Смерть

– Гм, – пробормотал дядюшка, и слабая улыбка искривила его уста.

Мы сидели на галерее в теплый летний вечер и глядели на море. Я только что рассказал ему о своем брате, который погиб в море год тому назад. Рассказ взволновал меня: я побледнел, и дрожь пробежала по моим членам.

– Уф, – сказал я, вздрагивая, – это должно быть ужасно… ужасно, должно быть, умирать, дядюшка!

– Гм! гм! – так ты, значит, боишься смерти, да?

Дядюшка имел болезненный вид и сидел на качалке, закутанный в шубу и плед, хотя это было как раз в середине лета. Он был когда-то очень живым и веселым малым и блестящим кавалером в самом широком значении этого слова, но прожил молодость слишком бурно, как рассказывали о нем, – и теперь представлял только тень самого себя. Лицо у него было худое и бледное, с желтоватым оттенком; глаза большие, впавшие и тусклые, грустно глядевшие на вас из-под тяжелых век; на щеках и подбородке росла густая рыжеватая борода, с пробивавшеюся местами сединою в виде серых и беловатых пятен и тонов, что придавало всему лицу какое-то болезненное и страдальческое выражение.

С ним случилось нечто в роде слабого удара, и это совершенно разрушило его когда-то блестящее здоровье, подорвало его силы; всю весну ему пришлось пролежать в постели; затем его на поправку отправили в деревню, и как только для него оказалось возможным двинуться в путь, он немедленно приехал к нам: – здесь все были ему сродни и знакомы, да и вообще ему на всякий случай полезно было жить в доме, где медицинская помощь была близка: – а мой отец был окружным врачом.

Я все свободное время проводил возле него, и вообще очень любил дядюшку. С своей стороны, и он, больной и слабый, находил, по-видимому, удовольствие в моем обществе, и я воображал, что своею болтовнею и своими маленькими рассказами о конюшне и слугах мне удается разгонять его тоску и помогать ему коротать время. Мне было в это время около тринадцати лет.

Большую часть дня он просиживал неподвижно и молча па кресле, прислушиваясь к словам окружающих; говорить самому ему было не легко; голос у него был слабый, речь неясная; при этом ему приходилось часто с трудом переводить дыхание; он постоянно кряхтел, прочищая горло, но это мало помогало ему. Иногда язык его, как будто, отказывался выражать слова, пришедшие ему на ум: они произносились им так неясно, тяжело и медленно, точно были заморожены. Особенно трудно давалось ему произношенье буквы с, если. она притом еще соединялась с и. Лишь в очень редких случаях он оживлялся и легко преодолевал это препятствие; такого рода случаи доставляли мне всегда громадное удовольствие; они возбуждали во мне надежду, что дядюшка скоро совсем поправится.

– Да, да! молодежь – гм, боится всегда смерти.

– Неужели вы находите, что умирать не страшно? – спросил я с удивлением.

– Нет, – ответил он, и сказал это так уверенно, что я, с присущим мне в то время легкомыслием, спросил его, разве он пробовал когда-нибудь умирать.

– Гм-да! Да, да… могу сказать, что это со мною случалось не раз.

Я совершенно смутился.

– Смерть, – прокряхтел опять дядюшка, – здравствуется иногда с нами – гм! – правду я тебе говорю. Я хорошо ее знаю… и потому-то и не боюсь ее.

– Расскажите, что с вами было, – если только это вам не трудно.

– Гм. Рассказывать-то не много. – Гм… да, моя жизнь много раз… была в опасности; но… дело не в этом. Только тогда, когда смерть проходит так близко, что как будто, гм! здоровается с тобою, – только тогда перестаешь совершенно бояться ее. Гм!

– Расскажите-ка, дядюшка!

