Парень не промах

7

Наган и патроны

– Сделаешь, Никифор Иваныч?

Лабуткин достал из-под пиджака тяжёлый свёрток, положил на стол, размотал тряпицу. На ветошке оказался старый дореволюционный наган.

На «Краснознаменец» привозили чинить оружие самой разной степени сохранности. Это был некогда сильно ржавый наган, долгое время пролежавший в сырости. Воронение было съедено полностью, деревянные накладки на рукояти сгнили. Восстановление такого дешёвого изделия, как револьвер, оказалось экономически нецелесообразным, и наган № 16704 списали. Из ящика подобного утиля и спас от его переплавки ученик слесаря Саша Лабуткин.

Он разобрал и почистил револьвер, но вскоре перешёл на должность пристрельщика и нажёг патронов целую гору по причине производственной необходимости. А позабытая игрушка улеглась дальше ржаветь в сарае под другими железками. Но Лабуткин успел о ней позаботиться. Он даже накладки и пружинки новые поставил – этого добра в цеху было завались. Их там, на «Краснознаменце», и делали.

– Зачем тебе, Саша?

– Привык я к оружию. До сих пор расстаться не могу. Буду иногда в лес ходить на пострелушки, а уж потом, когда смирюсь, выкину.

– Ты наган одной рукой соберёшь? – засомневался старик.

– Конечно. Мы в мастерской на спор разбирали. И с завязанными глазами, и на время, и одной рукой. Как знал.

– Лишним не будет, всяко, – рассудил Никифор Иваныч. – Если, к примеру, война…

– Мы на «Краснознаменце» фору по стрельбе красноармейцам могём дать здоровую.

– Патроны где брать будешь?

– У меня стреляных гильз целый ящик. Я ими малым в солдатиков играл. Выберу десятка два не мятых. Капсюли бердановские туда идут.

– А пули?

– Да я так… – Лабуткин махнул рукой и криво улыбнулся. – Пошалить больше.

Никифор Иванович едва не прослезился.

– Я тебе сделаю! – горячо заверил он. – Налажу в лучшем виде. Воронение не восстановлю, но… Я… Я тебе его полирну и в гальваническом цеху захромирую! Мне Анатольич не откажет. Сделаю тебе по классу люкс, чтобы помнил Никифора Иваныча.

– Да я вас и так не забуду, – честно признался Лабуткин, которому сделалось страсть как неудобно от сентиментальности старого рабочего.

– А ты ничего не удумал?

– В смысле?

– Ну… там… – засомневался старик, но переборол смущение и цепко посмотрел на парня. – Стрельнуться?

– Да вы что! – такая мысль Лабуткину в голову не приходила.

Его неподдельное возмущение стало последней соломинкой, сломившей хребет верблюду сомнения.

Стреляных гильз у Лабуткина был в сарае целый ящик, и он действительно в детстве играл ими в солдатики. Однако же, не всеми. Много было относительно новых гильз, стреляных один раз.

Степенные рабочие тащили с завода инструменты. Ученик слесаря Александр Лабуткин задумал обзавестись оружием и принялся запасаться боеприпасами, всякими-разными, ещё не зная, какой пистолет получится украсть.

Гильзы пистолетные – маузеровские, браунинговские, а также от нагана – Лабуткин натаскал со стрельбища в первый год работы пристрельщиком. Снарядить их он так и не собрался – хватало на работе пальбы. А потом сошёлся с Машей, женился, остепенился, отринул детскую дурь и оружейные иллюзии. Казалось, навсегда. Но оружейные мечты настигли и постучали в спину корявым перстом. Здесь стало не там. И теперь, отказавшись от прежнего отрицания, молодой пролетарий, сам того не зная, на практике доказал справедливость марксистского закона отрицания отрицания, и немедленно стал демонстрировать последствия трансформации своей жизненной философии после выполнения этого принципа.

От отца сохранился целый чемодан охотничьих припасов. Вернувшись с ночной смены, Лабуткин не ложился спать, а дождался, когда мать уйдёт в магазин, и выволок из-под стола арсенал.

В диване лежали ружья, но толку от них, с одной рукой, Лабуткин не усматривал.

Он и не стрелял из ружей почти. Только из винтовок и, главным образом, – из револьверов и пистолетов.

