Заяц

Отрывок первый

– А так можешь?

И рябой мальчик в рубашке, в штанах, застегнутых одной большой солдатской пуговицей, босой и с животом, торчащим вперед, быстро отвернул оба века кожей внутрь, мясом вверх и смотрел страшными кровавыми глазами на гимназиста.

Маленький гимназист, пригнувшись, впился в искаженное лицо мальчика.

– Эх-ма! – крикнул мальчик и в то же мгновение, опрокидываясь то на руки, то на ноги, пустился колесом по улице. А возвратился он на руках, запрокинув далеко назад ноги.

Гимназистик с блаженной улыбкой, шаркая ногами, шел к нему навстречу. Мальчик вскочил на ноги, нетерпеливо подтянул спускавшиеся штаны, подтянул носом и досадливо оглянул растерянно напряженную, улыбавшуюся фигурку гимназиста.

– Домой, что ль, с ученья идешь?

– Что тебе надо? Говори мне вы, – с усилием смущенно ответил гимназист.

– Вы – ваше благородие? А так можешь?

Мальчик состроил молниеносную гримасу и вдруг, хлопнув изо всей силы гимназиста кулаком по лицу, крикнул ему диким взбешенным голосом:

– А так можешь?

У гимназиста искры посыпались из глаз. Ужас, страх, стыд сразу овладели им, и он хотел в одно время и бежать и броситься на привязавшегося к нему уличного мальчика. Обида взяла верх, и он было бросился уже на мальчика. Но тот, пригнувшись, так решительно ждал его, такими злыми глазами впился, что гимназист вдруг повернулся и пустился бежать.

А вслед ему радостно и злобно кричал уличный мальчик:

– Держи его, держи! А-ту!

И, надув щеки, вставив по два пальца с каждой стороны рта, он пронзительно свистал.

Добежав до угла, гимназист свернул в боковую улицу и пошел шагом.

«Тут никто не видел», – мелькнуло в его голове.

Он осторожно потрогал битую щеку и посмотрел на свои пальцы: крови не было.

«Может быть, все это мне только снится», – подумал гимназист и, обратившись к стоявшему извозчику, сказал:

– На дачу Телепнева двадцать копеек.

– Мало, – ответил извозчик.

Мало? А гимназисту казалось, что много и даже очень много, и он решительно не был уверен, найдется ли дома двадцать копеек, чтоб заплатить извозчику.

– Ну, все равно… – махнул рукой извозчик и сел на козла, приглашая гимназиста. Он поехал тихой, ленивой рысью, и гимназист то мучился мыслью о случившемся, то тем, найдется ли дома двадцать копеек, чтоб заплатить извозчику. Но как же иначе было ему поступить?

Пришлось поворачивать и ехать опять по той же улице, и гимназист замер, когда опять увидел босого мальчика с сальной, как блин, на затылок сдвинутой шапкой.

Мальчик лениво возвращался, оглядывая улицу.

Глаза гимназиста и мальчика на мгновенье встретились, и гимназист торопливо стал смотреть в сторону, а мальчик, схватив камень, пустил его в гимназиста.

Камень попал в спину, но гимназист даже не оглянулся. Мальчик еще и еще бросал, но остальные камни пролетали мимо.

«И единицу сегодня получил», – мелькнуло в голове гимназиста. И еще мучительнее заныло его сердце. Если б вдруг забыть все, все… умереть или крепко, крепко заснуть, чтоб ни о чем не думать, чтоб уже приехать домой и уже заплатить извозчику и спать, спать…

«Ах, о чем бы мне теперь думать таком, чтоб забыть все? О голубях!! Я выпущу сегодня голубку. А вдруг она улетит? Не может быть: теперь она уже сидит на яйцах».

Он радостно вспомнил, как однажды, когда он гонял своих голубей, вдруг пристала к ним сизая голубка – чужак; как кружилась она с ними и с ними же опустилась сперва на крышу сарая, а потом вместе со всеми вошла в голубятник. Он притаился и замер, и только, когда скрылась она, бросился и захлопнул дверь голубятни. Два месяца прошло, а и до сих пор его сердце радостно бьется при воспоминании. Теперь она села на яйца, и он добился того, что, не вставая с гнезда, она ела с его руки зерна. В эти мгновения он переставал даже дышать, чтоб не испугать как-нибудь голубку.

У него было штук десять голубей: были и трубачи и турмана, пара египетских была, но больше других любил он простую дикую голубку. И всегда ее будет любить, и сегодня он выпустит ее в первый раз полетать, и вся история с мальчиком будет таким пустяком.

