сорваться неуместные вопросы. Только спросила, не открыть ли бутылку с водой. Он отказался.

Сначала пристроил поудобнее культю, потом мысли скользнули на приятную тему (молодость оптимистична де-факто). Скоро будет дома. Ещё полгода на больничном.

Времени хватит, чтобы всё утряслось-улеглось, чтобы привыкнуть к мысли об инвалидности… Впервые слова мамы про учёбу не показались пустыми.

Водитель слушал передачу про ветеранов. Трансляцию глушил шум двигателя. Долетали обрывки фраз. Геройский… низкий поклон… память. Над Мончегорском небо прорезал гул военного самолёта. Наверное, под настроение вспомнился один старый знакомый.

– Сколько времени с тех пор прошло? Лет десять, никак, – удивился Иван.

Все, кроме него, звали Гугу Цыганом (с ударением на первый слог). Как тот сам напросился, когда вернулся из тюрьмы.

Ванька тогда, совсем ещё зелёный, до армии, работал на обогатительной фабрике сушильщиком вермикулитового концентрата. Там и познакомились.

Времени на разговоры вообще-то не было. Но старик к нему расположился и часть своего обеда как бы размышлял вслух. Хочешь – слушай, не хочешь – не слушай. Иван обычно молчал. Разговор обрывался, когда обед заканчивался. Получался такой неоцифрованный сериал.

Парень не мог сказать, интересно ли было. Но привычка считаться с возрастом не дала этим беседам прекратиться. Только Ванька в столовую – мужик уже тут как тут, с дежурным гуляшом с кашей в эмалированной миске и куском чёрного хлеба. В конце обеда приносил им два стакана компота. Вроде как в знак благодарности…

Щурился, поблёскивал глазом из-под лохматой брови, кривил в усмешке щербатый рот под носом сливой, хрипло посмеивался и становилось видно, что на самом деле он ещё вовсе не старый.

В автобусе Ваня вспомнил Гугу. Из-за несчастного случая, происшедшего с ним самим, история знакомого по-новому отозвалась в душе.

Судьба этого рабочего не укладывалась на аллею звёзд. Но большая часть человечества, в знак солидарности, могли бы пролить на его могилу немного из гранёного стакана.

– А почему бы не намекнуть им?

Иван решил рассказать про дядьку и вернуть мужику должок.

В Кандалакшу родителей Гуги выселили из Закарпатчины после войны. Работать на руднике. Он и два младших брата закончили школу и остались на севере.

Когда пришло время, старшего забрали служить в ВВС, на аэродром под Мончегорском. Здесь дислоцировались истребители-перехватчики.

Новобранец водил «Змея Горыныча», колёсный трактор с газотурбинным двигателем, очищать посадочную полосу от мусора, наледи и спрессованного снега.

Капризная зима и «дед» -беспредельщик так замордовали бойца, что однажды тот проснулся в казарме без документов. Оказалось, уснул за рулём и трактор, сдавая назад, свернул нос заправленному топливом перехватчику СУ-15 с ракетами «воздух-воздух» на борту, готовому к взлёту.

На утреннем плацу перед выстроенным как на парад взводом командир (Бог, царь, и отец родной для солдата) пожал ему руку и поздравил с первым сбитым самолётом.

Что случилось с сержантом, Семён не узнал, дослужил положенное и через месяц после дембеля поступил в школу прапорщиков, а после закончил и офицерское училище.

Афган не принял молодого лейтенанта. По пути к месту назначения вертолёт был обстрелян и сбит. В живых после комы от осколочного ранения в глаз остался один. Военный госпиталь выдал бывшему комвзвода заключение об инвалидности.

Так неожиданно оборвалась патриотическая широкая дорога жизни Семёна Гуги и началась унылая стерня гражданина Цыгана.

В те времена неправедно покалеченные бывшие бойцы Афганской войны, попавшие в двойной капкан посттравматического синдрома и преступной политики государства, были брошены на произвол судьбы. Это позже они стали сбиваться в дикие стаи ветеранов, требовавших достойных денежных компенсаций, медико-психологического сопровождения, социальной реабилитации.