– Гм-да. В первый раз, когда это со мною приключилось, мне было всего пять лет. Я лежал на краю реки, – мы жили в деревне, – и бросал камешки в воду; множество… гм! маленьких рыбок плавало у берега… Целые стаи их грелись на солнышке и ловили добычу в теплой воде. Мне доставляло большое удовольствие пугать их и разгонять своими камешками. Гм! Я не помню, как это случилось; но… не прошло и нескольких минут, как и я сам очутился на дне реки. И мне показалось чрезвычайно приятно лежать там…. лежать на спине и смотреть вверх на воздух и небо точно сквозь прозрачное… покрывало. Небо там на верху было такое синее, бесконечное, ясное, – чудное было это зрелище!

Я чувствовал, что окружающая меня атмосфера делается все более и более легкою, при этом становилось все более и более светло… и мягко, необыкновенно мягко; я точно лежал и отдыхал на мягком, легком воздухе… Чистый, мягкий воздух и необыкновенно светлый. Мне ничего другого не хотелось, как только лежать и отдыхать таким образом. Необыкновенно широкий горизонт открывался передо мною… наверху я видел голубое небо, которое все светлело и светлело, гм! делалось все более и более блестящим и в то же время как бы сгущалось, образуя над водою точно солнечную крышу. А среди этой воды лежал я и отдыхал… плавая и колыхаясь точно на легких крыльях… Необыкновенно было приятно!

Он сильно откашлялся и хлебнул из стоявшего подле него на столе стакана. Я посмотрел ему в глаза; – она показались мне значительно оживившимися. Ему, по-видимому, становилось все легче и легче говорить; он все реже и реже останавливался и все меньше и меньше затруднялся при произнесении буквы с.

– А разве вам было не трудно дышать?

Он покачал головою.

– Нисколько. Я ничего, кроме приятного, не ощущал. – Но среди этого беловатого, ясного света стали показываться такие длинные, легкие тени, зеленоватые и коричневые; полутени… длинные, зеленые листья, длинные, коричневые ветви и стволы, целый девственный лес из пальм и вьющихся растений, диких и роскошных, которые образовывали самые разнообразные группы и цеплялись друг за друга… и среди этого цветы, фантастические цветы, большие, как магнолии;-всевозможные оттенки красок и тонов, переливающихся один в другой. – Гм! – Я, по всей вероятности, упал в такое место реки, где она сильно заросла, между водорослей, водяных лилий и т. п. растений.

Он глубоко вздохнул, с трудом переводя дыхание.

– А вы умели в то время нырять?

– Не думаю. Гм! Я знаю только одно, что очнулся на руках своей няни. Она была совершенно вне себя, что мне показалось очень странным. Сам же я лично был очень огорчен тем, что мне не удалось дольше насладиться своим мягким ложем. – И не раз случалось мне потом… гм – проклинать ее возлюбленного, который не сумел удержать ее на пять минут дольше, – тогда был бы мне капут.

Он вздохнул. Солнце все ниже и ниже клонилось к западу.

– Но за то вы много хорошего и приятного испытали в жизни, неправда ли, дядюшка? – утешал я его; меня неприятно поразило его сожаление о том, что он не умер тогда.

– Испытал-да, ответил он со слабою улыбкою. Улыбка никак не удавалась одной половине его лица, образовывалась только какая-то гримаса.

– Испытал – гм!.. это далеко не то, что сказать: испытаю. – Но для тебя тонкости эти еще непонятны…. как оно и следует быть.

Бедный дядюшка! вот что значит быть больным!

Он вновь выпил глоток воды и продолжал.

– В другой раз-гм!.. я был приблизительно твоих лет. – Это было в начале весны. Снег еще покрывал землю, но сильно таял под влиянием полуденных солнечных лучей…. реки вскрывались, бурлили и ломали лед… Гм; было, одним словом, то, что мы называем ледоходом.

– Я получил от отца позволение отправиться с рабочими в Аурвих за сеном и соломою… У моего отца было там маленькое именьице.

– По зимней дороге через лед проезда уже не было; приходилось делать круг и ехать через мост. Но в то время существовал еще старый мост; это был собственно не мост, а скорее длинный плот… никаких перил по сторонам или чего-нибудь в роде того; только несколько досок, положенных на помост из балок, вот и все; гм… А помост был устроен высоко, так чтобы лед не мог снести его весною…. и в ширину он имел немного больше трех футов, ровно столько, сколько нужно было для проезда одного крестьянского воза, с обыкновенною крестьянскою упряжью.

