Сад золотых ветвей. Ритуалы и сознание

§12. Криптографические мощи

Невозможность удовлетвориться предыдущим анализом закона контагии и его современных воплощений без детального погружения в самый яркий и противоречивый феномен, ставший его манифестацией, подводит нас к необходимости выделить отдельное пространство для разбора NFT – невзаимозаменяемых токенов. Этот феномен, взорвавший медийное пространство и арт-рынок в начале 2020-х годов, с первого взгляда кажется абсурдным, иррациональным и спекулятивным, чем-то вроде «туманного финансового пузыря на основе скриншотов». Однако если отбросить поверхностные финансовые нарративы и попытаться понять NFT через предложенную нами призму архаического ритуального сознания, его логика становится поразительно ясной, последовательной и даже неизбежной. NFT – это не просто «цифровая картинка, которую можно скопировать». Это сложный ритуально-технологический гибрид, функциональный аналог священных мощей или реликвий в эпоху всеобщей цифровой репродуцируемости. Его суть заключается не в объекте, к которому он привязан (картинка, гифка, твит), а в самом токене как криптографическом сертификате, фиксирующем уникальный, непреложный след первоначального акта творения и всю последующую цепочку владения. Иными словами, NFT – это цифровые мощи нового времени, где блокчейн выполняет роль непогрешимого храма-архива, а уникальный хеш-код токена – роль материального (хотя и цифрового) свидетельства подлинности прикосновения создателя. Покупая NFT, человек приобретает не копию изображения, а именно эту сертифицированную ауру, этот криптографический шлейф оригинала, что является прямой и точной реализацией закона контагии в пространстве, где физический контакт невозможен по определению. Поэтому ценность NFT лежит не в утилитарной полезности или эстетике контента (которые могут быть и нулевыми), а в силе веры сообщества в сакральность этой зафиксированной цепочки, в ее способности наделять владельца статусом, престижем и магической причастностью к источнику.

Чтобы до конца прочувствовать эту аналогию, необходимо еще раз, но уже прицельно, рассмотреть структуру сакральной реликвии в традиционной культуре. Реликвия – это материальный объект (кость, ткань, предмет), связанный со святым или значимым событием. Ее ценность абсолютно не коррелирует с материальной стоимостью: кусок истлевшей ткани в драгоценном реликварии. Ценность создается нарративом и сертификацией. Нарратив гласит: «Это плащаница, в которую было завернуто тело Христа» или «Это палец святого мученика». А сертификация (церковный авторитет, непрерывная цепочка хранения, документы) подтверждает правдивость этого нарратива. Важен не сам объект, а вера в то, что он является материальным каналом, через который благодать (мана) святого может передаваться верующему. Прикосновение к реликвии – это ритуал соединения с сакральным источником через закон контагии. Теперь транспонируем эту модель. В цифровом мире любой объект (файл) может быть идеально клонирован. Где взять «материальный» след, уникальность? Как создать «реликвию», если нет уникального материального субстрата? Ответ технологии блокчейна и NFT гениален: уникальность переносится с самого объекта на запись о факте его создания и владения. NFT – это и есть эта запись, этот цифровой реликварий. Сам цифровой арт (jpeg) – это аналог «тела святого», которое духовно вездесуще (его копии есть у всех), но его «благодатная сила» (право собственности, статус, аура) содержится именно в токене-реликварии. Блокчейн выступает в роли неподкупного, децентрализованного церковного собора, который навеки засвидетельствовал: «Да, этот конкретный токен был создан таким-то художником в такой-то момент и с тех пор принадлежал таким-то людям». Эта неизменяемая цепочка транзакций (чейн оф кастоди) и есть цифровой эквивалент непрерывной цепи хранения реликвии от апостолов до наших дней.

