Чехия: моя первая заграница. Студенческий строительный отряд 1967 года и взгляд через полвека

На обложке: Прага. Слева – староместский орлой. Фото из открытых источников интернета.

Судьба Бориса Гиндина,

моего невстреченного дяди

Одна из самых значительных ниточек, и уж точно самая трагическая, протянулась в Чехию ещё от моего родного дяди Бори, которого мне не довелось увидеть.

В 1941 году ему было шестнадцать лет, и они с матерью уехали в эвакуацию. Через два года вернулись, и он поступил в ускоренную школу радиоспециалистов бронетанковых и механизированных войск, находившуюся недалеко от дома. В начале 1945 года вышел оттуда младшим лейтенантом, а в феврале отправился на передовую в составе 649-го отдельного батальона связи 7-го механизированного корпуса.

От часто писал. О праздничных встречах с освобождённым от фашистов населением. О необычных заграничных впечатлениях. О непривычно комфортных квартирах, где офицеры останавливались на ночлег. Последнее письмо от 8 мая кончалось словами «Мне всё интересно…».

После этого дня писем больше не было. На все запросы приходил стандартный ответ: «Пропал без вести». Три месяца в семье то вспыхивали, то угасали надежды на чудо… Лишь в конце лета узнали, что он погиб от пули пленного фашистского офицера, сумевшего утаить у себя пистолет.

Борису Гиндину было восемнадцать с половиной лет. Спустя месяц после его гибели от него пришла посылка. Он боялся, как бы родные не подумали, что вещи в посылке награблены, и приложил к каждой из них кассовый чек. Кроме отрезов на костюмы маме и папе, в посылке были дешёвые бисерные бусики, брошечки, цветные карандаши и красный сарафанчик для семилетней Галки, единственной племянницы Бориса. Четверо племянников постепенно появились уже позже.

Лишь через много лет отцу Бориса, моему деду, Лазарю Борисовичу, который с юности владел языком эсперанто, удалось, переписываясь с чешскими эсперантистами, разыскать с их помощью место, где похоронен Борис. Это оказалась братская могила красноармейцев в чешском городке Гавличкув Брод, недалеко от Йиглавы. Среди прочих там было высечено имя Бориса Гиндина. Но съездить туда Лазарю Борисовичу не удалось. Не выпускали ни в туристическую поездку, ни в командировку – видимо, по национальному признаку, как это нередко практиковалось в советские времена.

Клуб интернациональной дружбы

У нас в школе, как и во многих других, функционировал КИД: Клуб интернациональной дружбы. Наивно было бы думать, что мы обменивались с заграницей визитами (хотя что-то такое бывало в элитных школах). Но ведь существовала ещё и переписка!

В школу то и дело приходили письма из разных стран (большей частью из социалистических, но не только), в которых выражалось желание переписываться с кем-нибудь из московских школьников. Вот эти письма и раздавали членам КИДа. В частности, мне.

Переписывался я с китайцем, вьетнамцем, болгаркой, поляком… Переписывался и с ровесником-чехом, имя которого сейчас уже не установить. Все писали по-русски (как же, братья по соцлагерю!), с разной степенью освоения языка. Надеюсь, наша переписка помогала им совершенствовать свои знания языка. Для меня имело значение само общение с живущими в иных странах. Обменивались фотографиями, открытками… Обычно такая переписка длилась не очень долго. Поначалу хватало иностранной экзотики (для них и для меня), но реальных общих интересов не обнаруживалось.

Книжные путешествия в Чехию

Путешествие со Златовлаской – красавицей-принцессой, рядом с которой простой парень Иржик стал королём после положенных сказочных приключений.

(«Златовласка. Чешские народные сказки», Москва, Ленинград, 1953, серия «Книга за книгой». )

Примечательный отрывок из предисловия: «Чешские сказки уже давно стали одними из самых любимых у всех детей мира. Борьба добра со злом, торжество справедливости, красота человека и его лучшие качества – характерные признаки чешских сказок».

