Рассказы. Повести. Эссе. Книга первая. Однажды прожитая жизнь

Все когда-то были маленькими, только мало кто помнит об этом.

Странно устроена человеческая память: то, что было более полувека назад, помню как вчера, а то, что происходило вчера, могу долго вспоминать, напрягая извилины.

Пишу о событиях, людях, родных и близких, о друзьях детства, о горе и радостях жизни, пишу о том, что помню и кого помню. Мне хочется побывать в том, далёком детстве, забыть хоть на время о грузе прожитых лет, как будто их и не было. Хочу понять и переосмыслить события тех лет, какими бы они ни были, пережить ещё раз пережитое.

Запах горя

С детства не люблю запах георгинов, он напоминает мне похороны отца. Перед домом упряжка, пара чёрных лошадей, запряженных в «линейку» – это такая повозка на рессорах и с чёрными лакированными крыльями, это катафалк, и мы хороним папу. Он лежит в гробу, обложенный багровыми георгинами, от которых исходит тяжёлый запах горя, который запомнился мне на всю жизнь. Мы, «мелкие», тогда не понимали, что такое смерть, нам казалось, что сейчас папа встанет из гроба, мама и все остальные перестанут плакать, и всем опять станет хорошо. Но папа так и не встал.

Нас, детей, на кладбище не взяли, папу мы поцеловали в холодный мёртвый лоб здесь, около дома и его увезли чёрные лошади, чёрная телега. Катафалк удалялся, навсегда увозя нашего папу. Оркестр исполнял торжественно-печальный реквием, а мы уже стали сиротами, безотцовщиной. Для нас всех наступила другая фаза жизни, всё стало: «До и после»

В те годы у нас много чего не было, но не было и зависти к благополучным, достаточным, а, значит, и счастливым. Наше счастье – это когда был жив папа, но его унесли чёрные кони, и свет для нас всех померк, а у мамы остановились и надолго омертвели глаза, а мы, «мелкие», будто понарошку, искали его, и каждый надеялся, что увидит папу первым, но время шло, мы взрослели, но папы так и не находили.

В ту пору сыто мы не жили, но и не голодали, у нас был сад, где росли огурцы, помидоры, а главное – была картошка, главный продукт всех времён. Росли в саду яблони и сливы, груши и вишня, земля давала нам всё нужное для жизни, а в сарайке были куры и кролики, которых мы любили, жалели и не давали убивать. Тогда мама и купила козу, которая стала нашей кормилицей и наказанием, она проникала, просачивалась сквозь любой забор и, как правило, в чужой огород, за это нам попадало, что недоглядели за этим рогатым отродьем. Зато вечером, когда бабушка доила эту проказницу, мы с братьями, забыв обиду, стояли рядом с кружками в ожидании парного козьего молока. Любили толчёную картоху, залитую молоком, и не было для нас лучшей еды. Носили мы, как и все пацаны того времени, сатиновые шаровары, сандалии на босу ногу, майки и почему-то тюбетейки, будто где-то в Азии жили. Все были худые, дочерна загоревшие, с цыпками на ногах и бронебойными пятками, потому что предпочитали летом бегать босиком, и не стерня в поле, ни колючки нас не пугали.

Помню, как впервые на нашей улице у кого-то из мальчишек появился велосипед «ОРЛЁНОК», и счастливый обладатель этого сверкающего никелированными крыльями и рулём, ярко-красного чуда, был горд и неприступен. Он отгонял всех, кто хотел погладить велосипед грязной ладошкой по блестящему рулю, кожаному сиденью, а то, чего ещё не хватало, тянулся к главному украшению этой мечты каждого пацана, звонку. Но поскольку сам он ездить ещё не умел, то водил его за рога по улице, отчаянно трезвоня, чтоб ненароком кто-нибудь не попал под колесо, ну и, конечно, привлекая внимание тех, кто ещё не видел этого чуда техники и счастливой рожицы её обладателя.

Прошло немного времени, и пацан уже лихо гонял по улицам, распугивая пернатую живность и нежившихся в грязи хрюшек. Показав шик и класс езды, он лихо с разворотом тормозил у толпы друзей в надежде на всеобщее восхищение. Толпа была, конечно же, в восторге, и сам герой, раздобрившись, разрешал всем попробовать прокатиться по очереди. Кто-то, смотавшись домой, тащил веловладельцу сладкие сухофрукты, кто-то даже шоколадную конфету, а он принимал дары как должное, а угодившему давал добро даже на лишнюю минуту проката.