– Скверное это было дело! Снег таял, было грязно и скользко. Сани наши скользили по влажным доскам, так что то с одной стороны, то с другой они доходили почти до самого края моста. А там, внизу, пенясь, шумела река, холодная и темная, с массою льдин, плывущих по ней и нагроможденных местами друг на друга. Я сидел на своих длинных санях и почти не решался смотреть вниз; мне казалось, что я гляжу в какую-то зияющую бездну.

Он содрогнулся.

– Уф, как вы, должно быть, боялись, дядюшка, – сказал я, стараясь принять мужественный вид.

– Гм… Гм-гм!

– На возвратном пути каждый из четырех рабочих ехал отдельно на своих санях с сеном; я же и вороной ехали позади с большим грузом соломы. Гм! Я не решился сидеть на санях при переезде через моет, а шел возле, – следовал за вороным. Гм… Держал себя мужественно. Если рабочие могут проехать, то могу, конечно, и я. Вороной был такой сильный и умный; он и сам сумеет справиться.

Первое, наиболее опасное место было пройдено нами благополучно; я решил, что бояться дальше уже нечего. Прижавшись к вороному, я храбро пошел вперед и попробовал даже взглянуть вниз на бурлившую реку. Она представляла ужасное и в то же время грандиозное зрелище. Желтоватые волны ее, ценясь и брызгая во все стороны, неслись вниз по течению, мрачные и бурные, тяжелые, точно морские волны, а плывущие по реке льдины напирали друг на друга, пересекая одна другой дорогу, с грохотом и треском расшибались в дребезги, дробились на тысячи кусков; – и в то же время между моими ногами и краем моста было не более, как двадцать пять дюймов…

– И вдруг… я сам не знаю, как это случилось, но солома наклонилась в мою сторону, отодвинула меня, и прежнее пространство в двадцать пять дюймов сократилось вдвое.

– Ай-ай, дядюшка!

– Я хотел забежать вперед вороного: в эту минуту солома соскользнула еще больше прежнего…

– Ну! – я схватился за стул дядюшки и стал крепко держаться за него.

– …соскользнула спереди. Сани, должно быть, взъехали на пригорок… Оставался такой узкий проход между санями и краем моста, что я никак не мог забежать вперед; солома мешала; уф! и теперь не могу вспомнить об этом без ужаса! – я бросил вожжи, повернулся на одной ноге и только что хотел перейти на другую сторону, спрятаться за сани, как и задний конец соломы соскользнул и…

– Дядюшка, дядюшка!

– Гать! и вся солома соскользнула… все больше и больше… как вдруг сани остановились.

Он глубоко вздохнул. Я изо всех сил держался за кресло.

– Для меня не было выхода.

– Между моими санями и краем моста было такое маленькое расстояние, что сапоги мои на половину выдвигались за мост. Я опирался спиною о солому, которая в свою очередь нажимала на мои плечи и толкала меня… все больше и больше вперед… и так я стоял и смотрел вниз на ледоход… с вытянутыми вперед руками… я точно висел на воздухе и употреблял все усилия, чтобы сохранить равновесие…

– Страшный прыжок, страшный прыжок…

– Я выпустил вожжи из рук, и у меня не было решительно никакой поддержки, даже клочка соломы в руках; все зависело от того, насколько я математически точно сумею сохранить равновесие; стоило мне двинуть рукою, шевельнуть хотя бы одним мускулом… и я сразу полетел бы вниз головою в реку.

Он выпил глоток воды. Пальцы у него нервно двигались.

– И вот тогда-то я увидал смерть в лицо.

– Гм. Через несколько минут я должен был очутиться там, внизу, – это я понимал. Туда, вот именно на это место, хотел я упасть, не в самую средину бурного потока, а сбоку от него… там буду я лежать… вот, вот, через несколько секунд.

