Сегодняшний язык вечности. Свободные трёхстишия

Трёхстишие – не описательный жанр. Если люди для нас – «они», то мы будем разглядывать их холодно и отстранённо, даже если в нас и шевелится какое-то сочувствие. Если люди – это «мы», то всякая человеческая судьба воспринимается как часть общечеловеческой судьбы, а значит и нашей собственной. И тогда общение с каждым человеком подводит нас к сегодняшнему языку вечности.

Здесь собраны стихи 1973—1992 годов. Но это ведь тоже – как один день…

Уносимые одним течением

надолго ли мы рядом,

бросив свои вёсла?

Улыбнись старику.

Погрусти с ним.

Предложи партию в шахматы.

Удивляемся, что нас не любят,

и – вне себя от удивления и восторга,

кого-то полюбив.

Своим взглядам – как балованым детям —

мы позволяем

куда больше, чем самим себе.

Погрузился в презрение.

И стал беднее сороки,

радующейся всякому блеску.

Только б не быть мне открывателем закона

о том, что любовь

обратно пропорциональна квадрату информации.

Нас толкают, калеча, друг к другу,

а мы вырываемся.

Чтобы идти рядом.

У кого «люблю» звякает разменной монеткой.

Кто знать не знает этого слова.

А для кого это дыхание полной грудью.

Да нет, вовсе не за праздник.

За вас, мои милые,

с кем дадено его встретить.

Чем намагнитить сердце,

чтобы научить его поворачиваться

к полюсу несчастья?

Где ты?.. Где ты?..

Где ты?.. – Зов неприкаянных,

где второе слово важнее первого.

Мои детишки, мои любимые,

хочется научить вас любви —

и стать счастливым учебным пособием.

Сказать… да любую пустяковину…

и услышать в ответ неважно что…

В ответ! в ответ!..

Горе грубо и нетерпеливо бросает друг к другу.

Но ласковая зыбь разносит в стороны

и укачивает каждого по-своему.

Телефон звенит и звенит.

Всё равно кто… Всё равно зачем…

А если из прошлого? если из будущего?

Кто как, а я с умилением взираю

на романтиков, с умилением взирающих

на два сросшихся дерева.

Наш пещерный, косматый мир!

Где достаточно быть рядом,

а быть вместе – что это такое?

Танец приходов и уходов…

Признайся, когда ты счастливее:

когда входишь в свой дом или выходишь?

Страсть играет в любовь,

самозабвенно и пылко играет в рабство,

мечтая стать рабовладельцем.

Свет полон несусветных соответствий.

И суетливых стараний

свести их воедино.

Самое странное слово: «мы» —

для разъединённых фальшивое,

для соединённых лишнее.

Страшно ничего не ждущему.

Страшно ожидающему всего.

Они так боятся друг друга.

Узаконенность чувств унизительна, если

немножко веришь в законы

и немножко не доверяешь чувствам.

Безответная любовь

так безответственна,

а кто за неё в ответе – неясно.

По ночному пространству

стежки электрички,

сшивающей лоскуты пространства и времени.

Верно ли – не предавать предавшего,

надеясь, что он изменит своей измене?

Или лучше подальше, чтобы не заразиться?..

Белая ночь разводит мосты

и сводит людей, глядящих в небо.

Волнуется – и брызги стекают по граниту.

Расставлять точки над «i» просто,

если они чистые и не скользкие.

А иначе умаешься.

Ощутить себя остриём иглы,

сшивающей лоскуты жизни.

Проникать, чтобы соединить.

Отец мой, Гавриил Яковлевич Кротов, был самобытным и активным педагогом. Логика советской эпохи загнала его в лагерь на семнадцать с половиной лет. Даже когда он вышел, лагерь снился ему до конца жизни. А мне до сих пор помнятся наши свидания: трое суток в году, на протяжении которых мы пытались восполнить то общение, которого нам обоим не хватало.

Среди стихов этого цикла есть и написанные в 1974 году, когда до освобождения отцу оставалось ещё два года, и в 1988 году, когда уже прошло несколько лет после его смерти.

На свидание

Он рядом – родной мой попутчик.

Его взгляд и рука – со мной,

на пути к нему.

В трёхвагонном поезде, как в ковчеге:

кто на свидание, кто на службу, кто отсидел.

Общее дыхание – узорами на стеклах.1

Явас

Это ж надо – какое название!

Как было бы смешно,

если бы не дорога – от лагеря к лагерю.2

Вышки, овчарки, охранники.

Горы паутинной проволоки у забора.

Тихо, как в деревне.

В поселковом клубе

Стены этого клуба разрисованы отцом

по мотивам русской истории.

Меня привёл туда приветливый замполит.

Не осталось даже пустого простенка,

где кто-нибудь когда-нибудь нарисовал бы

тебя с красками – под конвоем.

Мордовский мороз, колючая проволока.

Радио разносит по бараку

вольнолюбивую поэзию декабристов.

Встреча двух болтливых сверчков

в квадратной раковине

внимательного уха.

Комната номер 4

Накурено и жарко.

Но эти светлые глаза

несут свежесть и ветер.

Громадную яичницу с салом

пододвигает ко мне исхудавшая рука.

– Ешь, сынок, а я посмотрю.

Трое суток на свидание с отцом.

Он – год готовился.

Мне – год вспоминать и обдумывать.

Столько порассказано, что не хочется жить.

Не хочется жить просто так.

Только по-настоящему.

Ты оторвал карман от полосатой куртки

и протянул мне – на память.

На память о том, чего не забыть.3

Шмон

Снимаю сапоги, разматываю портянки.

Что они ищут? чего боятся?

В какой я стране? в какой эпохе?4

Иду от лагеря по узкоколейке.

Вокруг зимний лес, тьма и безлюдье.

Здесь уже не страшно.

Падают снежинки дней и недель.

Пушистые сугробы воспоминаний

о часах и минутах зимней встречи.

Как легко догадаться, все эти стихи написаны осенью 2000 года. Дело не в магическом обаянии числа с тремя нулями, а в том, что именно тогда у меня вдруг оказалось свободным (от другой сочинительской деятельности) время ходьбы от дома до метро и от метро до работы. И оно оказалось временем для свободных трёхстиший.

1. Конец сентября, октябрь