В кладовке стояли тяжёлые пыльные жестянки из-под тавота, одной рукой практически неподъёмные, поскольку были набиты железом. Прижимая обрубком руки к животу, Лабуткин перенёс их в дом и высыпал содержимое на диван. Каждая банка была полна винтиками, болтиками, гаечками, шайбочками, контргайками и шурупами самых разных диаметров. Пружинками, пластинками сложного профиля и загадочного назначения, которые отец натаскал с завода, а потом и Лабуткин последовал его примеру. Неосознанно, как пчела носит мёд, руководствуясь инстинктом, что с завода надо тащить в свой улей по возможности всё, в полной уверенности, что когда-нибудь пригодится. И оно в домашнем хозяйстве пригождалось. Казалось бы, на что могли пойти шарики из лопнувшей подшипниковой обоймы? А вот, гляди ты…

Лабуткин отсортировал их и припас на шестой день шестидневки.

На горюче-смазочный материал Лабуткин занял у Зелёного.

– Ты огород, что ли, задумала копать? – спросил он, увидев, что мать выставила из сарая лопату.

– Картошку обрывать надо. – Мать не глядела на него. – Мы с Машей справимся.

– А Герасимов что, не придёт?

– Не надо его, – сказала мать.

Лёнька Герасимов был сыном её сестры, но жил далеко и слыл непутёвым.

Сама-то она, выйдя за справного слесаря Лабуткина, выбралась из тины и нигде больше не работала. Алексей Лабуткин обеспечивал семью, а жена оставалась на хозяйстве, впрочем, немаленьком. Жёны ходили на фабрику только в самых конченых семьях, где мужик не добытчик, а сбоку припёка. Но в такой семье неустроенной и хозяйства-то нет. Кто будет стирать-готовить и за детьми смотреть, если все на заводе?

– К вечеру вернусь, – известил Лабуткин, вешая сумку на плечо.

– Ты куда? – неприветливо спросила мать. – Чего понёс?

– По делам, – прохладно ответствовал он. – Вечером приду.

В мешке глухо звякнуло железо.

– Пьянствовать пошёл?

«Откуда она знает? Я ещё не купил ничего», – поразился Лабуткин, но решил не брать в голову лишнего.

– Копайте, – сказал он и вышел со двора.

Двоюродный брат Лёнька был старше на пять лет, но выглядел куда дряхлее из-за плохой герасимовской породы, запойного пьянства и общей глупости. Чахлый и пристарковатый, он существовал одним днём и не задумывался о своей будущности. Был он, впрочем, безобидный и от случая к случаю – работящий.

– Здорово, – сказал Лабуткин, постучавшись и зайдя в избу. – Гостей ждёшь?

Лёнька обрадовался.

– Мать где?

– В город ушла.

– Я по делу, – сказал Лабуткин, выставляя бутылку на стол.

Лёнька мигом выкатил стаканы. Лабуткин налил ему половину, а себе немного.

– Давай, за встречу!

Герасимов маханул разом, поперхнулся, долго сипел и кашлял, утирая слёзы.

– По какому случаю гуляем? – наконец продышался он.

– Надо патроны зарядить, поможешь?

– В чём вопрос! Ты оставляй, я сделаю, – заверил Лёнька.

– Давай сейчас и замутим.

– Я сделаю, – повторил Герасимов.

– Я бы сам сварганил, будь у меня две руки, – решил надавить на жалость Лабуткин, зная, что если оставить работу на совести Герасимова, он её тут же бросит и никогда не закончит, но не по злобе или вредности, а по слабости характера. По той же слабости его можно было заставить, если надавить, даже когда он совсем не хочет.

– Понимаю, – закивал Лёнька и от сочувствия чуть не заплакал.

– Тогда ноги в руки и погнали, – Лабуткин поставил на стол банку с порохом.

– А капсюли? – спросил недалёкий Лёнька.

– Вот – бердановских капсюлей целая коробка, их и ставь. А потом я в гильзы порох буду засыпать. Ты сверху запыжишь маленько газеткой и два шарика добьёшь. Края гильзы завальцуешь, чтобы шары не выкатывались. Усёк?

Лёнька вздохнул.

– Наливай.

