Счастливый день

Ярко сверкает в прозрачном воздухе даль берега, льёт солнце свои лучи на море, горы, сады уже покрыты жёлтой красно-бурой листвой осени. Только высокие тополя ещё не тронуты, да кипарисы вечно зелёные, насторожившись, смотрят в свежее, точно умытое небо.

Город раскинулся у самого берега. Из тесной запруженной татарскими можарами улицы базара несутся нестройный говор, шум и крики. Смешанный запах зелени, чеснока, на постном масле жареной рыбы. Цветными пятнами лежат груды капусты, баклажан, помидор, дынь, арбузов, разных фруктов.

Выше над базаром серые скалы поднялись до самого неба и замерли в нежном узоре.

На одном из выступов прижалась к скале белая мазанка с плоскою крышею, маленький двор, заполненный весь выпряженными роспусками.

Утро. У раскрытого окна мазанки сидят хозяева – Анна и Андрей Суворовы. Андрей угрюмо пьёт чай, – крупный, тяжёлый, сгорбившийся от собственной силы, лет сорока, весь заросший чёрной с проседью бородой.

Анна полная, сырая, растерянная, с недоумевающими глазами пьёт и вздыхает и всё думает и думает об умершей своей трёхлетней Асе.

С тех пор, как умерла Ася, и лошадь купили, и биндюг, – и стал Андрей сам хозяином, а от всего этого ещё тяжелее на душе. Пока жила Ася, беда за бедой надвигалась, нужда такая была, что иной день и сухому куску рады были. Жила Ася и не знала ни одного радостного дня, – так и ушла к Богу, и никогда не порадовали её ни обновкой, ни пряником.

Перед самой уже смертью зашёл татарин с красными петушками, подал один Асе и говорит Анне:

– Купи больной.

Схватила тоненькими прозрачными пальчиками петушка Ася и радостно смотрит на него.

Мать говорит ей:

– Отдай, дитятко, петушка. Вот отец заработает, лучшего купит.

Ася держит, будто и не слышит.

– Отдай, родная.

Вздохнула – отдала.

Пьёт чай Анна, а мутные слёзы капают в блюдечко: слава Богу, хоть не видит Андрей.

Видит.

И горько рассердился на жену:

– Что уж это за треклятая моя жизнь такая, что должен я век свой только видеть твои слёзы?! Можно разве так жить?! Камень на шею и в омут и то лучше же…

Испугалась жена. Голос хриплый, встал из-за стола, закорузлыми руками размахивает и пошёл запрягать лошадь.

Вдоль моря светлой лентой вьётся шоссе. То подвинется к самому обрыву, где там внизу, между острых скал, беспокойно море плещет, то уйдёт в горы и исчезнет в пыльной листве садов.

Медленно, грохоча и подпрыгивая, едут роспуски. Лошадь лениво, шаг за шагом, тянет их в гору, отбиваясь от невидимого врага – какой-то маленькой, но злой мушки: машет хвостом, трясёт гривой и головой, а то приостанавливается и энергично топнет ногой.

Боком, спустив ноги с роспусков, так что они то и дело касаются пыльной дороги, сидит угрюмый Андрей. Громадная фигура его, как шлемом, одета мешком. Глаза Андрея машинально смотрят на море, ограды садов, скалы, на покрытый серой пылью щебень, правильными призмами выложенный вдоль дороги.