Таким образом, акт минта (создания) NFT – это не техническая операция, а полноценный ритуал освящения цифрового объекта. Художник, загружая файл на платформу и «чеканя» токен, совершает магический акт отделения этого конкретного цифрового воплощения от бесконечного океана возможных копий. Он накладывает на него криптографическую печать уникальности, которая с этого момента следует за токеном, где бы он ни находился. Это аналогично освящению предмета в церкви, после которого он становится не просто вещью, а святыней. Каждая последующая продажа NFT на вторичном рынке – это не просто финансовая транзакция. Это ритуал передачи сакрального артефакта, обновления и удлинения его провенанса (истории владения). Новый владелец вписывает свое имя (вернее, криптокошелек) в эту святую цепь. Чем длиннее и знаменитее эта цепь (например, если токеном владели известные коллекционеры или знаменитости), тем больше «ауры» накапливает NFT, тем выше его сакральный и, как следствие, рыночный статус. Это прямая параллель с реликвией, ценность которой возрастала, если ее хранили короли и папы.

Следовательно, ценность конкретного NFT, например, знаменитого «Everydays: The First 5000 Days» Майка Винкельманна (Beeple), проданного за 69 миллионов долларов, состоит отнюдь не в эстетических качествах коллажа из 5000 изображений (которые можно бесплатно просмотреть онлайн). Она состоит в том, что этот конкретный токен является первопризнанным, канонизированным артефактом, «прамощами» целого движения цифрового искусства. Его покупка – это акт не инвестиции, а сакрального коллекционирования и патронажа высшего порядка. Владелец становится не просто обладателем картинки, а хранителем цифровой реликвии, чье имя навсегда вписано в историю этого культурного феномена. Он покупает место в легенде, право сказать: «Я владею тем самым токеном Beeple». Его криптокошелек становится современным аналогом сокровищницы собора, где выставлены мощи. Социальный капитал, престиж и чувство причастности, которые дает такое владение, и составляют истинную, нефинансовую ценность сделки. Это объясняет, почему люди готовы платить огромные деньги за NFT, представляющие собой примитивные рисунки пандов, пиксельных китчевых персонажей (CryptoPunks) или даже просто твит. Покупается не изображение, а право на уникальную позицию в сакральной цифровой иерархии, на членство в эксклюзивном клубе, чей пароль – владение определенным токеном.

Этот механизм прекрасно ложится на уже описанную нами экономику внимания и маны. NFT становится мощнейшим концентратором маны-внимания. Сам факт дорогой продажи, скандала, обсуждения привлекает к токену колоссальные потоки внимания всего сообщества. Этот поток внимания «заряжает» NFT, делая его еще более сакральным и желанным. Владение таким заряженным артефактом позволяет его собственнику канализировать часть этого потока внимания на себя. Его кошелек, его профиль становятся видны, он сам становится частью нарратива. В этом смысле NFT функционирует как магический талисман или фетиш в экономике внимания, притягивающий взгляды и статус к своему владельцу. Создаются целые цифровые племена (коммьюнити) вокруг коллекций NFT (например, Bored Ape Yacht Club), где владение определенным токеном является пропуском в закрытую группу, со своим языком, правилами и ритуалами. Токен здесь становится тотемом племени, материальным (вернее, цифро-материальным) знаком принадлежности.

Поэтому критика NFT со стороны «вы же можете просто сохранить картинку» полностью промахивается мимо сути, ибо основана на утилитарной, профанной логике. Она аналогична утверждению средневекового крестьянина: «Зачем вам этот грязный палец в золотом ларце, если вы можете помолиться святому и так? Вы можете сделать его деревянную копию!» Но копия – не имеет сакральной силы, ибо не несет в себе сертифицированного следа прикосновения святого, не является частью непрерывной цепи передачи благодати. Точно так же скриншот NFT лишен главного – криптографически заверенной связи с актом творения и историей владения, то есть лишен ауры. NFT – это и есть технологически воплощенная аура в мире, лишенном физических оригиналов. Это способ вернуть уникальность, сакральность и ритуальную ценность в цифровую вселенную, где все бесконечно копируется и, следовательно, рискует обесцениться.