«Нельзя его брать на дело, – с тоской прикинул Лабуткин. – Напьётся и всем разболтает, откуда у него деньги, да с кем нажил. Слаб он для серьёзных дел. Надо искать другого. А кого, Шаболдина?».

Назначенный Зелёным главарь волен был набирать в свою банду всех, кого мог заманить.

8

Заединщики

Артельная промышленность сохранилась в Советской России с царских времён, благополучно пережила Гражданскую войну, расцвела при НЭПе и продолжила здравствовать, когда новую экономическую политику свернули.

По сути своей артели были пережитком средневековых цехов с поправкой на русский уклад.

Склонные к ведению определённого рода деятельности мужики собирались, договаривались об условиях, назначали над собою старшего и сообща брались за работу. Артели на Руси были известны самого разного рода: кузнечные, маслодельные, иконописные, сокольничьи, извозчичьи, рыбацкие, малярные, шерстобитные – несть им числа. Технический прогресс задвинул архаику на задний план, но даже революционная смена капиталистического строя на более прогрессивный не изжила силу народной традиции.

Граждане Страны Советов вольны были идти на государственные заводы и фабрики, в конторы и больницы, чтобы получать гарантированный оклад и работать в рамках единого трудового законодательства, но могли скооперироваться в товарищество и зарабатывать на свой страх и риск. Денег там выходило больше, однако могло не выйти вообще, если артель разваливалась, не получала заказов или её продукция не находила сбыта.

В крупном промышленном Ленинграде естественным образом возникали многочисленные артели металлистов. Они делали топоры и пилы, ключи и замки, вагонетки, банки для красок, автозапчасти, вилки и ложки, штопоры и ножи, молочные стерилизаторы, вентиляторы, фонари к тракторам, занимались ремонтом копировальных, пишущих и счётных машинок, лабораторных измерительных приборов и медицинского оборудования.

Там работали мастера на все руки. Они запросто могли снарядить стреляные гильзы.

У них были станки и самые разные подшипники. Шары из лопнувшей обоймы никто считать не будет.

В артель обычно кооперировались люди приблизительно одного возраста или земляки, у которых было много общего, чтобы вместе работалось легче. Раньше в артели бытовала круговая порука, но в производственных коммунах она сделалась объективно ненужной.

Хотя, как считал Колодей, не исчезла полностью.

Небольшой, но тесно спаянный родственными и соседскими отношениями пролетарский кооператив при определённых условиях мог превратиться в банду.

Слесари были задействованы.

Слесари точно были в деле об убийстве работников завода «Промет».

Колодей в милиции прошёл через «револьверный лай» 1920-х и знал, сколько из чернорабочих выходит преступного элемента.

Он скептично относился к версии Особого отдела о шпионах и белогвардейском подполье. Диверсанты, да и бандиты применили бы штатный боеприпас. Он надёжнее, его проще достать и не надо возиться с перезарядкой. Идея снарядить гильзу шариками от подшипника не могла прийти в голову офицеру. Человек понимает только то, что находится у него перед глазами.

И хотя предположение Панова об использовании оружия кем-то из советских граждан, имеющих наградной или служебный наган, было теоретически верным, установить посредством отдела баллистической экспертизы принадлежность оружия пока не представлялось возможным на практике. Ленинградские криминалисты только начали создавать пулегильзотеку. Они могли сравнить следы с уже оставленными на месте преступления за последние годы. Для того, чтобы отстрелять всё имеющееся в Ленинграде оружие и собрать для изучения пули и гильзы, потребуются огромные складские помещения, организация отстрела и последующей обработки материала. Даже для одного города это казалось красивой сказкой. Что уж говорить о глубинке, откуда тоже мог заплыть ствол.

Когда-нибудь в СССР баллистический архив будет создан. Возможно, пенсионер Василий Васильевич Панов до этого счастливого времени доживёт, но сам Колодей думал о перспективе с иронией.

Вася фантазировал, поскольку был допущен к служебным секретам. Однако о начале работ в отделе баллистической экспертизы по созданию картотеки не могли знать посторонние. Служебное оружие в Ленинграде даже не планировали отстреливать. Бояться гипотетическому предателю было нечего.