В 1953 году я пошёл в школу. Но сказки любил в любом возрасте, да и сейчас тоже.

Путешествие с тётушкой Каролиной из Глубочеп – могучей и увесистой домоседкой, пустившейся в плавание по Тихому океану к завещанному ей островку.

(Франтишек Пиларж, 1904—1980, «Остров тётушки Каролины», М., 1957)

Перечитал в марте 1967 года – и снова залпом, как в первый раз. Написано в лучших традициях Гашека (но более целомудренно) и Чапека (но менее трагически). Многовато никчемных политических персонажей, но политиков всегда стоит повысмеивать.

Путешествие с Клапзубовыми – «одиннадцаткой» сыновей папаши Клапзуба, воспитавшего целую футбольную команду. С ними тоже удалось попутешествовать по миру.

(Эдуард Басс, 1888—1946, «Команда Клапзуба», М., 1959. По-чешски – «Jedenastka Kłapząba». )

Любопытно, что и они тоже оказались с Тихом океане. Наверное, чехам, не граничащим с морями, втайне хочется вырваться на всемирный простор… Как, например, путешественникам Иржи Ганзелке (1920—2003) и Мирославу Зикмунду (1919—2021), книги которых издавались и были очень популярны в Советском Союзе.

Путешествие с бравым солдатом Швейком, а точнее, конечно, с Ярославом Гашеком (1883—1923). Путешествие не столько по полям сражений, сколько по чешскому характеру и мировосприятию.

(Гашек «Бравый солдат Швейк в плену. Юмористические рассказы», М., 1959; «Похождения бравого солдата Швейка», М, 1967.)

Усмешливая народная мудрость незадачливого и неунывающего Швейка. «Пусть было, как было, – ведь как-нибудь да было! Никогда так не было, чтобы никак не было». До сих пор это мне помнится наизусть.

Путешествие с Карелом Чапеком по фантастическим мирам вечной молодости, роботизированного будущего и столкновения человечества с подводной расой.

(Карел Чапек, 1890—1938, «R. U. R. Средство Макропулоса. Война с саламандрами», М., 1966.)

Изобретатель слова «робот» и автор парадоксальных образных предупреждений человечеству для меня, любителя фантастики, был не слишком оптимистичным, но зорким и честным проводником.

Путешествие с Юлиусом Фучиком – по гитлеровским тюрьмам… и по надежде, которую нельзя убить даже петлёй на шее.

(Юлиус Фучик, 1903—1943, «Репортаж с петлёй на шее», М., 1965.)

Это путешествие было очень трудным эмоционально. Но важным убеждением автора в том, что человек может постоять за свои идеалы даже в самых мрачных условиях. Убеждением, подтверждённым его судьбой.

Сейчас, когда пишу эту книгу, могу добавить, что судьба Фучика и его героической книги оказалась ещё значительнее, чем можно было думать. Потому что постсоветская история его имени и его книги полна своим драматизмом. Агрессивное «развенчивание» казнённого гитлеровцами за коммунистические взгляды писателя, который ими не поступился… Ложные обвинения его в предательстве, а его книги – в сфальфицированности… Поспешная смена названия станции метро, названной в его честь… Даже горный пик, названный его именем, в Киргизии уже называется по-другому… Но только звонче звучат его слова: «Люди, я любил вас! Будьте бдительны!»…

Путешествие с Яном Амосом Коменским по миру педагогических открытий.

(Ян Амос Коменский, 1592—1670, «Мир чувственных вещей в картинках, или Изображение и наименование всех важнейших предметов в мире и действий в жизни», М., 1957.)