Успокоившись, он подумал: и наверно, этот мальчик просто сумасшедший.

– Ну, вот и приехали: только скорее деньги высылайте.

Приехали! Сразу все вспомнилось: и единица, и мальчик, и что хуже всего, извозчик!

Долго не отворяли, и отворила сама мать.

Красивая у него мать или нет? Он любит мать, когда она не беременна и не такой большой живот, когда она причесывалась и ее волосы волнами падали по бокам от прямого раздела. Раз, когда мать думала, что никого нет, она подняла юбки и он увидел ее тело, и с тех пор он постоянно вспоминает об этом.

– Почему ты на извозчике приехал?

– У меня так болит голова, что я насилу стою… Ему надо заплатить двадцать копеек.

Он думал, что не выговорит, на мать не смотрел. Он знал, что, если у матери деньги есть, она даст их… Он надеялся, что все-таки у нее найдутся.

– Я вышлю, – сказала мать.

У сына отлегло от сердца, но голос матери был встревоженный, и тревога передалась сыну: наверно, последний двугривенный.

Они обходили двором, чтоб пройти с заднего крыльца в дом. Мать шла впереди, опустив голову – маленькая, с большим животом, тяжело, как утка, переваливаясь на ходу с боку на бок.

Сын шел за матерью и по затылку читал ее мысли: она думала, откуда теперь достать ей денег. До двадцатого, когда отец получает свое жалованье, еще десять дней. А вдруг ниоткуда не достанет? тогда что ж? Голодная смерть?

– Спрашивали?

– Нет…

– Отчего же у тебя голова разболелась?

– Не знаю… так… Сначала есть хотелось, а потом и заболела голова.

– Есть хочешь?

– Нет, теперь подожду обеда.

Они вошли в маленькие темные сени, а оттуда в большую комнату с дешевыми голубыми обоями, внизу порванными, испачканными, с темными пятнами от сырости.

Вдоль стен стояло четыре детских кровати. Дети были дома.

Самая маленькая на руках у молодой кормилицы, смуглой, черноглазой, с густыми сросшимися бровями. Кормилицу звали Варварой. Она была всегда веселая, ласковая, и дети ее очень любили.

Теперь она сидела на табуретке и вынимала, чтоб кормить, свою большую полную грудь.

– Агаша, отнеси деньги извозчику.

Грязная девочка лет тринадцати, худенькая, босая, с приподнятой юбкой, выглянула из другой комнаты, бросила тряпку, которой мыла пол, и, осторожно взяв двугривенный, на носках прошла в сени.

У Агаши нос был все еще красный, и она все еще сердилась. Прежде у нее под носом росла тонкая длинная бородавка. Как-то на днях, по совету кормилицы, когда Агаша спала на сундуке, Петя привязал толстой суровой ниткой Агашину бородавку, другой конец нитки прикрепив к замку сундука. Потом он крикнул громко над ее ухом:

– Агаша!

Агаша вскочила, бородавка оторвалась, но пошла кровь. Агаша испугалась и плакала. На другой день нос у нее распух, и с тех пор она сердилась на Петю.

Варвара упрекала ее:

– За что сердишься на мальчика? Будешь красивая теперь…

Петя, не раздеваясь, присел и устало смотрел перед собой.

В углу возились за мытьем котенка трое детей – две девочки и мальчик. Мальчик Федя мимоходом сказал, заметив брата:

– Петя пришел.

На что постарше его сестра Маня ворчливо ответила ему:

– Половину воды расплескал.

Петя сказал сестре:

– А тебе жалко воды? Хочешь, я подарю тебе всю воду из колодца.

– Ах, как умно, – огрызнулась Маня.

Но Феде понравилось, и он так захохотал, что другая, меньшая его сестренка, Оля, начала тоже смеяться.

Сосавшая грудь девочка бросила сосать и, положив пухлую ручонку на грудь кормилицы, откинулась и во все глаза смотрела на смеявшихся.

– Смотрите, смотрите, – радостно закричала Оля, – Нюся тоже смеется!

И, бросившись к ней, она кричала:

– Нюсечка, миленькая, а-гу, а-гу!

Нюся сначала испуганно шарахнулась от нее, но потом просветлела и открыла свой беззубый ротик до ушей.

И чем больше визжала и прыгала Оля, тем больше открывала Нюся ротик, издавая звуки захлебывающегося блаженства.