Таким образом, феномен NFT является не причудой маркетинга или пузырем, а глубоко закономерным архаическим ответом на вызовы цифровой эпохи. Когда материальный субстрат исчез, а с ним и возможность уникального физического контакта, человеческое сознание, движимое древним законом контагии, изобрело новую, криптографическую технологию для фиксации и сакрализации цифрового прикосновения. Мы создали цифровые мощи для цифровых богов – художников, знаменитостей, мемов. Мы построили новые храмы (блокчейны) для хранения этих мощей. И мы продолжаем древнейшие ритуалы поклонения, коллекционирования и обмена сакральными артефактами, только теперь в наших реликвариях хранятся не кости и ткани, а уникальные хеш-суммы в распределенном реестре. В этом свете ажиотаж вокруг NFT – это не начало новой эры, а продолжение самой древней истории человечества – истории поиска материальных свидетельств нематериального, осязаемых следов прикосновения к тому, что больше нас, будь то божество, гений художника или просто мимолетная, но застывшая в блокчейне вспышка коллективного внимания. Ценность, в конечном счете, создается не алгоритмом и не рынком, а силой веры в то, что этот конкретный цифровой токен является подлинным проводником этой силы.

§13. Тактильность в эпоху стерильности

Парадоксальным, но абсолютно закономерным контрапунктом к безудержному движению в сторону полной цифровизации, виртуализации и криптографической сакрализации нематериального (как в случае с NFT) стало мощное, набирающее силу встречное течение – ностальгическое, а порой и почти бунтарское стремление вернуть осязаемость, материальность, тактильный опыт и уникальный шум аналоговых носителей в центр культурного и повседневного бытия. Это течение, часто маркируемое как «аналоговый ренессанс» или «неолоудж», проявляется в самых разных сферах: в музыке – через возрождение интереса к виниловым пластинкам и кассетам; в фотографии – через культ плёночных, моментальных и крупноформатных камер; в быту и потреблении – через рост популярности handmade-продуктов, ремесленных мастерских, товаров «с историей» и «следом мастера». На первый взгляд, это выглядит как простая ностальгия по прошлому, эстетская причуда или реакция отторжения от холодного, безупречного мира цифровых экранов. Однако при более глубоком рассмотрении становится ясно, что этот феномен коренится в тех же самых архетипических пластах психики, которые питают и цифровую магию, – а именно в законе контагии и тоске по ауре уникального объекта, несущего на себе следы своего материального бытования и человеческого прикосновения. Если NFT – это попытка создать ауру и сакральность в чисто цифровом поле через сертификацию происхождения, то аналоговый ренессанс – это возвращение к изначальному, физическому, не нуждающемуся в сертификации носителю ауры, которым является сам материальный объект с его неизбежными следами времени, использования и процесса создания. В мире, становящемся все более стерильным, бесшумным, идеально отрендеренным и легко заменяемым, аналоговые артефакты предлагают нечто противоположное: шум, несовершенство, сопротивление материала, память о прикосновении и, в конечном счете, подлинность, которая не доказывается блокчейном, а переживается всеми органами чувств.

Возьмем в качестве центрального примера возрождение винила. В эпоху потоковых сервисов, предлагающих мгновенный доступ к десяткам миллионов композиций в безупречном цифровом качестве, покупка тяжелой, хрупкой, требующей специального оборудования виниловой пластинки кажется абсурдным анахронизмом. Однако именно в этом анахронизме и заключена ее магия. Процесс прослушивания винила – это не получение звука, а сложный, ритуализированный акт взаимодействия с материальным носителем. Необходимо достать пластинку из конверта, возможно, очистить ее от пыли, осторожно поставить на проигрыватель, опустить иглу. Звук рождается не из безвоздушного пространства битов, а из физического трения алмазной иглы о виниловые бороздки. В этом звуке присутствует характерный шум – легкое потрескивание, шипение, – который не является помехой, а, напротив, воспринимается как часть аудиоландшафта, как «дыхание» носителя, свидетельство его материальности и возраста. Цифровой файл стремится к идеальной, прозрачной передаче записи, где носитель должен быть «невидимым». Винил же постоянно напоминает о своем существовании, о том, что звук рождается здесь и сейчас из конкретного физического объекта. Каждая пластинка уникальна: она может иметь царапины, следы износа, которые будут влиять на звучание, создавая уникальный, неповторимый опыт для каждого экземпляра. Таким образом, винил предлагает не просто музыку, а опыт ауратического прикосновения к истории: владелец держит в руках не абстрактный поток данных, а конкретный диск, который, возможно, кто-то покупал до него в 1970-х, который хранит отпечатки пальцев предыдущих владельцев, который физически стареет вместе со звуком. Это воплощенный закон контагии: объект, через материальный контакт (прослушивание), связывает слушателя с моментом записи, с эпохой, с материальной историей самого артефакта.