– И вдруг на меня нашло полное спокойствие. Я вперил взоры в то место, куда я должен был упасть; измерял его глазами; старался ознакомиться с ним. И это местечко показалось мне вдруг необыкновенно приятным, симпатичным; река точно получила какой-то облик и выражение…. спокойное, кроткое выражение; она точно глядела на меня, несчастного, стоявшего там наверху, на высоком мосту, между небом и землею, глядела такими большими, влажными, добрыми глазами: «Иди ко мне, я далеко не так холодна, как кажусь». И глубокое спокойствие нашло на меня; все тревожные мысли исчезли; я сразу покончил все счеты с жизнью; я был готов, согласен идти к ней; я испытывал при этом даже некоторое чувство удовольствия, – приятно было смириться и дать себе упасть.

– Кончено! Я начал терять равновесие… скользить… и вдруг почувствовал, что мои пальцы хватаются за что-то… соломинка… несколько соломинок в руках.

– А-а!

– Я не имею никакого понятия, каким образом я ухватился за них, и не знаю, как это случилось, но, почувствовав точку опоры, я тотчас выпрямился… и проскользнул за сани. Единственное, что я помню, это то, что рабочие подбежали и подхватили меня. Но тогда я уже стоял за санями и дрожал… я был спасен.

Я глубоко вздохнул. Дядюшка хлебнул из стакана и вытянулся на кресле.

– Тогда я страшно испугался, – произнес он. – Но тот, кто уже видел раз смерть в лицо, не боится ее больше.

Мне показалось, что с моей стороны не хорошо заставлять больного дядюшку так много разговаривать о смерти, и я постарался навести разговор на другой предмет.

– А вот что, дядюшка, – сказал я: – видели ли вы когда-нибудь, как я езжу верхом на молодом гнедом, которого отец недавно купил? Не правда ли, какая чудесная лошадь?

Лошади представляли единственный предмет, интересовавший дядюшку, и скоро смерть была забыта для молодого гнедого.

Но от гнедого коня он перешел к вороному, когда-то принадлежавшему ему самому, и прежде, чем я успел опомниться, мы снова коснулись вопроса о смерти.

– Да, вороной, да! бедное животное.; теперь он стар и ходит в плуге. Но – гм! в молодости он славился; и притом по его вине я еще раз поздоровался со смертью.

– Ах, да? – Это было тогда, когда мисс Лиззи гостила у нас в городе? Как давно это было?

– Аа-гм… тогда тебя от земли еще не было видно. Гм-гм… Я купил его в Дании;-благородное животное. Самая красивая лошадиная голова, какую я когда либо видел. А ход какой – просто чудо!-А ноги – такие тонкие и крепкие, а глаза! Мне и теперь приятно, как подумаю, какие это были красивые глаза. Гм! Вот я и привез его домой и каждый день катался; весь город любовался моим Пегасом, он был общим любимцем. Залюбовалась им и канатная плясунья, бедняжка. – Гм! Она пристала ко мне, чтобы я ее покатал на нем; но-гм… заметь себе, Ганс, что женщина всегда приносит с собою несчастье, гм… разумеется, я говорю о женщинах незнакомых… Саломеи-гм…нужно их бояться… при всяких случаях, гм… при всевозможных случаях. Гм, гм. Ну, вот вороной возьми и испугайся… а хуже всего было то, что вожжи держал в то время не я, а Лиззи. Он понес нас, как ветер, и… прежде чем я успел схватить вожжи и сдержать его, колесо отскочило, экипаж перевернулся прямо на каменную изгородь, Лиззи упала виском на край изгороди… гм… Я был переброшен по другую сторону каменной стены, на мягкую траву; но лишился чувств, так же как и она…. с тою только разницею, что я проснулся в этом мире. Гм… Я помню только бешеную езду, грохот, треск, колеса и экипаж, точно поднявшиеся в воздухе… я не испугался тогда; ничего опасного не предполагал; но ее лицу видно было, что и она испытывала то же самое. На лице ее было напряженное выражение, которое она приняла, вероятно, как только лошадь понесла; она лежала, держа вожжи в руках; – губы были энергично сжаты, точно она напрягала всю свою волю, чтобы хорошенько направить лошадь… Бедная девушка! Жалко было мне смотреть на нее. – Но смерть пришла к ней легко.

