Мысли Гёксли о значении древних языков и естественных наук для воспитания и вообще для культуры

Богатый англичанин, мистер Иосия Масон, рожденный в бедности и составивший себе огромное состояние упорным долговременным трудом, возымел в старости благое желание подарить своим согражданам учебное заведение. Начав свое житейское поприще в скромной доле простого работника, он, путем тяжких лишений и неутомимых стараний, достиг положения хозяина и сделался потом одним из богатейших промышленников. Проходя свое усыпанное на первой половине всякими терниями поприще, ему часто доводилось испытывать горьким опытом, как мешал его успехам недостаток научных сведений и как трудно пробиваться ощупью, когда не умеешь попасть на торную дорогу и идти к цели верным путем. Вознамерившись оставить по себе память делом благотворения, он, по долгом размышления о том, как осуществить свое желание, признал за лучшее предложить юному поколению своего округа средства к приобретению такого образования, которое служило бы ему надежною опорою в практической жизни и решил создать на своей родине, в Бирмингаме, училище для высшего образования, основанного на естествознании. Для своей научной коллегии – так он ее назвал – он построил роскошное здание, щедро снабдил ее всякими учебными пособиями и обеспечил её содержание значительным капиталом. Научная коллегия Масона была торжественно открыта в начале минувшего октября, и при этом случае Гёксли, слава английских ученых, произнес речь, в которой изложил свои взгляды на значение классических языков и естественных наук в деле воспитания и на влияние их вообще на культуру.

До позднейшего времени в английских школах и университетах давалось исключительно классическое образование, и лишь очень недавно, по усиленному настоянию английских ученых, начали вводить в них преподавание естественных наук. Поэтому речь Гёксли обратила на себя общее внимание и возбудила жаркую полемику в периодической печати.

Вопрос о классическом и научном (у нас реальном) образовании очень интересует и недавно волновал русское общество, а теперь оживает с новою силою. Наши журналы и газеты переполнены злобными статьями против классического обучения и скорбными возгласами о детях, угнетаемых невыносимым бременем древних языков, так неохотно ими изучаемых и так мало полезных для их будущего житейского поприща. Но во множестве всего написанного редко раздавался авторитетный голос спокойного всестороннего обсуждения дела воспитания. Полагаем, что просвещенной нашей публике любопытно узнать, как смотрит на этот предмет знаменитый ученый, приобретший неувядаемую славу своими исследованиями в области естествознания, и предлагаем читателям «Русской Мысли» извлечение из его речи.

Школа основанная на изучении естественных наук имеет особенное значение для нас сынов девятнадцатого столетия. Она служит знамением тому, что мы приближаемся в кризису битвы или правильнее долгого ряда битв за воспитание. Борьба началась давно и теперь еще не наступил её конец. В последнее столетие сражающиеся были поборники словесности, с одной стороны древней, а с другой стороны новой; но лет тридцать тому назад, к нам приобщилась еще небольшая дружина, ставшая под знамя естественных наук.

Едва-ли кто уполномочен говорить от имени этой новой дружины. Нельзя не согласиться, что она походит на вольницу, набранную по большей части из наездников-охотников, из которых каждый бьется сам за себя. Но, тем не менее, рассказ простого воина, близко знакомого с рядовою службой, о настоящем положении дел и об условиях прочного мира заслуживает внимания.

С той поры, как огласились первые робкие намеки на введение естественных наук в круг обыкновенного воспитания, защитники образовательного значения этих наук встречая двоякого рода оппозицию: с одной стороны над ними подтрунивали деловые люди, которые с гордостью видят в себе представителей практического направления; с другой стороны, над ними изрекали отлучение ученые классики, считая себя левитами, приставленными к охранению скинии культуры и монополистами либерального воспитания.

Практические люди полагали, что идол, которому они покланяются служит источником всему минувшему благосостояния и что из него выльется будущее благоденствие ремесел и промышленности. Они считали науку отвлеченным хламом; они думали, что теория не имеем ничего общего с практикой и что каждый склад ума служит скорее помехою, чем пособием при ведении обыкновенных дел.

Упоминая о практических людях, я выразился прошедшим временем потому, что хотя за тридцать лет они были страшно могущественны, но теперь едва-ли уже не истреблены чистокровные типы этого рода. Действительно, против них были направлены веские доводы аргументации таким адским огнем, что лишь судом мог бы кто-либо из них спастись от побиения. Я заметил, однако, что наши типические практические люди имеют удивительное сходство с одним из падших ангелов Мильтона. Духовные уязвления, наносимые им оружием логики, будь они глубоки, как колодезь и широки, как церковные врата, тотчас заживают лишь только оросят их капли живительной влаги и они снова, как ни в чем не бывали. Поэтому, если б и уцелели такие противники, я не стану терять времени на повторение доказательной очевидности великого значения науки в практическом отношении; но зная, что притча проникает иногда туда, куда нет доступа силлогизму, я предложу им на размышление сказку.