– Петя, вы что так, не раздемшись, сидите? – спросила Варвара.

Петя мельком взглянул на кормилицу, но, не выдержав ее взгляда, отвернулся и ничего не ответил.

Варвара сказала, хлопая Нюсю по пухлой ножке:

– Ну, попила… – и обратилась к вошедшей Агаше: – Подержи-ка ее.

Агаша вытерла об полы своей юбки руки, сперва проведя их ладонями вниз, а потом перевернув ладони вверх, и, взяв Нюсю, потянулась к ней губами. Нюся, открыв ротик, схватила сразу обе ее губы и начала сосать их, а Агаша тянула:

– О-о!

Передав Нюсю Агаше, Варвара, не спеша, оправилась, еще раз посмотрела на Петю, и, закусив нижнюю губу, так что сверкнули ее красивые белые зубы, вышла из комнаты.

– Ты что не раздеваешься? – спросила мать, выходя из спальни.

– Я пойду погоняю немного голубей.

– Лег бы лучше.

– Нет: на воздухе голова скорее пройдет.

– Идем скорей! – радостно закричал Федя, вскакивая на ноги. – Петя голубей будет гонять!

– Голубей гонять, голубей гонять! – кричала Оля.

– Так нельзя идти: платками обвяжитесь, – сказала мать. – Маня, завяжи им платки.

– Сейчас кончу, мама, – ответила Маня, укладывая вымытого и обернутого в тряпку котенка на свою кровать.

Затем она принялась укутывать детей в платки. Петя в это время уже вышел.

В передней проходившая Варвара хотела было его схватить, но он ловко увернулся, сердито крикнув ей:

– Убирайся!

– Ну, хорошо же! – лукаво шепнула ему вдогонку Варвара.

Петя быстро прошел к сараю, взлез по деревянной лестнице на крышу и привычной походкой направился по наклонной крыше к слуховому окну, где был устроен его голубятник.

Он отворил дверцы и заглянул внутрь. Голуби, по обыкновению, кружась, о чем-то сердито сообщали голубкам, а те напряженно слушали, вытягивая шейки, склоняя головки и с любопытством заглядывая то с одной, то с другой стороны на своих повелителей.

Петя отстранился, и голуби стали один за другим выходить чрез открытую дверку на устроенный для них балкончик. В голубятне оставались только птенцы и сизая голубка на яйцах.

Петя осторожно протянул руку и, сняв голубку с гнезда, перенес и ее на балкончик. Затем он запер дверку, взял в руки тут же лежавший на крыше длинный шест с привязанной на конце тряпкой и поднял его. Голуби вспорхнули и разлетелись по крыше.

Только сизая голубка еще оставалась на балкончике и тревожно поворачивала во все стороны головку, точно спрашивая своих подруг, что это значит?

Петя вторично махнул шестом, еще и еще раз, пока, наконец, все голуби не полетели вверх. Последней, оставшись одна, вспорхнула и голубка.

В яркой синеве осеннего неба сверкали белые фигурки голубей, как громадные хлопья снега. Они всё выше и выше широким кругом уносились в небо, а Петя, застыв на месте, следил за ними. Вот она, сизая голубка, кружит и ни на мгновенье не отстает от всех. Кружит в далекой синеве.

Точно живая синева неба вся в золотых и серебряных блестках, и словно купаются в ней голуби. Вот один влетел в круг и вдруг, опрокидываясь через себя, быстро-быстро стал падать к земле. Другой, третий! Ай-ай! И сизая голубка тоже. Ай, как чудно! Ниже всех спустилась она и потом сразу легко опять понеслась вверх. Опять и опять! Как, уже хотят соединиться?! Нет, нет, рано!

И Петя опять замахал своим шестом. И опять далеко в небо улетели голуби.

Внизу стояли и смотрели укутанные в платки Федя и Оля, смотрели на Петю. Петя стоял на крыше с выставленной ногой, с опущенным в руке шестом, и казался им каким-то волшебником.

Вдруг Петя быстро, испуганно спустился с крыши и крикнул:

– Дети, спрячьтесь скорее, а то голуби боятся сесть.

Федя и Оля бросились к стене и, прижавшись, стояли, боясь дышать.

Происходило что-то страшное, что Петя уже угадывал.

Сизая голубка вдруг отделилась от остальных голубей и хотя еще и описывала вокруг них круг, но все более и более широкий. И все дальше и выше улетала она, белой точкой только виднелась и совсем исчезла в яркой синеве. Как будто никогда и не было ее. И пусто стало небо, и на душе у Пети стало так пусто, что даже и слез не было, чтобы плакать. Да и нельзя было плакать: кто плачет по голубке в одиннадцать лет?