Аналогичная логика движет культом аналоговой фотографии (пленочной и поляроидной). В эпоху, когда любой смартфон делает сотни идеальных, мгновенно редактируемых и стираемых кадров, фотограф-аналоговик сознательно выбирает долгий, затратный, необратимый и непредсказуемый путь. Каждый кадр на пленке стоит денег и ограничен – это заставляет вдумчиво подходить к композиции, к моменту съемки. Сам процесс проявки и печати – это почти алхимический ритуал, работа с химикатами, светом, временем, где всегда есть место случайности и «счастливой ошибке». Результат – физический отпечаток или слайд – несет на себе следы этого процесса: зерно пленки, возможные пятна, уникальную цветопередачу, характерную для конкретной эмульсии. Цифровая фотография стремится к клинической чистоте, к возможности бесконечной коррекции. Аналоговая фотография ценит «несовершенство» как свидетельство подлинности, как авторский почерк материала. Она не является копией реальности; она является ее уникальным, материальным отпечатком, созданным в конкретных химических и световых условиях. Держа в руках аналоговый отпечаток, вы держите не пиксели на экране, а предмет, который прошел через руки фотографа в темной комнате, на котором застыли молекулы серебра, реагировавшие на свет, отраженный от реального объекта в реальный момент времени. Это максимально прямое воплощение закона контагии в визуальной сфере: фотография – это физический след, оставленный светом от объекта, и этот след материален, уникален и обладает аурой.

Феномен handmade, ремесленного производства и «вещей с историей» развивает эту логику дальше, перенося ее в сферу повседневного потребления. В мире массового производства, где все товары идентичны, выходят с одних и тех же конвейеров и лишены каких-либо следов человеческого труда, растет спрос на вещи, в которые вложен индивидуальный труд, замысел и энергия мастера. Керамическая круга, слепленная и обожженная вручную, будет иметь неровности, уникальный рисунок глазури, отпечатки пальцев гончара – все те «дефекты», которые и делают ее единственной и неповторимой. Деревянная мебель, сделанная столяром, несет в себе текстуру конкретного куска дерева, следы резца, индивидуальный дизайн. Даже в моде ценится «vintage» и вещи с потертостями, потому что они рассказывают историю, носят на себе следы носки, жизни. Эти вещи ценятся не за функциональность (которая может быть и ниже, чем у серийного аналога), а за ауру подлинности и человеческого присутствия. Покупая handmade, человек покупает не просто предмет, а материализованный отрезок времени и внимания другого человека, частицу его мастерства и души, воплощенную в материале. Это тоже форма контагии: через обладание вещью устанавливается почти мистическая связь с ее создателем, с процессом ее рождения. В мире, где все можно купить и выбросить, такие вещи приобретают статус личных реликвий, современных талисманов, защищающих от обезличенности массовой культуры.