Гуга, как и большинство запутавшихся сынов Отечества, глушил непрошенную тоску и взрывы неконтролируемого гнева водкой. Пил по-чёрному. Закончилось это плохо – в пьяной драке закипела цыганская кровь, и он убил человека. Получил пять лет. А после поданной апелляции весы Фемиды качнулись в ненужную сторону – плюс год к сроку и строгий режим.

Тюрьма осталась с ним татуировками-памятками, горечью уставшей на дне стакана души и вросшей намертво кличкой – Цыган.

Он вернулся домой. Небольшой городок одинаково крепко помнил плохое и хорошее. Семёна взяли на фабрику возить на самосвале руду. Родственники свели с разведёнкой. Баба как баба. Но не сложилось у них. Может, потому что не получилось детей. Кто знает? Помыкались и разбежались.

Ещё не старый мужик остался один. От упрёков близких и чтобы с глаз долой, перебрался в ближний посёлок. Купил небольшой домик. Завёл хозяйство: огород, двух коз, кур, кота Сиплого. А спустя несколько лет – подержанную машину. Зимой возил в город молоко на продажу… Заботы смирили с судьбой.

Когда Ванька появился на фабрике, только отдел кадров знал, сколько Гуге лет. Сухой, волосы – соль с перцем, чёрные усы щёткой под унылым носом и скептично поджатые губы – он избегал откровений, жил в тени своих мыслей и воспоминаний.

Оживал, когда совпадали их с парнишкой смены. Душа старого волка мягчела от прямодушия и юношеской уверенности пацана. Старался не особенно лезть на глаза, этим и обращал на себя внимание. Но мальцу до поры было по барабану…

Уже на подъезде к своему городу Иван вспомнил, как, отслужив год в армии, вернулся на фабрику и не застал там дядьку Семёна. Цыган умер от инфаркта на руле старенькой «Волги», как раз на пересечении улиц Свободы и Энтузиастов.

– Приехали! – крикнул водитель.

– Спасибо, дядя Семён, – неожиданно для себя вполголоса проговорил Иван, покидая автобус.

Штырь

Штырю старый ретривер по кличке Лето достался от невестки. Та допрыгалась с парашютом и повредила позвоночник. Теперь может натягивать тент на свою коляску в дождливую погоду и представлять, как парит над базальтом безлюдной Исландии. Или куда там её ещё чёрт заносил.

Штырь привык быть один. Прозвище ему дала давным-давно дворовая шпана. Может за высокий рост и худобу. Может за упрямое сопротивление земле согнуть деда.

Раньше своё время старик проводил в пустующей комнате сына. Сделал себе верстак. И натянув увеличительную линзу на левый глаз, целыми днями паял разноцветные проводки и выпиливал диковинные метизы.

Соседей не беспокоил. Квартиру оплачивал исправно… А потом появилась Лето.

– Какой дурак вообще мог дать такую кличку собаке? Хоть у этих породистых в их собачьем паспорте и не такое прочитаешь… Тьфу ты!

Пёске пусть и пошёл одиннадцатый год, а всё же она сохранила свойственную породе подвижность. Бывало и побегает, и взбрыкнёт. Ласковая и толковая. Старалась Штырю угодить: носила тапки и если подбирала куски на улице, то по-хитрому – тот не замечал. Дед пожалел отдавать пса в приют и стал кликать Леткой.

Теперь каждый день двор провожал парочку на прогулку. По утрам и вечерам – в девять. Ходили они по одному и тому же маршруту. По двум проулкам до второстепенной улицы, выводившей из ступора спальные районы в шумный торговый центр. Дабы жители могли обменять время своей жизни на дозу надежды на счастливую и дорогую – другую и вернуться восвояси.

Эту дорогу Штырь пересекал поперёк, придерживая Летку у ноги – не дай Бог какой-нибудь дурной лихач собьёт ненароком. Не оглядываясь, они спускались в широкую заснеженную ложбину, освещаемую зелёной люминесцентной подсветкой от огромного спортивного комплекса, развалившегося на краю ямы.