Эта книга стала первым в мире иллюстрированным учебником, и несколько веков оставалась в Европе образцом детских учебников. Это было лишь одно из открытий Коменского, которого называют отцом педагогики, потому что он увидел в ней совершенно особую область применения человеческих сил. Он написал первое в истории руководство для семейного воспитания – «Материнская школа». Первым стал писать пьесы для освоения языка, вошедшие в книгу «Школа-игра»…

Ничего этого я тогда ещё не знал, но это не мешало мне восхищаться древним обращением к детям, составленным разумно и заботливо.

Одно из путешествий было поэтическим. Им стала книга Константина Библа, 1898—1951, «Стихи» (М., 1965), полная свободной и музыкальной поэзии. Её чудесно передали наши лучшие поэты того времени. Только от стихов на коммунистические темы осталось ощущение лёгкой неестественности.

Лучше всего запомнились стихи «Недотёпа», «Месть», «Песня бродяги». Начальную строку последнего из этих стихотворений, переведённого Булатом Окуджавой, я и по сей день иногда с удовольствием повторяю:

История по Ирасеку

(Алоис Ирасек, 1851—1930,

«Старинные чешские сказания», М, 1952.)

Самые ранние сказания этой книги я читал как сказки. Слишком уж давние времена они описывали, слишком многими невероятным чудесами полнились. Но и как сказки они многое говорили о чешском народе. Праотец Чех, который привёл свой народ в новые земли, названные его именем, а потом справедливо и мудро помогал людям осваивать их… Крок, основавший Вышеград, отец Либуши и двух её сестёр… Прозорливая Либуша, управлявшая чехами после отца… Достойный её супруг и соправитель Пршемысл… Созидательные пророчества Либуши и её мрачные предсказания… Фантастическая девичья война (хотя не стало ли это сказание предчувствием эпохи феминизма?)…

Но постепенно всё больше сказания наполнялись жизненными реалиями. Иногда мрачными, как убийственнно-жестокая преданность Дуринка своему князю. Иногда говорящими о возможной справедливости, как таинственный король Ячменёк, чешский Робин Гуд, защитник бедных. А как не оценить сказание о короле Брунцвике, прошедшем через многие сказочные испытания и сдружившемся со львом – тем самым, что увековечен на чешском гербе…

Сказание о Старой Праге уже совсем наполнено реальной историей. Да и герой его – совершенно исторический Карл IV, который много сделал для развития и процветания этой столицы. Который назвал Чехию, судя по сказанию, лучшим из всех садов мира.

Особенно ярко запомнилось мне сказание о староградском орлое – чудесных башенных часах, полных разными звуками, движущимися фигурками и смыслами, которые те символизировали. И о трагической судьбе сделавшего их мастера: магистра Гануша, которого ослепили тщеславные управители Праги, не желавшие, чтобы он где-то ещё повторил свой шедевр.

В последнем сказании, которое мне хочется здесь вспомнить, рассказано о великом чешском полководце Яне Жижке, чья судьба переплетена с судьбой его предшественника, ещё одного национального героя – Яна Гуса. Священник и проповедник, учёный и мыслитель, ректор Карлова университета, Гус хотел, чтобы церковь поступала так, как сама учит верующих, выступал за сближение католической церкви с чешским народом. В церковном плане, например, проповедовал право простых людей причащаться так же, как сами священнослужители и знать: двумя видами Святых Даров, а не одним.

Ян Жижка слушал проповеди Яна Гуса и чувствовал, насколько близки ему эти взгляды. А когда Гуса осудили за его взгляды и сожгли на костре, именно Жижка возглавил борьбу против его врагов, против отчуждения церкви от чешского народа. Символом этой борьбы стала чаша причастия. Поэтому Жижку звали Чашником, и он гордился этим прозвищем.