По мнению Колодея, изготовить самодельный боеприпас можно было только от безысходности. Когда не знаешь, где его купить, имеешь сильное желание пострелять и специальные познания, как его сделать. Школьники из рабочих семей подпадали под это полностью.

В идеале преступник должен обладать навыками, чтобы самому смастерить оружие, и материалами – капсюлями, порохом (например, из отцовского охотничьего сундучка) и поражающими элементами. Этим условиям соответствовали ребята из школ фабрично-заводского ученичества.

Но почему шарики?

Казалось бы, чего проще – отлить из рыболовных грузил пули подходящего калибра и довести до нужного диаметра молотком или обкатать доской, если сразу начисто не получится? Однако по какой-то причине был выбран совсем другой путь. Преступник использовал одинаковые шарики диаметром 7,144 мм. Их применяли в номенклатуре из двадцати трёх наименований шарикоподшипников, которые ставили на такое разнообразное количество машин и механизмов, что учесть их все в крупном промышленном городе не представлялось возможным. Они были одними из самых ходовых в машиностроении. С ними могли поспорить только подшипники под шар 6,35 мм – самый оружейный диаметр, о котором Колодей тоже теперь знал, но думать чурался. Это был калибр «маузера» образца 1910 года. Доступ к ломаным подшипникам с шарами диаметром 7,144 мм был у всех желающих. Принести с завода пригоршню блестящих шариков сыну или внуку будет счастлив любой работяга.

Оказаться в хозяйстве шары могли в любом количестве у кого угодно.

Ими стреляли из рогаток и били окна, оставляя в стекле отверстия, похожие на пулевые. Об этом не заявляли в милицию, но заклеенные бумагой дырки было видно с улицы в окнах рабочей окраины.

С шариками привычно играли дети.

«А в сентябре они пошли в школу», – подумал Колодей.

Мысль, что это учащиеся, страшила больше всего. Малолетние убийцы наигрались в разбойников, испугались, занялись уроками или по какой-то иной причине утратили свой скоротечный интерес, и найти их будет невозможно.

Шайка, случайным образом сложившаяся на каникулах, распалась.

Колодей любил людей. Больше всех – любил детей.

Их-то он и искал в первую очередь.

9

Волшебный сундучок

Стреляные гильзы у Панова были. Он принёс их из тира, выбрав самые симпатичные. Похвастался перед родителями, да и бросил в сундучок с детскими сокровищами.

И сейчас, когда понадобилось для дела, Вася обратился к своему кладу.

Вася выдвинул из-под узкой железной кровати, на которой спал за шкафом от родителей, большой лакированный ящик, замок на котором не закрывался и ключ был потерян. Раскрыл и принялся раскладывать на полу чудесные произведения давно ушедшей эпохи, происхождения которых не помнил, но каждый предмет имел, судя по следам бытования, яркую и насыщенную историю.

Там была железная ступенчатая втулка с резьбой спереди и сзади. В детстве Васе кто-то сказал, что она от паровоза, и Вася неосознанно верил до сих пор, хотя теперь точно знал, что это надульник от пулемёта «Максим». Там был сломанный перочинный ножик, у которого, однако, сохранились шило и консервная открывашка. Там было здоровенное увеличительное стекло от неизвестного прибора, но такое толстое посередине, что зажигало лучше всякой лупы на ручке. Там лежала дирижёрская палочка с облезлым лаком, поцарапанная и обожжённая, на которой красовалась оставленная не без помощи увеличительного стекла косая и расплывшаяся буква «В». Там были анодированные болтики и полированные гайки. Там были детальки от швейной машинки. Там были грузила и лески. Красные резинки для рогатки. Шило из гвоздя. Половинка ножниц. Поцарапанное стекло от карманных часов и циферблат от них же. Там были пружинки! Там была жестяная коробочка из-под чая, в которой лежала невиданной красоты почтовая марка.

Там была неработающая зажигалка в виде «Браунинга № 3», как теперь Вася понимал, довольно точно сделанная. Её на заре памяти Васи подарил ему отцов приятель, который больше не появлялся.

Там были школьные пёрышки, выпавшие из лопнувшей коробки, и старые вставочки. На самом дне царил обломок павлиньего пера с «глазом», истрёпанный, но гордый, как королева-мать.