Солнце садилось все ниже и ниже. Я оперся на решетку балкона и смотрел на вечерние тени, ложившиеся на землю. Он сидел, устремив свои потухшие глаза… на море, или, скорее, углубившись сам в себя.

– А между тем, когда я заболел, – произнес он тихо, – быть может, он говорил сам с собою, – смерть… опять поздоровалась со мною. Гм!

– Я встал утром в обыкновенный свой час и только что хотел одеваться, как пол начал уходить из-под моих ног. Я пробовал стать крепче на ноги, но напрасно; все кружилось вокруг, мне казалось, что я сам начинаю вертеться… Сила, которой невозможно было противостоять, тянула меня неудержимо вниз; я испытывал не беспокойство, а только сильное удивление. Встречаясь с силою, которой невозможно противостоять, чувствуешь всегда какое-то глубокое почтение, благоговение… это именно я и испытывал. Гм….

– Когда я очнулся, я почувствовал, что представляю из себя какую-то невероятно тяжелую… тяжелую массу, которая лежит на кровати, глубоко погружаясь в нее; свинцовая тяжесть сковывала все мои члены; я испытывал смертельную усталость. И слабость, такую страшную слабость, что каждый нерв мой ощущал ее. При этом я по-прежнему чувствовал головокружение; постель колыхалась подо мною; мне казалось, что я лежу на воде и что меня укачивают волны… Ничего другого я не сознавал, кроме этой страшной тяжести и этого медленного укачивания. Гм! Открыть глаза, двинуть пальцем… мне это даже на мысль не приходило. Мне одного только хотелось – отдыха, – одного только отдыха. – Отдыхать всем телом, всеми членами, всеми мыслями, всеми ощущениями, всеми каплями моей крови, всеми частицами моего тела. – Все окружающее было покрыто точно туманом, неясно, смутно; полузабытье, полусон: но мне это было приятно. Если у меня было какое-нибудь желание, то лишь одно: глубже, сильнее погрузиться в этот сон, все глубже и глубже, и еще глубже; заснуть хорошенько, всецело проникнуть в окружающий меня мрак, в охватившую меня ночь. Я знал, что этот мрак – смерть; но я жаждал ее, стремился к ней с болезненным спокойствием: дай Бог, чтобы она скорее пришла. – Лежать и сознавать себя было мучительно; как бы скорее ночь, ночь, полная ночь! – вытянуться и умереть: – ах, как бы скорее!

– Так-то боится человек смерти, когда она близка!

– Мне кажется иногда, что я с удовольствием лег бы и умер. И эта мысль очень утешительна.

– Глупо делают люди, изображая нашего последнего друга в виде скелета с косою. Это все монашеские выдумки, гм! – Кто изображает смерть в таком виде, тот никогда не встречался с нею. – Это вовсе не скелет, это молодой бог… или, скорее, молодая, прекрасная богиня. Бледная и серьезная, строгая с виду; но кто ближе ее узнает… тому это строгое лицо кажется спокойным и кротким, полным материнской нежности, внушающим глубокое доверие; а глаза такие большие, глубокие, полные сострадания, гм, сострадания…

– Нет, она не желает нам зла, когда приходит. Она берет нас в свои объятия и баюкает нас точно во сне, в светлом, приятном сне; она заставляет нас все глубже и глубже погружаться в этот светлый приятный сон… пока сон этот не приводит нас к иному, светлому утру… а это и есть будущая жизнь.

– Так вы верите в будущую жизнь, дядюшка? – А отец говорит, что ее нет…

– Одна особа обещала встретиться со мною там…. а она живет.

Я знал, о ком думал дядюшка, и молчал. Он не забыл ее, бедный дядюшка! Я лег на галерее, устремив взор на вечернюю зарю, пока ее золотистые тени не приняли формы лица строгого, серьезного, но становившегося все более и более кротким, по мере того, как я всматривался в него.