Сказание говорит и о том, что Ян Жижка, который в битве потерял глаз, не проиграл ни одного сражения. Даже когда он лишился второго глаза, он продолал руководить сражениями, оценивая обстановку с помощью своих зрячих «братьев». А братьями были все, кто вместе с ним сражался за справедливость…

От поступления на мехмат до отъезда за границу

После школы я поступил на мехмат МГУ, и важным элементом студенческой жизни для меня сразу стало участие в студенческих строительных отрядах. Сразу – потому что начало такой трудовой деятельности произошло тем же летом, когда состоялось зачисление в студенты, – ещё до начала учёбы. Поступивших тут же послали на работы по благоустройству овощехранилища недалеко от Протвино, где был построен крупнейший на то время протонный ускоритель.

После первого курса я поехал с мехматским отрядом на целину. После второго – тоже, хотя с некоторыми особенностями. Сначала поездил по Средней Азии, а потом всё-таки примкнул к целинному отряду.

После третьего курса я собирался снова на целину. Во всяком случае активно участвовал 28 марта в учредительном собрании «Республики Тын» («тын» по-казахски «целина»). Но тем временем уже шла запись и отбор желающих стать участниками стройотряда, отправляющегося в Чехословакию.

Конечно, мне очень хотелось побывать за границей, и желающим я записался, но верилось в эту возможность с трудом. Это был отряд не от мехмата, а от всего МГУ, и желающих было предостаточно. Так и не знаю, почему меня не отсеяли. Наверное, сказалось моё целинное прошлое и участие в культурной жизни факультета. И в начале апреля я узнал, что еду не на целину, а за границу.

Между завершением сессии и отъездом я успел поторговать газетами возле Киевского вокзала и овладеть, насколько удалось, чешским языком с помощью самоучителя, разговорника и двустороннего словарика.

Анекдотичным было начало моего знакомства с чешским языком. Когда я хотел узнать, как сказать «здравствуйте», всюду первым вариантом предлагалось «чест праце» (слава труду) – видимо, чтобы подчеркнуть социалистический характер Чехословакии… Это была единственная форма приветствия, которую за всё время пребывания в Чехии я ни разу не слышал. А когда попробовал единственный раз применить её сам, встретил в ответ взгляд, полный искреннего недоумения.

До Чопа и далее, 13 июля

Когда поезд отошёл от московского перрона, настроение у всех было слегка взбудораженным. Ведь едем…

Смотрю в окно. Занимаюсь чешским по тоненькому самоучителю и толстенькому карманному словарику, тщетно пытаясь втянуть в это дело отрядников из своего купе. И… хожу в гости к чехам. В соседних вагонах располагались чешские учителя русского языка, возвращавшиеся с повышения квалификации, большей частью женщины. Мы с одним из отрядников стояли у окна в коридоре и трепались с этими учительницами на смеси чешского с русским. Это было намного полезнее самоучителя со словариком.

Чоп – это пограничная станция, здесь я оказался впервые. Появились какие-то пограничные контролёры, раздалась зычная команда кому-то из нашего вагона, но не из нашего отряда (я думал, только в тюрьме так говорят):

– Иванов, на выход с вещами!

Потом выгрузились и мы, сдали специальным носильщикам свои вещи, заполнили какие-то бумажки, побродили по вокзалу, поскучали, а затем очутились перед длинным прилавком, на котором лежали наши чемоданы. Заглядывать ни в один из них никто не стал, мы снова передали вещи носильщикам и прошли, предъявив паспорта пограничникам (ещё русским), в соседнюю комнату. Потом погрузились, вместе со своими вещами, в другой поезд (уже чехословацкий!) и неторопливо двинулись на нём вперёд. Впервые увидал нейтральную полосу: сухая вспаханная земля метра два шириной.

Эмоций у меня особенных не было, но внимание обострилось: ведь всё новое!.. Впрочем, все шутили, смеялись и, кажется, я тоже. Было часов пять утра.