Ещё там лежала пробка от хрустального графина, которая показывала на стене радугу, и пробочка в золотистой фольге.

Далеко не у всякого мальчика был такой сундучок.

В уголок закатились три гильзы, пули из которых стажёр Панов на первых стрельбах послал в мишень. Правда, не в яблочко, а в молоко, но кто об этом помнит?

Гильзы были безупречны. Вася выбирал.

Вот и сейчас он полюбовался ими и положил в карман.

Он бережно собрал сокровища, на самый верх положил яростную жиганскую финку, взятую из отдела, закрыл крышку и задвинул под кровать.

Сундучок натолкнулся на большой ящик с оставленным хобби.

В школе Васю научили переплетать книжки, и он так увлёкся этим, что собирал куски нитроискожи или дерматина, разводил в консервной банке брикеты вонючего клея, вызывая ропот и нарекания соседей по коммунальной кухне, резал картон, выискивал у знакомых и родственников книги без обложек, пока не переплёл их все, после чего резко бросил. Ящик с переплётным материалом, дощечками и струбцинами остался, но только занимал под кроватью место. Васе было жалко вынести его на свалку. Казалось, что с ящиком он вынесет на помойку часть своей жизни. Подспудно, но осознанно Вася думал, что переплётное дело ему ещё пригодится.

Вася оттиснул переплётный ящик, чтобы не мешал сундучку, и задвинул на место свою сокровищницу.

Сбросил с кровати край покрывала с бахромой. Встал и раздёрнул морщинки на его плюшевой поверхности.

Это было очень полезное хранилище.

10

Дело на заводе «Промет»

Подписать на криминал Шаболдина оказалось тем легче, что они вместе уже делали дела, а попался один раз только Лабуткин.

План разработали в сарае у Зелёного. Там было просторно и в то же время уютно. В углу напротив двери до крыши были сложены дрова, кубометра два, на просушку – Зелёный не мелочился. В другом конце сарая, не видном от двери, за поленницей стояли два скамьи и корзины с картошкой, которую обрывали мать и сестра. В стене, выходящей на задворок, было прорезано оконце с ладонь высотою и шириной в локоть, забранное битым стеклом – для света. Они ещё пацанами тут резались в карты. Детали похищения подробно обсудили, рисуя на земляном полу схемы и тут же стирая, чтобы начертить новые, годные. Всех увлекло предприятие, особенно Митьку, подогретого подгоном аккумуляторной батареи, не новой, но хорошего качества, которую приволок ему Зелёный. Митька хотел испытать свою конструкцию в деле. А если дело будет реальное и принесёт доход – тем более.

Выбрали ближайшую ночь, когда у Лабуткина выпадет перерыв. Шаболдина на пустяковое дело подпрягать не стали. Всей возни – грузовик обкатать.

Три железных бочки из-под уайтспирта даже через забор перекидывать не потребовалось. Заводская ограда «Краснознаменца» со стороны свалки использованной тары отвалилась целой секцией. Для её восстановления не находилось ни материалов, ни начальственной инициативы. Свалка заросла крапивой, и кореша изрядно обожглись, протаскивая бочки к машине.

– Тягай.

– Толкай давай, чудило грешное.

– Да подымай же, дьявол!

Подельники пыхтели в ночи, подмолаживая друг друга добрым словом. Поставили бочки в кузов, довезли до двора Лабуткина и затащили к нему в сарай.

Договорились на ночь, когда в графике Лабуткина случится «окно», а у Кутылёва и Шаболдина – выходной после пятого дня шестидневки.

Ждать посчастливилось недолго.

Ночью к ограде завода «Промет» подъехал старенький трещащий грузовичок «Форд-ТТ». С невысоких бортов наспех сколоченного кузова соскочили двое, ещё один вылез из кабины. При близком свете 40-свечовых фонарей они казались тенями.

Кладовщик встретил их у ограды, вдали от стоящего за углом здания на вышке часового. Всё было вымерено и высмотрено ушлым заводчанином. За деньги он подрядился рискнуть, хотя по жизни не особо нуждался. Он провёл до лазейки в заборе – большой, хорошей. Требовалось только сдвинуть три доски – и можно протащить бочку.

Костромской был не молод, но в кутузку не попадал. Оттого он боялся тюрьмы и суетился не по делу.