Объединяет все эти разнообразные проявления одно: тоска по сопротивлению материала и по «шумy» как свидетельству жизни. Цифровая среда по определению бесшумна, лишена трения, она оперирует идеальными копиями, которые не изнашиваются. Но именно шум – виниловое потрескивание, зерно пленки, неровность глины – является для нас маркером реальности, подлинности, «здесь-и-сейчас» бытия объекта. Шум – это то, что нельзя идеально скопировать, что уникально для каждого экземпляра и каждого момента взаимодействия с ним. Это аналоговая, материальная аура в чистом виде. В погоне за безупречностью цифровой мир выхолостил переживание материальности, тактильности, случайности – всего того, что делает опыт богатым, запоминающимся и «человеческим». Аналоговый ренессанс – это бессознательный бунт против этой стерильности, попытка вернуть в жизнь измеримость, ограниченность и «смертность» вещей. Ограниченное количество кадров на пленке, изнашивающаяся виниловая пластинка, хрупкая керамическая чаша – все это напоминает о конечности, о ценности момента, о том, что вещи, как и люди, живут, стареют и приобретают историю. В этом есть глубокая экзистенциальная потребность.

Таким образом, тактильность в эпоху стерильности – это не ретроградство, а компенсаторный механизм, попытка восстановить баланс. Цифровые технологии подарили нам невиданные свободы, скорость и доступность, но вместе с тем породили чувство потери, оторванности от материального мира, симуляционности опыта. Аналоговые практики и артефакты предлагают островки подлинности, где ценность рождается не из алгоритмической рекомендации или вирального взрыва, а из медленного, вдумчивого, физического взаимодействия человека с сопротивляющимся материалом. Это своего рода медитация и противоядие от цифрового выгорания, способ замедлиться и ощутить вес, текстуру, запах и звук мира, который нельзя свести к нулям и единицам. В конечном счете, и цифровые NFT, и аналоговый винил служат одной цели – восстановлению ауры и уникальности в мире, где копирование стало нормой. Но если NFT делает это через абстрактную, криптографическую сертификацию происхождения в виртуальном пространстве, то аналоговые артефакты делают это через самоочевидную, воплощенную подлинность материального объекта, который просто есть, который можно потрогать, который шумит, стареет и рассказывает свою историю через свою собственную, неизгладимую материю. И пока будет существовать человеческое тело с его потребностью в тактильных ощущениях и психика с ее тоской по подлинному, несимулированному опыту, эта тяга к шуму носителя, к памяти материала, к теплому следу человеческой руки на холодной поверхности мира будет находить себе новые и новые формы выражения, сопротивляясь тотальной и окончательной стерилизации нашего существования.

§14. Автограф и «живая» запись

Углубляя исследование закона контагии и его проявлений в современной культуре, мы неизбежно подходим к феномену, который можно считать его квинтэссенцией, предельно концентрированным выражением веры в магическую силу физического соприкосновения с источником сакрального или социального авторитета. Этим феноменом является автограф, а также его расширенные, событийные формы – «живая» запись (live album) и, в особенности, концерт как уникальное перформанс-событие. В эпоху цифрового изобилия, когда образ и голос любой знаменитости доступны в тысячах копий на экране смартфона, кажется, что ценность личной встречи и физического артефакта от этой встречи должна обесцениться до нуля. Однако происходит обратное. Стремление получить автограф, посетить живой концерт или обладать записью, сделанной «в тот самый вечер», не только не угасает, но и обретает новую, почти религиозную интенсивность. Это стремление раскрывает перед нами работу архаического сознания в его чистейшем виде: вера в то, что объект или событие, непосредственно соприкоснувшиеся с кумиром, становятся проводниками его ауры, талисманами, хранящими частицу его маны (силы, таланта, харизмы). Концерт при этом трансформируется из простого музыкального представления в сложный, многослойный ритуал коллективного причастия, где создается уникальная, сиюминутная и неповторимая «реликвия» – само переживание события, которое невозможно воспроизвести в записи, но можно пытаться ухватить через сувениры, билеты и, конечно, автографы. Эта жажда непосредственного контакта, этого «прикосновения к славе», обнажает глубокую экзистенциальную потребность преодолеть опосредованность цифрового мира, ощутить подлинность существования другого и подтвердить собственную реальность через соприкосновение с тем, кто в системе культурных координат воспринимается как более реальный, более значимый, более «настоящий».