Убитый, впустил он остальных голубей в голубятню и возвратился, пройдя прямо в свою комнату.

Варвара, все время стоявшая у наружных дверей с поджатыми под грудь руками, пропустив Петю в комнату, вошла за ним и притворила за собой дверь.

Лицо ее было веселое и лукавое. Она помогала Пете снимать пальто и в то же время щекотала Петю.

– Уходи, – угрюмо, нетерпеливо отталкивая плечом, крикнул Петя.

– Что больно сердитый?

И Варвара, обхватив его, сильно тряхнула.

– Уходи! Я видел, как тебя вчера вечером в сенях обнимал папа.

– Ах, негодный мальчишка, что говорит! Да где ж ты был?!

– Я стоял на чердачной лестнице и все видел, противная! Уходи!

– Ох, какой сердитый! Ну, не буду больше, поцелуй меня. – Она обняла его, ее черные глаза жгли его, он чувствовал, что от нее пахло Нюсей. И одновременно охватывали его: и какое-то приятное щекотанье в теле, и раздраженье, гнев, отвращение.

– Уйди!

– Ну, будет…

Она нагнулась и поцеловала его в шею.

Какое-то дикое, невыразимо мучительное чувство вдруг охватило Петю. Все потемнело в его глазах, исчезло, как в тумане, кроме стола и напильника на нем. И прежде чем что-нибудь сообразить, он схватил напильник и с размаху острым концом его ударил Варвару в грудь, и сейчас же белая тонкая рубаха на ее груди окрасилась алой, яркой кровью. В ужасе смотрел Петя на кровь и было еще ужаснее смотреть на лицо Варвары: оно изменилось сразу на его глазах: сделалось из смуглого белое, как ее рубаха. Даже губы, даже глаза побелели. Она тихо прошептала: «Ох!» – и схватилась рукой за грудь, палец другой она медленно приложила к губам и неровным шагом прошла в дверь.

Напильник все еще был в руке Пети, и он быстро бросил напильник под кровать. Также быстро лег и лежал с закрытыми глазами, без мысли, с громко бьющимся сердцем, с пересохшим ртом, напрасно силясь проглотить вдруг исчезнувшую слюну.

И в то же время он как будто был совершенно спокойным. Он смотрел в потолок, как ползла там осенняя муха, и думал: «Уже осень, скоро и эта муха умрет. А Варвара умрет?!»

Как ножом резнуло его по сердцу. Что же такое случилось, как же это случилось, чего и поправить нельзя?!

Точно вдруг стена до неба выросла и сразу отделила его от всего остального мира. И он знал, что когда-нибудь это непр‹еменно› случ‹ится›. Он во сне раз видел такую стену, и так страшно ему было тогда. И теперь ему сделалось страшно, потому что ему показалось, что он не мог больше дышать. Он приподнялся и дико осмотрелся. Кажется, и сердце перестает биться?!

В детской раздался общий крик:

– Варвара?!

Ах, лучше бы он умер… И, похолодевший, он весь превратился в слух. Но так стучало в груди, в висках, так звенело в ушах, что он сперва ничего не мог расслышать.

Он быстро подошел к двери и стал слушать.

Варвара тихо, прерывающимся голосом, рассказывала, как она упала, наткнувшись на гвоздь.

– Сядь, сядь… Я посмотрю, – говорила мать.

Наступило томительное молчание: мать, очевидно, осматривает Варвару.

– Ничего… Слава богу, не глубоко, промыть сейчас же надо.

Петя вздохнул и лег опять на кровать.

– Простая мужичка… В другой раз не посмеет…

И было жаль в то же время Варвару. Хотелось поцеловать ее и сказать:

«Милая, дорогая Варвара, мне так жаль тебя, и я целую тебя и всегда буду целовать, хоть ты и простая мужичка».

Он услыхал голос отца, возвратившегося со службы, и вспомнил, как вчера отец в углу темной передней прижимал Варвару и целовал ее. Полоска света из двери падала на густые, грязно-седые волосы отца, отец весь согнулся, тяжело дышал, был такой старый и противный.

И теперь голос отца вызвал в Пете то же гадливое чувство.

Это чувство усилилось, когда отец пошел с Варварой искать тот гвоздь, на который наткнулась будто бы Варвара.