Однажды, среди многолюдного фабричного населения, бросили мальчика, который в жизненной битве мог опираться только на свое крепкое сложение. Борьба его была трудная, так что в тридцатилетнем возрасте весь капитал, которым он мог располагать, состоял из двадцати фунтов стерлингов. Тем не менее, на половине жизненного пути он доказал своим необыкновенно счастливым жребием, как глубоко постиг он те практические задачи, которые довелось ему разрешать тяжким трудом. В старости, превознесенный честно заслуженными почестями и толпою друзей, он вспомнил о тех, которые вступают на жизненное поприще пройденным им путем и задумался над тем, как протянуть им руку помощи. После продолжительного и заботливого размышления, он убедился, что всего пригоднее доставить им средства к приобретению здравого, обширного и практического научного образования. Для этой цели он посвятил пять лет неустанного труда и значительную часть своего богатства. Нужно-ли указать нравоучение рассказа, который не басня, как то доказывают прочные и обширные здания научной коллегии? Никакие мои слова не увеличат силы такого практического ответа за возражении практиков.

Можно, стало-быть, не сомневаться в том, что люди, наиболее способные произнести правильно суждение, признают распространение основательного научного образования существенно не: обходимым условием для преуспеяния промышленности. Они уверены в том, что открываемая коллегия принесет неисчислимые блага тем, которые снискивают себе пропитание ремесленными и промышленными работами в округе. Единственный, подлежащий рассмотрению, вопрос заключается в том, действительно-ли условия, определяющие круг деятельности коллегии, таков, чтобы можно было с полною вероятностью рассчитывать на её постоянный успех.

Основатель этой коллегии, конечно, распорядился очень мудро, предоставив широкую свободу действий попечителям, которым он поручает её управление, дабы они могли согласовать на устройство с изменившимися требованиями будущности; но он вменил в непременную обязанность преподавателям и администрации коллегии строго охранять ее от всякого влияния, каких бы то ни было политических партий. Он постановил также ненарушимым правилом, чтобы коллегия не содействовала чисто литературному образованию и воспитанию. Последнее условие ставит нас лицом к лицу с другими противниками научного образования, которые приведены далеко не в такое безнадежное положение, как практические люди, но живы, бодры и могущественны. Быть может исключение литературного образования и воспитания из коллегии, предназначенной давать высокое и полезное воспитание, вызовет резкую критику. Недалеки времена, когда левиты культуры затрубили бы в свои труби противу стен подобного воспитательного Иерихона.

Как часто нам твердили, что наука о природе неспособна дать культуры, что она не касается высших задач жизни, а главное, что непрерывное занятие изучением естественных наук приводит к узкому и суеверному убеждению в приложимости научного метода к исследованию всякого рода истин. Как часто удавалось нам слышать в ответ на докучливый довод, что предлагать его может лишь научный специалист. Рассуждая о подобного рода оппозиции научному образованию, едва-ли мы имеем право говорить в прошедшем времени; разве мы не можем ожидать, что нам скажут в возражение: исключение и запрещение чисто литературного образования и воспитания служит очевидным примером ученой ограниченности взгляда.

Мне неизвестны причины, побудившие основателя коллегии к принятой им мере; но если, как я полагаю, под выражением литературного образования и воспитания он разумел обычные классические курсы английских школ и университетов, то я попытаюсь, с своей стороны, подтвердить разными соображениями основательность его мысли.

Я твердо придерживаюсь двух убеждений: во первых, что классическое воспитание, ни до возбуждаемой им умственной деятельности, ни по предмету занятий, не имеет такой непосредственной важности для изучающего естественные науки, которая оправдывала бы трату дорогого потребного для них времени; во вторых, что образование, основанное исключительно на естественных науках, есть, по крайней мере, столь же действительное средство для достижения настоящей культуры, как и исключительно литературное воспитание.

Едва ли нужно заметить, что эти мнения, особливо последнее, диаметрально противоположны мнениям большей части образованных англичан, остающихся под влиянием школьных и университетских преданий.