Самокаты на шарикоподшипниках нам мастерили отцы, у кого они были, конечно. Вот была радость, когда с грохотом катишься по деревянному тротуару, отталкиваясь одной ногой. Конечно, с великом не сравнить, но нам самокат привычнее, да и грохоту больше, а, значит, и интересу. Зимой мы катались на самодельных деревянных коньках с проволокой, врезанной в дерево вместо лезвия. Коньки, но чаще один конёк, прикручивали верёвкой к валенку и вперёд. Одна нога на коньке, другой отталкиваешься, летишь, только сопли успеваешь по щекам размазывать, высморкаться ладом некогда.

Потом у кого-то появились сверкающие хромом «снегурки» с закрученными носами, а значит, это ещё один счастливчик. Однако через какое-то время хозяин «снегурок» уже скользил по привычке на одном коньке, а на другом, строго соблюдая очерёдность и время пробега, каталась вся уличная ребятня. Затем у кого-то появились коньки «дутыши», их так звали за утолщение, в котором находилось лезвие. На самом деле, это были «канады» – мечта любого пацана. Санки или салазки были деревянные, но потом стали делать из труб, они были тяжелее, но крепче и долговечней.

Взрослые и дети того времени были доброжелательны, всегда и всем делились и любого шкета в любом доме могли обогреть и накормить. В то же время любой взрослый, заставший сопляка за чем-нибудь непотребным, скажем, за курением, мог всыпать ему как своему родному, а родители ещё и спасибо скажут за это. Многие дети были сиротами, безотцовщиной, и мамкам, тянущим и работу, и семью, углядеть за ребятнёй было невозможно; вот и росли мы как бы сами по себе, а воспитывала нас всех улица.

Белая зависть

В августе старшего брата Мишку собирали в школу в первый раз, в первый класс. Ему пошили из вельвета курточку с блестящим замочком «молнией», купили длинные, как у взрослого, до пяток брюки, кепку «восьмиклинку» с пуговичкой на макушке и блестящие ботинки с широким рантом.

И за что ему одному такое счастье? Это было несправедливо и обидно, и я ревел, как паровозный гудок. А мне хоть чего-нибудь купили?

Моё горе увеличилось ещё больше, когда стали разбирать ранец, сундучок с ремнями, который носят не в руках, а на плечах. И чего там только не было: большущая коробка цветных карандашей, как они пахли, не описать, счётные палочки, ручка с пёрышками, чернильница стеклянная, ещё без чернил, линейка, стёрка, ластик, чинилка для карандашей, тетрадки в косую линию для чистописания, но главным предметом зависти стал, конечно, букварь, с большими буквами и картинками, которые тоже пахли каждая по своему. Это было чудо, но пока не для меня. На следующий год у меня тоже всё это будет, и я тоже не дам братану карандашей, букваря тоже не дам и вообще ничего не дам. В тот день я уснул расстроенный и обиженный, но твёрдо решивший утром идти с мамой и братом записываться тоже в школу, я знал, что меня возьмут, ведь я такого же роста, как и брат.

Утром, когда проснулся, дома кроме прабабушки уже никого не было, мама с братом давно ушли, а про меня опять забыли. Мало мне было этого горя, так они, опасаясь «диверсии» с моей стороны, заперли в старый кованый сундук ранец со всеми принадлежностями. Если б они взяли меня с собой, меня тоже бы записали в первый класс, а теперь придётся целый год жить без ранца, блестящих ботинок, цветных карандашей, а главное – без букваря, такого красивого и пахнущего школой.