Потом Петя услышал стук молотка: это отец забивал какой-то торчавший гвоздь. Петя подошел к двери, нагнулся и стал смотреть в щелку. Отец забивал у противоположной стены. Варвара держала свечку. Затем отец поднялся и обнял Варвару. В это время дверь из столовой отворилась, и на пороге появилась его мать.

Варвара закричала:

– Барин, оставьте, что вы делаете?!

Мать сказала:

– Негодяй!

И хлопнула дверью.

Когда мать ушла, Варвара и отец тихо рассмеялись и разошлись.

Заглянула Агаша в комнату и сказала:

– Обедать подано.

Дети уже ушли в столовую, и в детской была только Варвара да уснувшая в люльке Нюся.

Варвара сидела у окна и не смотрела на Петю, когда тот проходил мимо нее.

И в столовой было грязно. Сквозь клеевую розоватую краску выступали серые пятна. Большой стол был покрыт грязной, уже местами порванной скатертью. Приборы соответствовали остальному: надломанные ножи, вилки, надбитые тарелки всевозможных цветов и фасонов.

На одном конце сидел отец, на другом мать. Пред отцом стоял маленький графинчик с водкой и нарезанный лук.

Петя пытливо посмотрел на отца, ища на лице его следов виноватости за вчерашнее.

Но сегодня лицо отца было спокойнее и веселее обыкновенного.

Он рассказывал Мане, наливая себе, не торопясь, водку, как ловят сетками куропаток.

Маня слушала, насторожась, а Федя – с открытым ртом, а младшая сестра его Оля то силилась слушать, то забывала, что хотела слушать, и ерзала на своем высоком стуле.

Петя поцеловал отцу руку и сел на свое место около матери. Агаша принесла белую фаянсовую миску с супом из свежей капусты и картофеля.

Мать большой деревянной ложкой разливала суп на глубокие тарелки. Первую Оле, вторую Мане, третью Феде и четвертую Пете.

Отцу в это время Агаша принесла на отдельной тарелке большую дымящуюся кость с кусками мяса и сухожилий на ней.

Из кости выглядывал серо-желтый мозг, который отец и все дети очень любили.

Отец бережно принял обеими руками тарелку, не спеша поставил ее перед собой, не спеша налил себе еще рюмку водки, выпил, закусил несколькими ломтиками луку, кусочком хлеба и стал осторожно выколачивать мозг из кости.

Рассказ оборвался, и все, даже Оля, насторожились, следя за действиями отца.

Длинная жирная полоса мозга уже лежала на тарелке.

На всякий случай Маня уже держала в руках корочку хлеба. Она не ошиблась: отец отрезал четыре маленьких ломтика мозгу и каждому из детей положил по кусочку.

Съев мозг, отец налил еще рюмку, выпил ее и принялся за говядину.

Он ел не торопясь, с остановками, иногда еще выпивал и приходил все более в благодушное настроение.

На лице его выступил румянец, глаза благодушно лучились, лицо стало красивым и не было заметно морщинок на нем.

Мать, напротив: по мере того, как веселел отец, она делалась все угрюмее и не упускала случая язвить отца.

После каждой такой фразы отец, на мгновенье смолкая, опускал глаза, а затем опять, точно ничего не случилось, продолжал разговаривать и шутить с детьми.

Каждый раз, как наступало опять молчание, Петя и Маня тяжело настораживались: Маня совершенно сочувствуя матери, Петя боялся и думал, зачем мать непременно хочет раздразнить отца.

Обед закончился рассказом отца о том, какую – гимназистом – он с товарищами однажды устроил штуку с ихним учителем французского языка. Как для этого один гимназист старшего класса надел фрак отца с звездой и вошел в класс учителя, назвавши себя чиновником особых поручений при попечителе. Он экзаменовал учеников и очень хвалил именно тех, которых преследовал француз, заставил самого француза читать и переводить, причем перебивал его и говорил тоном самого француза:

– Неправда, неверно!

Француз все больше робел, а мнимый ревизор входил в азарт. В конце концов он набросился на француза за плохой выговор, за нехорошее наречие, – слабость француза, – и кончил тем, что заявил:

– Я не могу позволить такому лицу, как вы, дальнейшее преподавание. Я вас немедленно увольняю.

И, обратившись к ученикам, крикнул:

– Эй, люди, гоните его вон!

Заговорщики, приготовив для этого момента вывороченные шубы, ворвались из коридора в класс и, подступая к французу, страшным голосом ревели:

– Я парижский прононс!