По определению Арнольда, культура есть «знание всего лучшего, что было передумано и сказано в свете»; кто заключающаяся в литературе критика жизни. Такая критика признает «Европу в умственном и духовном отношении за великую конфедерацию, соединенную для совместной деятельности и трудящуюся для общей цели; у всех членов этой конфедерации одинаковая подготовка – знание греческой, римской и восточной древности и знание друг друга. Не принимая в соображение специальных местных и временных преимуществ, та из наций наиболее преуспеет в сфере умственного и духовного развития, которая лучше других удовлетворяет указанной программе. Не значит ли кто, что и мы, каждый из вас, как отдельная личность, тем далее уйдем вперед, чем лучше исполним ту же программу»!

Здесь два различные предложения: первое – критика жизни составляет сущность культуры; второе – литература заключает в себе материалы, достаточные для таковой критики.

Все. кажется мне, согласятся с первым предложением. Культура, конечно, означает нечто совершенно иное, чем ученость или техническое искусство. Оно предполагает присутствие идеала и уменье критически оценят достоинство вещей, посредством сравнения их с теоретическим образцом. Совершенная культура должна дать полную теорию жизни, основанную на точном знании того, что для неё доступно и пределов ее ограничивающих.

Можно со всем этим согласиться и вместе с тем сильно восставать против предположения, что из одной лишь литературы мы можем почерпнуть такое знание. Из того, что мы изучали все, что мыслила и сказала греческая, римская и восточная древность и узнали все, что поведают нам новейшие литературы, не следует, само собою, что мы этим самым положили достаточно широкое и глубокое основание для критики жизни, то есть для культуры.

Действительно, это вовсе не очевидно тому, кто знаком с целью естествознания. Рассматривая прогресс лишь в сфере умственного и духовного развития, я никак не могу допустить, чтобы нации или отдельные лица могли двинуться вперед, если они ничего не заимствовали из знания естественных наук. Легче армии без прицельного оружия и без надлежащей операционной базы начать, с надеждою на успех, компанию на Рейне, чем человеку не ведающему, что сделано в последнее столетие в области естественных наук приступить к критике жизни.

Биолог, встречая аномалию, инстинктивно обращается за разъяснением к изучению развития. С таким же доверием следует искать в истории разумную причину противоречивых мнений.

К нашему счастью, англичане нередко употребляли свое богатство на созидание и обеспечение содержания воспитательных учреждений; но пятьсот или шестьсот лет тому назад, уставы таких учреждений заключали в себе условия, совершенно противоположные тем, которым Иосия Масон признал полезным подчинить основанную им коллегию. Естественных наук тогда почти не знали, некоторое же литературное образование предписывалось лишь, как средство для приобретения знания, которое в то время было существенно богословское.

Не трудно найти причину такого странного противоречия в действиях людей, равно одушевленных горячим и бескорыстным желанием улучшить благосостояние своих собратий.

В те отдаленные времена каждый, кто желал приобрести более познаний, чем сколько можно было почерпнуть из собственных наблюдений или из разговоров, должен был начать с изучения латыни; потому что все высшие знания западного мира заключались в сочинениях, написанных на этом языке. Поэтому латинская грамматика вместе с логикою и риторикою, которым учили по латыни, служила основанием воспитания. Сущность знания, почерпаемого из этого источника, заключалась в священных еврейских и христианских писаниях, объясненных и дополненных Римскою церковью, которые, как тогда верили, содержали в себе всеобъемлющую и непогрешимо истинную совокупность знаний.

Богословские положения были для мыслителей того времени такие же аксиомы, как определения Евклиды для современных геометров. Труд средневековых философов состоял в выводе из богословских данных заключений, согласных с постановлениями церкви. Им предоставлено было важное право доказывать логическим путем, как и почему то, что церковь признала истинным, должно быть истинно. Когда же их доказательства не досягали этого предела или переходили за него, тогда церковь, как добрая матерь, всегда была готова удержать их от заблуждения, даже при помощи светской руки, если то было нужно.

Богословы и философы даровали, таким образом, нашим прародителям тесно сплоченную и полную критику жизни. Им поведали, как начался мир и как он кончится; их учили, что всякое вещественное бытие есть лишь грязная и ничтожная тля пред лицом духовного мира, а что природа во всех её стремлениях и целях есть игралище дьявола; их учили, что земля есть центр вселенной, а человек есть, как бы полюс всех земных вещей; особенно же им внушали, что явления природы совершаются не в определенном порядке, но что они могут быть изменены и постоянно изменяются властью бесчисленного сонма духовных веществ, добрых или злых, сообразно тому, как влияют на них деяния и молитвы людей. Сущность всего учения имела целью убедить, что единственное достойное познания дело в этом мире заключается в том, как стяжать человеку место в лучшем свете, обещаемое ему, при известных условиях, церковью.