От обиды, назло им всем, я решил умереть. Будут знать! Конечно, мама сразу купит мне всё, что и Мишке, да будет поздно, разве что всё это в гробик мне положат? Я набрал полную грудь воздуха и остановил дыхание, будто в воду нырнул, всё, умираю! Пока я «умирал», представил себя в гробу совсем не живого, вокруг меня все плачут, ругают себя, жалеют меня. Тут мне и самому вдруг стало жалко свою молодую жизнь, и я заревел, слёзы лились ручьём, я всхлипывал, шмыгал ставшим вдруг мокрым носом, обнимал бабушку, с которой чуть не расстался по своей глупости. Бабуля была тронута, но не понимала, в чём дело, ведь вчера вроде проревелся и мокроты не должно быть, а вот, поди ты, опять «дождь».

Она вытирает мне «пятак» своим фартуком, и вручает невесть откуда взявшуюся шоколадную конфету. Моё горе и обиду как рукой сняло, не в силах сдержаться, конфету целиком запихиваю в рот, она была вкуснейшая и растаяла во рту, как льдинка. Лечу на улицу рассказать кому-нибудь о конфете, показать всё ещё коричневый от шоколада язык, похвалиться красивым серебряным фантиком, а, может быть, даже обменять его на что-нибудь ценное, хорошо бы на рогатку с красной авиационной резиной, – да нет, не получится, наши пацаны не дураки. А рогатка – это, конечно, вещь!

Шаровары

В один из дней я проснулся – дома никого не было, брат в школе, мама с тёткой на работе, бабуля где-то в саду или в огороде. Раз дома никого, значит, мордаху мыть не обязательно, а вот посмотреть, что там под рушничком на столе лежит, нужно. Ага, бабушка позаботилась – пирожки с картошкой ещё тёплые, то, что нужно, кружку козьего молока сверху, а на десерт леденец «монпансье» за щеку. Леденцы в круглой, красивой коробке, они разноцветные, вкусные, и их там много, только нам дают по одному, чтоб мы их сразу не схрумкали, как белки. Не зная чем себя занять, я решил поиграть сам с собой в прятки, а уж потом можно и на улицу податься.

Вот только, где бы я не прятался, находил себя быстро, это было не очень-то интересно, и я решил залезть в огромный старинный, немного страшный шкаф. Открываю скрипучую дверку с одной стороны, но внутрь лезть боюсь, мне кажется, что там кто-то уже есть.

Тут я вижу, что на дне этого чёрного стоячего гроба, с самого края лежит какая-то стопка цветного белья. Интересно, что это такое и чем пахнет. Разворачиваю и у меня аж дух захватило, это были шаровары, но не такие, какие мы носили, сатиновые, тонкие и, как правило, чёрные, а разноцветные: красные, жёлтые, синие – да все из толстого байка и с начёсом внутри, тёплые, значит зимние.

И чего это мама их прячет, бережёт что ли? А может на праздник какой-нибудь подарит, или на день рождения? Как бы то ни было, а примерять-то нужно, и я начинаю упоительный процесс примерки обновок. Одел одни – велики, почти до подмышек, другие – то же и совсем другие – то же самое, в общем, все на вырост. Я решаю, чтоб быстрее подрасти и потолстеть, есть побольше огурцов, после них вон как живот пучит. Моё сердце покорили красные штанцы, и я решаюсь выскочить на улицу и показать всем эту красоту, ведь таких ни у кого нет. Нахожу у бабули в загашнике какую-то верёвочку, подпоясываюсь, чтоб не потерять обнову, и вылетаю на улицу. Пацаны, вот он я, красивый, спасу нет. Босиком, ноги в цыпках, пятки, как копытца у жеребёнка, но какие на мне штаны!? Приятели гурьбой собрались вокруг меня, со знанием дела щупают материал, восхищённо цокают языками, завидуют. Я кручусь среди них петушком, красуюсь, значит!

Это они ещё не видели других штанов, и я, насладившись произведённым эффектом, кричу пацанам: «Я щасс!», и вновь лечу чёртиком домой, одеваю теперь уже синие, опять хвалясь всем показываю, потом снова в дом, выбегаю уже в жёлтых, цвета свежего поноса. Вся уличная шпана в завидках, а я – герой дня.

Праздник мне испортила соседская девчонка, вредина белобрысая: «Фи, напялил женские трусы и выделываешься, у моей мамки такие же есть, вырасту, и у меня будут, ещё красивше, „рейтузы“ их звать. – Понял?» Эта шибко умная коза унизила меня перед братвой, и я лечу домой горя от стыда, весь в слезах и соплях. Недолго я был счастлив, но, видно, так устроена жизнь.