Думает он, что вот прежде, бывало, в праздник с кумом рыбу ловил. Наловят бычков, а то и камбалу поймают, уху сварят, камбалу сжарят, уксусом польют, водки выпьют и съедят. А перед тем выкупаются, а после еды заснут тут же под шум моря, под тёплым солнышком. И спят они, спит с ними с открытыми глазами золотой день, синее море, серые скалы. А к вечеру домой: ужин, Ася…

Да, вот Ася… Ему-то полгоря, а вот то, что баба точно потеряла себя, – это уж беда, от которой никуда не уйдёшь. Нет, не уйдёшь… Были бы молоды, другую бы Асю нажили… А теперь ходи, пожалуй после времени по малину. Так вот, жизнь вся позади и мотает уж ветром, как посохшую, никому не нужную траву… Ночью, бывало, проснётся Ася и начнёт трясти за бороду:

– Тато, тато…

И не было гнева. Поцелует её, погладит жёсткой рукой по головке, а как охватит она его ручонками за шею, да как прижмётся, так и обольёт сердце радостью, как тёплой водой. Так и заснут отец с дочкой. И пускай завтра дождь и каторжная работа, нужда и долги…

Эх, всё своё теперешнее богатство отдал бы он, чтобы опять воротить то время… Э-эх!

Сплюнул Андрей, тяжело отхаркнув набившуюся в рот пыль, и поднял глаза.

Стоит перед ним на крутом повороте женщина с чем-то завёрнутым в тряпки, стоит так, как будто горячий уголь у неё под ногами и голосит, не помня себя:

– Дяденька, а дяденька… где тут балка и камень большой?

Платок сдвинулся у неё, волосы торчат, а глаза, как рыбки на полу, прыгают, и бьются, и замирают в страшной истоме. А из тряпок детский писк несётся. Впился Андрей глазами в женщину, и замерло вдруг в нём всё, и не он, а другой кто-то, как во сне, пытает её очарованным голосом:

– А большой камень надо?

И рыдает её голос, и дрожит она вся:

– Ох, большой, дяденька, большой…

– И скоро надо?

– Ой-ой скоро! Скоро!..

И страшно стало.

– Садись!!.

Посадил, повернул и погнал домой.

Только и спросил дорогой:

– Мальчик, девочка??

– Девочка.

– Крещёная?

– Нет.

Приехал, отворил дверь. Стоит посреди комнаты его толстая сырая Анна и смотрит на него, на еле живую чужую женщину.

Протянул Андрей руку к кровати:

– Ну! Вот тебе камень…

И с безумным воплем радости и горя бросилась женщина к кровати, положила свою ношу и, не оглядываясь, выскочила и исчезла там, в блеске праздничного дня.

– А тебе Бог новую Асю послал…

Кинулась Анна к кровати.

– Го-го-го! – голосит она над развёрнутыми тряпками.

Говорит Андрей:

– И что за народ эти бабы? С горя воют, с радости воют.

А Анна уже перед ним на коленях, целует его руки:

– Голубчик ты мой, голубчик! С виду не ласковый, а всё-то ты видишь, понимаешь… Го-го-го!!

В тот же день окрестили, назвали Асей. Весь базар сбежался на крестины, все дела бросили, полную шапку денег на крестик собрали.

Успел Андрей и кума разыскать, и на рыбную ловлю с ним отправиться.

И счастливый день выдался:

Наловили бычков, камбалу поймали.

Пока варилась уха, друзья пили водку, и Андрей говорил своему другу:

– Как это она спросила меня про балку, да камень, так точно тёмная вода с глаз моих сошла. И стал я видеть всё нутро у неё и всё, что она задумала, и на что ей камень большой. И страшно мне, и радостно, и – Господи Боже мой! – что за день вышел… Ведь ты считай: одна душа от смерти спасённая – раз; другая от погибели вечной своей жизни – два; третья – жена моя опять нашла, что душе её надо было – это три; а я? Опять будет кому и меня за бороду по ночам таскать… И всё сразу! Одним днём вся жизнь перевернулась наново! Ой, и напьюсь же я сегодня!

А кум отвечал:

– Если при таком случае не напиться, так когда же напиться?

И оба друга действительно так напились, что добрая часть ночи ушла, пока, наконец, они поплелись домой.

Как при этом не свалились они в овраг, не разбились о скалы, – объяснить можно разве только тем, что малого да пьяного Бог бережёт.