Предки ваши искренно верили в такую теорию жизни и сообразовались с нею, как в воспитании, так и во всем прочем. Культура означала святость, по понятию святых того времени; воспитание, которое вело к ней, по необходимости, было богословское, а путь к богословию шел через латынь.

Люди, таким образом, воспитанные, не помышляли, чтоб изучение природы, более глубокое, чем сколько нужно для удовлетворения ежедневных потребностей, могло иметь какое либо влияние на жизнь человека. Действительно, так как природа была проклята ради человека, то очевидно следовало, что общении с нею ведет к довольно тесному сближению с сатаной. Это из одаренных при рождении способностью к научному исследованию уступал своему влечению, тот прослывал колдуном и ему грозил жребий предназначенный колдуну.

Если-б западный мир был предоставлен самому себе в житейском разобщении; то трудно решить, как долго продолжался бы такой порядок вещей. К счастью, Запад не был предоставлен самому себе. Еще ранее тринадцатого века развитие мавританской цивилизации и крестовые походы внесли в него феодальное начало, не перестававшее действовать с того времени до сего дня. Сперва при посредстве арабских переводов, а потом из изучения оригиналов, западные народы познакомились с творениями древних философов и поэтов, а затем и со всею обширною древнею литературою.

Все люди с высшими умственными стремлениями и с выдающимися способностями в Италии, Франции и Германии, в продолжении нескольких столетий, старались овладеть богатым наследством, завещанным отжившею цивилизацией Греции и Рима. При чудесной помощи книгопечатания, классическая ученость распространялась и процветала, обладавшие ею гордились тем, что достигли высшей досягаемой для человечества культуры. И они были правы, потому что за исключением одинокого колосса Данта, никто в новой литературе времен Возрождения не может сравняться с мужами древности; не было искусства, которое могло бы соперничать с их изваяниями, не было естествоведения, кроме того, которое создала Греция. Но важнее всего то, что вне древнего мира не было другого примера полной умственной свободы и неуклонного признания разума единственным руководителем в истине и судией наших деяний.

Новая ученость неизбежно должна была глубоко повлиять на воспитание. Язык, на котором говорили монахи и в школах, звучал жаргоном в ушах людей, читавших Виргилия и Цицерона; вследствие чего изучение латыни было утверждено на новых основаниях. Сверх, того сама латынь перестала быть единственным ключом знания. Кто стремился освоиться с самыми высокими мыслями древности, тот находил в римской литературе лишь слабое их отражение и обращался в яркому свету Греции. После борьбы, представляющей некоторое сходство с тою, которая ведется теперь против преподавания естественных наук, греческий язык был наконец признан существенным элементом высшего образования.

Гуманисты, как их тогда называли, выиграли дело, и совершенный юга переворот оказал человечеству неоцененную услугу. Но ограниченность взгляда, как Немезида, преследует всех реформаторов, и преобразователи воспитания, так же как и реформаторы религии, впали в глубокую, хотя и обыкновенную ошибку, приняв начало дела реформы за его конец.

Представители гуманности в девятнадцатом столетии опираются на положение, что классическое воспитание есть единственный путь в культуре так же твердо, как будто мы продолжаем жить в эпоху Возрождения. Несомненно, однако, что умственная связь между мирами новым и древним теперь совсем уже не та, как три века назад. Помимо существования обширной и своеобразной новейшей литературы, новейшей живописи и, особенно новейшей жизни, есть в настоящем положении образованного света черта отделяющая его от эпохи Возрождения еще глубже чем последняя была отделена от средневековых времен.

Отличительный характер настоящего времени заключается в обширном и постоянно возрастающем значении естествознания. Оно не только налагает свою печать на наш ежедневный быт, от него не только зависит благосостояние миллионов людей, но и вся наша теория жизни подчинилась, сознательно или бессознательно, продолжительному воздействию обеих понятий о вселенной, которым научали нас естественные науки.

Действительно, достаточно самого поверхностного знакомства с результатами научных исследований, чтобы убедиться как глубоко и резко они противоречат тем мнения, которым так беззаветно верили и учили в средние века.

Понятия наших прадедов о начале и конце мира не могут долее держаться. Несомненно, что земля не главное тело вещественной вселенной и что свет устроен не на потребу человека. Еще более достоверно, что природа есть выражение определенного, ничем ненарушаемого порядка, и что изучение этого порядка и сообразное с ним управление собою составляет главную задачу человечества. Притом, такую научную критику жизни мы извлекаем из доводов совершенно различных с прежним путем убеждения. Она не ссылается на авторитет, не опирается на то, что кто-либо мыслил или сказал, и обращается лишь к природе. Она допускает, что все наши объяснения явлений природы более или менее несовершенны и символичны, и побуждает ученого искать истину не в словах, но в самых вещах. Она предостерегает нас, что утверждать что-либо за гранью очевидности есть не только ошибка, но преступление.