Чтобы понять сакральный статус автографа, необходимо отвлечься от его современного, часто коммерциализированного контекста и увидеть в нем архетипическую форму. Автограф – это не просто подпись. Это материализованный след личного присутствия. В момент, когда рука знаменитости касается поверхности (бумаги, фотографии, предмета) и оставляет на ней уникальный графический след, происходит акт магического переноса. Согласно закону контагии, часть (бумага с чернилами) сохраняет связь с целым (личностью, телом, славой человека) и становится носителем этой связи. Обладатель автографа получает не сувенир, а освященный артефакт, талисман, который через этот материальный след соединяет его с источником. Именно поэтому ценность имеет именно оригинальный, сделанный от руки автограф, а не его факсимиле или печатная копия. Факсимиле – это всего лишь образ, подобие, работающее по закону подобия, но лишенное главного – физического контакта. Рукописный же автограф – это свидетельство того, что в определенное время и в определенном месте произошла встреча, был осуществлен контакт между профанным миром поклонника и сакральным миром кумира. Этот артефакт становится доказательством причастности, материальным якорем памяти о моменте, который в ином случае остался бы эфемерным переживанием. В обществах, где грамотность была редкой, личная подпись (печать, вензель) монарха или священнослужителя на документе наделяла его силой и легитимностью – это была передача частицы сакрального авторитета. Современный автограф знаменитости выполняет ту же функцию в светском пантеоне: он легитимизирует статус поклонника как посвященного, как человека, «знакомого» с божеством, пусть даже это знакомство длилось секунду.

Этот ритуал получения автографа часто сопровождается целым набором сакральных практик. Очередь за автографом – это процессия верующих, ожидающих возможности приблизиться к алтарю. Сам момент передачи предмета для подписи, зрительный контакт, возможно, короткий разговор – это акт литургического обмена: поклонник приносит дар (свое обожание, время, иногда купленный предмет), а кумир в ответ дарует ему частицу себя в форме чернильного следа. После получения артефакта с ним обращаются особым образом: бережно хранят, помещают в рамку, демонстрируют гостям. Он становится центральным элементом личного святилища поклонника – полки, стены, комнаты, посвященной кумиру. В этом пространстве автограф является главной святыней, вокруг которой выстраиваются другие, менее ценные реликвии: постеры, диски, билеты. Его обладатель периодически совершает к нему паломничество взгляда или прикосновения, чтобы вновь ощутить связь, пережить момент встречи, зарядиться энергией. Так работает магия контагии на микроуровне индивидуального культа.

Концертное же событие представляет собой этот принцип, выведенный на макроуровень коллективного, массового переживания. Цифровая эпоха с ее потоковыми сервисами предоставляет доступ к безупречным, отполированным в студии записям, которые можно слушать бесконечно в идеальных условиях. И все же люди готовы платить значительные суммы, терпеть неудобства, толчею, долгие ожидания, чтобы оказаться в переполненном зале или на открытом поле. Почему? Потому что концерт – это не прослушивание музыки. Это совместный ритуал создания уникальной, живой ауры, в котором музыканты и аудитория становятся соучастниками. Концерт по определению неповторим. Каждое выступление отличается от другого: могут быть ошибки, импровизации, изменения в сет-листе, реакция зала, акустика помещения, эмоциональное состояние артиста. Все эти «несовершенства» и случайности и создают ту самую ценность уникальности, которая недоступна студийной записи. Посещая концерт, вы покупаете не звук, а шанс стать свидетелем и со-творцом события, которое произойдет только один раз и больше никогда не повторится. Вы становитесь частью живой истории артиста. Это коллективная форма закона контагии: физическое присутствие в одном пространстве с кумиром, дыхание одним воздухом, синхронные движения, общий эмоциональный всплеск во время кульминационных песен – все это устанавливает между аудиторией и исполнителем мощную, пусть и временную, симпатическую связь через совместное переживание. Аплодисменты, крики, слёзы – это жертвоприношения энергии, которые аудитория приносит артисту, а тот, в свою очередь, возвращает их усиленными в форме музыки и харизмы. В этом обмене рождается коллективная мана, временное сакральное сообщество.