Бабушка, которая уже была дома, всплеснула руками: кто это посмел её «унука» обидеть, и что за горе у него? Рассмотрев на мне женские панталоны, подвязанные под подмышками тесёмкой, она всё поняла, выслушала, пожалела маленького дурачка и пообещала никому не рассказывать. Вот только после этого случая мама с тёткой, иногда глянув на меня, прыскали смехом, а потом делали вид, что они смеются просто так, настроение хорошее.

Сашка Миронов

Мой приятель Сашка тоже жил на улице «Ударной», через несколько домов от нас. Их семья была не из бедных, потому что у них был отец, и работал он в тресте главбухом. Правда, что это такое, я в ту пору не понимал, но всякие обновы, так же, как и велосипед, коньки, у Сашки появлялись раньше, чем у многих. Он никогда не задирал нос и готов был поделиться с каждым всем, что у него было.

В Украине все, кто имел возможность, держали скот, но особо «почитаемы» были, конечно, свиньи. Им не нужно как коровам заготавливать сено, выводить рано утром в стадо на пастбище, свиньи всеядны, им не нужен какой-то особый уход и, что не говори, не так жалко резать на мясо, как скажем, бычка. Мы, «мелкие», жалели и свиноту, но лишь до тех пор, пока она не превращалась в домашние колбасы, ветчину, сальтисон, сало с прослойками мяса, засоленное с чесночком, со специями, а что может быть вкусней этого?

У нас была коза-проныра, куры, кролики, а вот свиней не было. Сашкины родители держали и коз, и свиней, и всё остальное, их двор был набит блеющей, хрюкающей, гогочущей и кудахтающей живностью, впрочем, как и у других. Нам это было пока не по силам, ведь дома только стар да мал.

Если в какой-нибудь день на улице слышен пронзительный поросячий визг, значит нужно лететь туда, там режут свинью и обязательно угостят ребятню обожженными паяльной лампой свиными ушами и хвостом, и можно долго и с удовольствием хрумтеть хрящиком. Как-то этим «деликатесом» нас угостили и в Сашкином дворе, они готовились к свадьбе Сашкиной сестры, и по такому случаю, несмотря на лето, «завалили» кабанчика. Уже на другой день Сашка, запыхавшись, прибегает к нам, за живот держится, рубашка топырится, сквозь неё жир капает. Санька приплясывает, будто у него за пазухой угольки лежат, по животу себя хлопает, ахает, охает, кричит нам:

– Пацаны, забирайте скорей колбасу, она мне всё пузо сожгла.

Выдёргивает из-под ремешка рубашку, и на крылечко вываливаются кольца ещё горячей домашней колбасы, а она, кажется, ещё шкворчит с пылу, с жару. Тут на крыльце вдруг появляется наша мама и, увидев на крыльце колбасный натюрморт, она спрашивает:

– Саша, а это откуда?

Сашка, зная о дружбе между нашими мамами, не моргнув даже глазом, врёт напропалую:

– А это, тёть Зин, мама вам передала, да ещё и наказала, чтоб я по дороге не сожрал, а вас она угощает. Вот!

Соседка, мамина подруга могла передать пару, ну три-четыре кольца колбасы, но не десять же. Тем более что у них в семье свадьба, и гостей будет много, а их всех нужно накормить. Мама скоренько собирает всю эту вкуснятину и идёт к ним. Заходит в летнюю кухоньку, где сама хозяйка хлопочет чего-то, и спрашивает:

– Люба, ты Сашу посылала к нам с угощением?

Та отвечает:

– Да нет, Зин, я вот только что противень из печи вынула, хотела вам горяченькой послать, побаловать, да вот пострел мой куда-то упылил, не докричусь никак его.

Говорит сама, говорит, а тут и глянула на давно уж пустой противень:

– Батюшки-светы, а где ж колбаса-то?

Мама хохочет над подругой, отдаёт ей колбасу и просит не наказывать Сашу строго, он ведь её копия, и всё делается по доброте душевной. Сашку всё равно вызывают на «ковёр», но он даже и не думает оправдываться, просто объясняет:

– Мам, у нас ведь много чего есть, и папка у нас есть, а вот у них и папки нет, и вообще ничего из того, что есть у нас. Так ведь мам?