Внимание было обострено не у меня одного – наши глаза впивались в каждую деталь, в каждое отличие чужой страны от своей. Немного другие шпалы, семафоры вместо светофоров, красные маки в полях (правда, они попадались уже и в Закарпатье)…

Вагоны теперь состояли из купе с широкими стеклянными дверьми, но места были только сидячие. Поэтому, идя по коридору, можно было наблюдать сонные тела, изощрённо перекинутые со скамейки на скамейку, опирающиеся на чемоданы, поставленные в проходе.

Первая остановка, первая робкая вылазка на станцию, гул чужой речи, киоски со странными товарами, лимонад в полиэтиленовых мешочках, которые надо протыкать соломинкой и пить через неё, – всё это было до восхищения непривычно.

На остановке в наши купе ринулись подсевшие местные пассажиры (специальные поезда дальнего следования здесь, видимо, отсутствуют, по причине иных масштабов страны). Я торопливо отыскал в словарике необходимую фразу и храбро встречаю, в качестве толмача, жаждущих мéста:

– То э забранэ (здесь занято).

Впрочем, одного дядьку мы впустили. Это был жизнерадостный моравский чех с пивным брюшком и улыбкой наготове. Он охотно принял на себя роль мишени для моих языковых опытов.

Обидно было что? – у нас не было денег. По вагонам бегал расторопный официант с «ческим пивичкем». Все чехи пили пиво или сосали лимонад. Мы вздыхали, но руководитель нашей группы Саша Камзолов, у которого был НЗ чешских денег, эти вздохи полностью игнорировал.

Мы в Европе, 14 июля

В Чехословакии пейзажи меняются быстро. Алые маки в золотых полях, летящие аисты, красная черепица крыш – это было ново и красиво. Виднелись весьма живописные Низкие Татры, хотя их не сравнить, по-моему, с Уральскими горами. Река Вах – прямая и довольно широкая… Пирамидальные тополя…

В соседнем купе наши ребята приветили молоденьких солдатиков с гитарой, угощали их водкой и слушали, как те играют и поют а ля битлс.

Железные дороги здесь выглядят похуже наших. Вагоны грязные, покрытые копотью. Много паровозов. Расписание соблюдается заметно хуже, чем у нас.

Но всё-таки оно относительно соблюдалось, и мы постепенно подкатили к Праге, «матке ческих мнест», то есть городов. Где-то наверху промелькнул конная статуя великого полководца Яна Жижки, вдали показались Градчаны, но вскоре всё было оттеснено вокзалом… где нас ожидала неожиданная невстреча. То есть просто нас никто не встречал, хотя всё было заранее договорено.

Мы ехали по обмену: чехословацкий отряд в это же время отправился в СССР. Нас должны были на вокзале в Праге встретить двое русскоговорящих студентов. Но не встретили.

Мы посидели на перроне, потом перебрались в здание вокзала. Камзолов куда-то звонил, встречающих вызывали по радио – без толку.

Ладно. Мы пошли бродить по вокзалу и прилегающей к вокзалу улице. В течение первых вылазок, первых самостоятельных шагов по загранице, мы выяснили, что:

а) Мы в Европе.

б) Здесь всё по-другому.

в) Сигареты здесь дорогие.

Гомон чужой речи, лотки и киоски с незнакомыми товарами, ненашенские вывески и надписи – всё это сейчас уже не кажется таким захватывающим, но тогда просто завораживало. В общем, увлекательные были ощущения…

Всё ж таки наши встречающие через некоторое время прибыли! Так до конца мне осталось неясным, в чём там было дело. Кто-то не так что-то понял в каком-то телефонном разговоре… Оказывается, нас приезжали встречать утром, с автобусом, который отвёз бы нас прямо к месту работы и месячного пребывания. Теперь автобус уже давно уехал, и было непонятно, что же нам делать.

Мы отправились к общежитию Сельскохозяйственного института, с которым был заключён договор и представители которого теперь нас туда повезли.