Хрустели снежком. Звонко или сипло, в зависимости от температуры за бортом. Летние прогулки даже не откладывались в памяти. Потому что лето в северном краю – мираж в пустыне. Ты так долго идёшь до него, а когда думаешь, что вон за тем барханом оазис – там оказываются всё те же равнодушные пески.

Так что – снег. Тысячи блюд из снега. Влажного и колючего – как облака и как зола в адской печи… Жалящего пронизывающим ветром и пушистого, приглашающего утонуть в детстве… Сказочных, украшенных снегом, словно толстым слоем густых сливок крыш, и весёлых смертельных сосулей… Тысячи кубометров застывшей воды, уродующей дворы, выписывающей сотни направлений в травматологию и бесконечные наряды дорожным строителям… Тонны крупчатой каши, в которой елозят размахрившиеся нервные окончания хозяев, одинаково малолитражек и внедорожников.

Снег, прикрывающий многослойный пирог проблем большого города и тем реабилитирующий себя.

В ложбине утром и вечером горели фонари. Но даже они не пробивали призрачное зелёное марево. Здесь нечасто ходили люди. Обычно чтобы сократить путь. Катались на санках дети и внуки владельцев гаражей. Прятались влюблённые парочки. И гуляли собачники.

Из ложбины выводила длинная лестница, по одну сторону ограниченная коряво сшитыми листами рифлёного забора. За ним, который год, строился мировой суд.

Вся долина была застроена гаражами, выкрашенными зелёной краской. Только с краёв нескольким десяткам достался синий цвет. Рачительность ГСК* – не иначе. С плоскими крышами, покрытыми полуметровым снежным покровом. Сотни пирожных для гигантской свадьбы.

Посередине урочища в крутых берегах протекал открытый узкий ручей. Поражённый раком мочеточник города. Над его буро-коричневой жижей курился зловонный пар. Десять шагов по мостику над ним могли вывернуть наизнанку сладковатой тошнотворной смесью гнили и химии.

Обычно Штырь и Летка в этом месте ускорялись и, поднявшись по лестнице, глубоко вздохнув, продолжали обход долины по верхней её границе – километра три-четыре длиной. Этого вполне хватало до вечера и старику, и собаке.

Но в тот день всё пошло не так.

Стояла необычная для будней тишина. Со строительной площадки не доносились удары гидромолота. Городская какофония сюда не проникала. Ни одного вскрика случайной птицы. Ни звука. Сверху смотрела одноглазая вечность.

Только они миновали зловонное место и начали подниматься по лестнице, прямо за гофрированной металлической преградой, на уровне ног, раздался резкий механический визг. Настолько внезапно, что Летка подскочила вверх на две головы. С силой вырвала поводок из рук Штыря, отчего тот упал как подрубленный, и пулей улетела вверх. Между порванными краями листов дед уловил слепящий глаза блеск и зажал пальцами уши от нарастающего сверлящего мозг звука. Тот молниеносно достиг верхнего края лестницы и с сокрушительным грохотом рассыпался в углу заграждения.

Пока старик на четвереньках добирался до верхней площадки, он почти смирился со своей бренностью и готов был первый раз за двадцать лет позвонить единственной дочери, с которой поцапались из-за полной ерунды, чтобы просить её забрать к себе. Но, увидев Летку, сходу стряхнул с себя малодушную слабость.

Собака лежала на боку. Её тело сотрясала мелкая спастическая дрожь. Гордость породы – миндалевидные глаза были как у дохлой рыбы.

– Ну ты это чего? Давай, поднимайся! Нам вона ишо скока топать!

И когда пёс не среагировал, Штырь, так и не поднявшись сам, на четвереньках стал гладить собачью голову, приговаривая: «Леточка, ну ты чего? Вставай! Ну пойдём ужо! Эх, как же так-то! Ну вставай, девочка!». Не замечал, что борозды на лице холодит вода, что колени занемели и уже не разогнутся ни за что. Всё гладил и гладил свою собаку, утешая. Пока не почувствовал, как она лизнула ладонь.