Чисто классическое образование, отстаиваемое современными представителями гуманистов, не открывает на все это никакого просвета. Человек может быть ученее Эразма и остаться в таким же, как он, неведении о главных причинах умственного брожения в наше время. Ученые и набожные люди, достойные всякого уважения, с сокрушением дарят пап поучениями об антагонизме науки с их средневековым образом мыслей, обнаруживавшим их невежество в основных началах научного исследования, их неспособность понять то, что ученый называет правдивостью и их почти комическое непонимание значения неоспоримых научных истин.

Аргумент tu quoque не на столько силен, чтобы защитники научного образования могли благонадежно противуставить его новейшим гуманистам и возразить им, что они хотя и ученые специалисты, но им недостает такого здравого основания для критики жизни, которое заслуживало бы названия культуры. Действительно, если б мы увлеклись до жестокости, мы могли бы настоят на том что гуманисты сами накликали на себя подобные уроки, не потому что они преисполнились духом древней Греции, а потому что им его недостает.

Период Возрождения называют очень часто эпохой оживления словесности, как будто влияние, подействовавшее тогда на умы Западной Европы, было вполне исчерпано на поприще литературы. Мне кажется, при этом обыкновенно забывают что оживление наук, вызванное тем же влиянием, хотя и менее заметное; было не менее знаменательно.

Действительно немногие разбросанные по разным странам исследователи природы того времени подхватили клубок её тайн в том самом виде, в каком он выпал из рук греков за тысячу лет. Эти греки так изложили начала математики, что наши дети учатся геометрии по книге, написанной для александрийских школьников две тысячи лет тому назад. Новая астрономия представляет собою естественное продолжение и развитие трудов Гиппарза и Птоломея; новая физика тоже самое относительно физики Демокрита и Архимеда; и потребовалось много времени на то, чтобы новая биология перешла за пределы знания, завещанных нам Аристотелем, Теофрастом и Галеном.

Мы не можем уразуметь лучших мыслей и изречений греков, если нам неизвестны их понятия о явлениях природы. Мы не в силах вполне постигнуть их критику жизни без сведений о том, сколько повлияли на эту критику их научные представления. Мы лживо будем считать себя наследниками их культуры, если не проникаемся, подобно умнейшим их мужам, непоколебимою верою в то, что лишь свободное действие разума опирающегося на научный метод, может привести к познанию истины.

Таким образом, я решаюсь призвать, что новейшие гуманисты должны умерить свои притязания и обладание монополией культуры и на свое исключительное право считать себя наследниками духа древности, если не вовсе от них отказаться. Но мне было бы очень прискорбно если бы, по поводу сказанного мною, меня заподозрили в желании умалять значение классического образования. Прирожденные человечеству способности видоизменяются не в меньшей мере, чем благоприятные для их проявления случайности; притом хотя культура едина, но путь, по которому всего легче достигает её один человек, лежит очень далеко от пути, по которому удобнее добраться до неё другому. К тому же научное образование появляется теперь лишь в зачатке и как попытка, тогда как классическое воспитание превосходно и вполне организовано практическою опытностью многих поколений наставников; поэтому я полагаю, что молодому англичанину, свободно располагающему своим временем и готовящемуся к обыкновенной общественной жизни или к литературной деятельности, и теперь всего лучше получить культурное образование в наших обычных предназначенных для того школах и в последствии собственными трудами пополнить недостатки такого воспитания.

Для тех же юношей, которые посвящают себя науке, или хотят сделаться врачами или же готовят себя с молодых лет к деловой жизни, классическое воспитание, по моему мнению, было бы ошибкой; и вот почему я радуюсь тому, что основатель коллегии возбранил в ней чисто литературное обучение и образование, очень хорошо понимая что включение такового в крут её деятельности вероятно повлекло бы за собою поверхностное занятие языками латинским и греческим.

Несмотря на все сказанное, я не менее, чем кто-либо ценю важное значение основательного литературного воспитания и полагаю, что без него умственное образование не может быть полным. Исключительные занятия науками также неизбежно придадут уму особый склад, как и исключительно литературное воспитание. Ценность груза не искупает ошибок в постройке судна, и меня очень смутила бы мысль, что из коллегии будут выходить только люди с односторонними взглядами. Нет, однако, повода опасаться такой беды. В коллегии преподаются языки английский, французский и немецкий, так что ученикам её будут доступны три главнейшие литературы нового мира.