Мне, уже старому, хочется сказать:

– Будь у каждого в груди такое же сердце, как Сашкино детское сердечко, мир стал бы совершенно другим, и дело не в колбасе, а в готовности помочь каждому по отдельности и всему миру сразу.

Но «сага» о моём кореше Миронове Саньке ещё не окончена, о его добрых делах, маленького «Дон Кихота», можно слагать легенды, но я просто вспоминаю наше детство и Сашку.

В Санькином доме «играют» свадьбу, ради которой и пустили кабанчика на колбасу, котлеты, пельмени и т. д. По тем временам свадьба была богатой, было много важных людей, сослуживцев Сашкиного отца и уже бывших сослуживцев нашего папы, которого мы похоронили не так давно. Мы, мелкота, под предводительством Сашки «просочились» в дом в надежде на угощение и надежды наши оправдались. Нас не стали гнать, а накрыли отдельный столик, заставили его всякой вкуснятиной, велели от пуза «полопать», а уж потом валить на улицу и не путаться у взрослых под ногами. Долго уговаривать нас не пришлось, «смели» со стола всё в один момент, а сладости распихали по карманам, для тех, кто не попал с нами на этот праздник «живота» и для ещё более «мелких», чем мы сами. Пока угощались, я наблюдал за процессом самой свадьбы.

Гостей обходили с большим серебряным подносом, на котором стояли чарки водки. Гости сначала кидали на поднос деньги, а потом выпивали чарочку. Обходили гостей по кругу и не один раз, и чем пьяней и важней был гость, тем больше денег он кидал на поднос. Больше мы ничего интересного не увидели, потому что нас попросили вон, нечего, мол, на пьяных любоваться, да и после криков «горько» нам было стыдно смотреть, как молодые целуются при всех, ведь так могут и дети быть, если долго целоваться. Это мы знали точно.

И на другой день свадьба не утихала, а, кажется, ещё больше набирала силу. Под скрип, визг гармони люди плясали до упаду, сколько было мочи орали про бродягу, который к Байкалу подходит и его омулёвую бочку, славный корабль. Я решаю, что нужно и самому попробовать плавать в бочке, коль это такой славный корабль, что о нём, даже в песне поётся. Насмотреться вволю на пляски и дослушать до конца песню про бродягу нам не дали, зато дали конфет и прогнали на улицу, мол, нечего малым глядеть на взрослые забавы.

Вечером того же дня Санёк прибежал к нам с пазухой, набитой деньгами:

– Берите пацаны, у нас их много, полный ящик комода и на полу ещё валяются, не влезли, наверное, а эти я подобрал, всё равно мамка заметёт их потом веником, вот я и приволок вам, чтоб не пропали зря.

И смех и грех, все тянут в дом, а этот всё из дому тащит и всем делится со всеми. И ничегошеньки ему не жалко, вот такой у нас друг. Деньжищи мы спрятали, да видать плохо, потому что наша мама нашла их очень скоро, хотя и совершенно случайно. Мы, как и положено, получили по задницам, а деньги она отнесла обратно Сашкиной маме, горе им, мамам, с нами детворой.

В тот, 53-й год умер Сталин, все женщины нашего дома плакали, соседи заходили друг к другу, тихо разговаривали, гадали, что за жизнь у нас будет без вождя. Но время шло, и мир не рухнул, и ничего не изменилось, всё шло своим чередом, как и всегда.

В том же году умерла сестра Неля, ей было восемнадцать лет, и это была потеря, и горе, как после смерти папы. Мы по малолетству не могли понять, как это можно умереть не понарошку и ревели за компанию со всеми, ведь все вокруг плакали, жалея Нелю. Нам казалось, что папа и сестра живы, просто они сейчас не с нами, но могут появиться в любой момент, и тогда я их спрошу, где они так долго пропадали. Но они так и не появились ни в чьей жизни, а бабуля сказала, что они на небесах, и встретимся мы только там.