Их было двое: Вацлав и Ганка. Вацлав невысокий, широковатый, слегка по-пижонски расхлябанный, нервный. Большой рот, выразительные глаза. Речь эмоциональная – и по-чешски, и по-русски. Ганка – высокая плотная девушка в очках. Тонкие сжатые губы. К своему делу относится обстоятельно, внимательней, чем Вацлав. По-русски они говорили примерно на одном уровне: довольно свободно. Но Ганка и в этом была обстоятельнее.

Все мы погрузились в трамвай и куда-то поехали, глядя в окна на красные фонарные столбы, на узорно мощёные брусчаткой тротуары, на ломаную линию домов…

Но когда мы вылезли, и кто-то из наших, завидев небольшой пустырь с каруселью, качелями и цирком-шапито, стал восхищаться этой как бы заграничной экзотикой, мне стало смешно. По сравнению с Сокольниками это было довольно блекло… Не восхищаться же заграничным только в силу его заграничности!

Впрочем, многое мне нравится, и об этом хочется писать с энтузиазмом. О том, что лучше у нас, тоже писать приятно.

Вот, например, чешские трамваи у нас лучше – чище и красивее. Вот так-то.

Уличные приключения

Час или полтора мы располагались чемоданным табором возле общежития. Ночлега нам (вернее, нашим переводчикам-тлумочникам) добиться не удалось, лишь получить возможность умыться и напиться. После этого наш гуляй-город двинулся к «едальне», на первую пражскую трапезу.

Уже забыл название ресторации, где мы оккупировали несколько столиков. Ели варёное мясо с какими-то кружочками из недопечёного теста (потом мы узнали, что это знаменитые чешские кнедлики). И пили, конечно, пиво из кружек, похожих на те, что у нас, только более вытянутых вверх. Тем более что здесь мы познакомились с приятным чешским обычаем – угощать пивом солдат и студентов.

Но когда пришла пора хозяину закрывать свою ресторацию, нас попросили с вещами – на улицу. На шледаноу, так сказать. До свидания!..

Оставшись около одиннадцати часов вечера (или уже ночи) куковать на углу двух улиц, мы понятия не имели, куда идти или ехать. Этого не знал никто: ни наш предводитель, ни Вацлав с Ганкой. Оказавшись в Европе, мы вместе с тем, по факту, пребывали ночью на улице.

Единственная инициатива исходила от подвыпившего чешского гражданина, немного говорившего по-русски. Он вместе с нами вышел из ресторации, проникнувшись к нам симпатией. Обеспокоенный нашим положением, он был уверен, что единственный способ нам помочь – дозвониться в ЦК компартии Чехословакии с призывом спасать советских гостей. Это показалось нам просто хмельной причудой, забавной и безобидной. Вряд ли кто-нибудь мог представить, что при подобной ситуации, случись она в Москве, мы бы стали дозваниваться в ЦК КПСС. Поскольку наш спасатель слегка покачивался, я на всякий случай проводил его до ближайшего телефона-автомата. Говорил по телефону он долго и возбуждённо, а потом, повесив трубку, сообщил мне, что всё в порядке, хотя это казалось не очень убедительным. После чего он отправился домой с чувством исполненного долга.

Мы тем временем бродили, разглядывая светящиеся витрины. Запомнилась витрина кондитерского магазина с яркими пакетиками, шоколадками, коробочками и прочими сластями, манящими своей незнакомостью. Еще витрина магазина электротоваров с модерными формами холодильников и прочих эффектных предметов быта. Экзотично выглядела и витрина любого газетно-табачного киоска (такой тут принят симбиоз). Надо же: все газеты – по-чешски!..

Порой у нашего живописного табора задерживались прохожие. Например, проходившая мимо группа молоденьких студентов из МАДИ, живущих в Праге давным-давно, уже несколько дней. Они были здесь на практике. И небрежными голосами передавали нам свой приобретённый опыт:

– Можно пересаживаться в другой трамвай или автобус того же направления по тому же билету. (Полезная информация.)