– Я лионский прононс!

Отец так смешно передавал в лицах всех, что дети умирали от смеха. Даже Манина настороженность исчезла, и только мать, удерживаясь, сохраняла угрюмое выражение.

Когда отец кончил и встал, мать сказала, смотря в упор ему в глаза:

– У меня денег нет.

Он взбешенно крикнул ей:

– Деньги есть и больше, чем надо, если б я не был идиотом и не записал эту дачу на тебя.

Зло, упрямо смотря по-прежнему прямо в глаза, мать ответила:

– Но дача никогда не будет ни заложена, ни продана.

– И черт с тобой, подыхай с голоду!

– Со мной бог, и он поможет мне спасти имущество детей от развратника!

– Что?! – заревел благим матом отец, и лицо его побагровело и стало страшным.

В напряженном молчании раздался его бешеный шепот:

– Погоди же, ехидна: в гроб живую уложу, а добьюсь своего!

Он еще посмотрел, как зверь, приготовившийся к прыжку, но, точно сдерживаемый все тем же пристальным магнитизирующим взглядом, не чувствуя еще сил, пошел, оглядываясь, к двери и повторяя:

– Погоди же…

Он ушел.

Маня жалась к матери, Петя употреблял все усилия, чтобы мать не прочла в нем мучительного вопроса: «Зачем?» Даже Федя и Оля казались какими-то пустыми, забывшими вдруг что-то очень веселое и радостное.

В доме стало тихо и скучно.

Петя не находил себе места и, взяв шапку, надев пальто, вышел из дому. Он перешел дорогу и направился через поле к едва видневшимся дачам.

Посреди поля торчали какие-то бугры, – могилы чумных, как говорит преданье.

Осенний день кончался, надвигались преждевременные сумерки, задул ветер и нес по дороге облака пыли и желтых листьев.

Сердце Пети тоскливо сжималось.

Ах, как все, все было нехорошо! И единица, и пощечина, и голубка, и Варвара, и отец. И все то, что еще будет сегодня ночью, когда отец напьется и будет, как привиденье, ходить по дому, отыскивая мать. И сегодня это непременно будет, потому что после ссоры он всегда напивается. И будет так страшно. И еще страшнее думать об этом и ждать, когда придет ночь, темная и страшная, и отделит их дом от всех. И останутся они одни в своем доме с пьяным, ничего не помнящим отцом.

Петя тоскливо смотрел на город.

Есть же счастливцы из его товарищей, которые живут в городе, в теплых, светлых квартирах, у которых даже деньги есть. Скучно станет – захотят, пойдут в кондитерскую есть пирожное или в гости к товарищам пойдут, на главную улицу гулять пойдут. На улице светло, как днем, горят фонари, горят большие окна магазинов, везде народ, смех, оживленье…

А здесь…

Петя уныло оглянулся.

Холодные тучи совсем низко бежали над темневшим полем, ветер выл и свистал, все темнее становилось, и нигде кругом не было видно ни одного огонька.

Совсем стемнело. В одно слилось и небо и земля, точно в бездну упало вдруг все, и только далеко-далеко из этой бездны, как страшный глаз, светился огонек в их доме. Пете казалось, вот-вот он упадет в эту бездну, и он осторожно и высоко поднимал ноги.

Когда он вошел в детскую и свет лампы бросился ему в глаза, его охватило радостное чувство теплоты, света, жилья. Он быстро разделся и весело крикнул:

– Кто хочет сказки слушать?

– Я, я, я!

И все бросились к Пете.

Петя умел рассказывать сказки, и, когда он рассказывал, слушали его не только дети, но и Варвара и Агаша.

– Только не рассказывай страшную! – кричала Оля.

– Ну, вот? – отвечала Маня. – А не страшная разве может быть интересная?

– Конечно, – нерешительно поддержала Агаша.

В другое время вмешалась бы и Варвара, но теперь она молчала, лежа на кровати, и неизвестно было, спала она или нет.

– Ну, хорошо, – согласилась Оля, – рассказывай страшную, а когда мне будет делаться очень страшно, я буду закрывать глазки и ушки.

– Я расскажу вам про разбойников.

– О-о! – протянула Маня и сверкнула глазами.

– Ой! – подхватил Федя.

– Ой-ой-ой! – завизжала Оля, и все рассмеялись.

– Ну, слушайте…

Но в это время раздался из спальни голос матери:

– Петя!

Петя встал и пошел к матери.