Баня

Невезучий день, суббота. Тётка Люда с самого утра засобиралась в баню. Гляжу, собирает и моё бельишко. Я в ужасе, ведь мало того, что в баню, так ещё и женскую, а я ведь не девчонка, да и после бани ходи как дурак чистый, да ещё и во всём чистом, ни тебе в лужу залезть, ни через забор в чужой сад с пацанами сигануть, да и соседского мальчишку я обещал побороть на спор, при свидетелях, а попробуй-ка после бани в пылище-то вываляться?

Собрался было в бега податься от этой беды, да бабка, зная меня как облупленного, была бдительна и вовремя тормознула:

– Ишь, аспид, чо удумал, дёру дать, нишкни не реви, не помрёшь, чай, грязь-то смывши. Вон и ноги-то в цыпках от грязи, живого места нет на бусурмане, а пятки как копытца у нашей козы.

Деваться некуда, но я всё равно на всякий случай включаю свой гудок, впрочем, без всякой надежды на пощаду. Тётка, не обращая внимания на моё нытьё, чуть ли ни волоком тащит меня через две улицы в баню, где, на мою беду, сегодня «женский день». Уже в предбаннике я забился в истерике:

– Не сниму шаровары и баста, так буду мыться!

Тётка, хотя уже и сама не рада, что приволокла меня на это позорище, но хохочет:

– Вот, обормот, что мне с тобою, мужик, делать-то? В раздевалке женщин не было, но они могли появиться в любой момент, и я, дабы избежать публичного обнажения, вырываюсь из тёткиных рук и вылетаю в зал ожидания. Тётке деваться некуда, и она берёт мне отдельный номер с ванной, (а это двадцать копеек, совсем не лишних денег) как раз через стенку с общей помывочной. Оказывается, если хорошенько побрыкаться да погундеть, то результат будет.

Тётка наливает в ванну горячей воды, готовясь мыть меня, но я ору:

– Уходи, нечего здесь делать, без тебя помоюсь.

Ей опять почему-то становится смешно:

– Ну-ну, давай, моряк, с печки бряк!

Она наконец-то уходит, а я доливаю холодной воды, чтоб было как в пруду, и ныряю прямо в трусах в скользкую, белую ванну, где вода настолько чистая и прозрачная, что хочется испить её, вот бы в лягушатнике, где мы всегда купаемся, была такая же. О мытье я и не думал, зная, что хорошая грязь со временем сама отвалится, а вот морской бой устроить в этом бассейне – это то, что нужно. Два превосходных корабля стоят на полу – это мои, дышащие на ладан сандалеты. Для начала я сотворил шторм, а потом хозяйственным мылом стал бомбить корабли, разгромив вражескую флотилию в пух и прах. Красота, так «баниться» я готов каждый день.

Расплескав уже почти чёрную от сандалет воду, решаю добавить чистой, тянусь к крану в стене и обнаруживаю там дырку, которую раньше не заметил. Если существует дыра, значит, в неё сначала нужно сунуть палец, а потом и заглянуть, узнать, что там может быть интересного. Нагибаюсь, заглядываю, там виден край шайки, струя воды, женский живот с пупком, а ниже – треугольник чёрных, курчавых волос. Как ошпаренный отлетаю от этого глазка, но любопытство берёт верх, я прилипаю к этой «гляделке» и смотрю не отрываясь. Пупки, животы, «треугольники» меняются, а я пытаюсь рассмотреть в тех зарослях то, что есть у меня самого, и вообще у всех людей. Сквозь «курчашки» видны только шрамы, уходящие под низ живота, и никакого намёка на «то», что там должно быть.

Что-то здесь не так, и я сочувственно цокаю языком, чем же они писают? Думаю, что это виновата война, поотрывало им всё, не повезло, значит. Я на базаре солдат-инвалидов видел, кто без руки, а то и без обеих, безногих тоже много, а вот, чтоб у кого-то между ног всё оторвало, таких не было. Они всегда были пьяные и весёлые, играли на гармошках, а люди давали им кто, что мог. Если б эти тётки показывали всем свои «шрамы», им люди тоже подавали, как и солдатам-инвалидам, или даже больше.

Мои размышления и поиски у тёток хоть чего-нибудь торчащего между ног, прервала моя тётка:

– Вот, паразит, глянь-ка, как он моется. Куда глядишь-то?

Она нагибается, смотрит в ту же дыру, всплёскивает руками: