- -
- 100%
- +
Именно эта уникальность и сиюминутность делают концерт событием-реликвией. Как и реликвия, событие не может быть воспроизведено. Можно сделать его запись, но запись – это уже не само событие, а его бледная тень, лишенная главного – эффекта присутствия и со-причастности. Поэтому так ценятся живые записи (live albums), особенно те, что сделаны на знаковых концертах. Они представляют собой попытку законсервировать, «заморить» эту уникальную ауру события, чтобы те, кто не присутствовал, могли хотя бы отдаленно прикоснуться к ней, а те, кто был, – оживить в памяти свои переживания. Но даже самая качественная live-запись является лишь суррогатом, ибо не передает телесного опыта, запаха, тактильных ощущений толпы, того самого «шума» живого события. Фанаты, коллекционирующие записи концертов своего любимого артиста с разных турне, по сути, собирают цифровые или аналоговые реликвии разных событий, каждая из которых запечатлела уникальный момент в истории кумира и его взаимодействия с публикой.
В этом контексте приобретают особый смысл и концертные сувениры: футболки, плакаты, браслеты, стикеры, билеты. Это не просто предметы на память. Это материальные фетиши, освященные самим фактом присутствия на сакральном событии. Они служат доказательством причастности, «трофеем» с ритуальной охоты. Билет, особенно бумажный, со штрих-кодом или перфорацией, часто хранится годами – это пропуск в прошедшее событие, его материальный ключ. Надетый на концерте мерч (футболка) после события становится заряженным артефактом: он пропитан потом, звуковыми волнами, энергией толпы. Его ношение после концерта – это попытка продлить ауру события, сохранить связь с пережитым коллективным трансом. А если на этом мерче или на отдельной фотографии удалось получить автограф артиста после выступления, то ценность артефакта возрастает экспоненциально. Здесь сходятся две линии магии контагии: освящение через событие (концерт) и освящение через прямое прикосновение (автограф). Такой предмет становится двойной реликвией, святыней высшего порядка в пантеоне поклонника.
Магия непосредственного контакта с кумиром через автограф или концерт выполняет несколько важных психологических и социальных функций в условиях современного, гиперопосредованного мира. Во-первых, это преодоление симулякра. В цифровой среде знаменитость существует как образ, набор пикселей, тщательно сконструированная медийная персона. Встреча с ним «вживую», даже мимолетная, разрушает эту иллюзию, подтверждая его физическую, телесную реальность. Акт подписания автографа – это момент, когда медийный образ обретает плоть и кровь, оставляя материальный след. Это дает поклоннику чувство доступа к подлинности, которую невозможно получить через экран.
Во-вторых, это утверждение собственной идентичности и значимости. Получение автографа или присутствие на эксклюзивном концерте (например, акустическом, для узкого круга) становится формой социального дистинкшена, знаком принадлежности к избранному кругу «настоящих» фанатов, которые «были там». Это отличает их от пассивных потребителей цифрового контента. Обладание артефактом служит вещественным доказательством этой принадлежности, предметом для гордости и социального обмена внутри фан-сообщества.
В-третьих, это экзистенциальное подтверждение собственного существования через свидетельство другого. В момент зрительного контакта при получении автографа или когда артист, кажется, поет «для тебя» в зале, поклонник чувствует, что его существование признано тем, кого он обожествляет. Его «я» отражается и подтверждается в глазах кумира. Это глубоко архаический жест: вождь или жрец своим взглядом или прикосновением подтверждает статус и право на жизнь члена племени.
Наконец, концерт как массовый ритуал удовлетворяет потребность в коллективной эйфории и временном растворении индивидуального «я» в большом «Мы». В моменты, когда тысячи людей поют одну песню, поднимают зажигалки (теперь – свет телефонов), совершают одинаковые движения, возникает мощное чувство общности, транценденции личных проблем, единения с другими и с самим артистом как шаманом, ведущим это коллективное путешествие. Это светская, эстетическая форма религиозного экстаза, где музыка является проводником, а артист – жрецом.
Таким образом, тяга к автографу и живому концерту в XXI веке – это не атавизм, а яркое свидетельство работы древних психологических механизмов, которые не только не исчезли, но и обострились в ответ на вызовы цифровой среды. Когда все вокруг становится копией, потоком данных, симуляцией, – потребность в подлинном, уникальном, невоспроизводимом контакте, оставляющем материальный или экзистенциальный след, становится лишь сильнее. Мы создаем новые реликвии (автографы на футболках), новые сакральные события (концерты-фестивали) и новые ритуалы их почитания (коллекционирование live-записей, паломничество на туры), чтобы восполнить дефицит аутентичности в мире, где сама аутентичность стала товаром и перформансом. И в этом стремлении мы остаемся верными последователями закона контагии, веря, что, прикоснувшись к руке, подписавшей автограф, или к энергии зала, где звучала живая музыка, мы перенимаем частицу той маны, того жизненного накала и подлинности, которых так не хватает в стерильном, отфильтрованном, бесконечно ретранслируемом цифровом мире. В конечном счете, автограф на клочке бумаги и память о конкретном вечере на конкретном концерте – это наши личные, крошечные победы над тотальной воспроизводимостью, наши амулеты, доказывающие, что нечто настоящее, уникальное и не поддающееся копированию все-таки произошло в нашей жизни, и мы были там, мы прикоснулись, мы стали частью этого.
§15. Коллекционирование как накопление ауры
Стремление к автографу и живому концерту, рассмотренное в предыдущем параграфе, представляет собой лишь частный, хотя и чрезвычайно яркий, случай более общего и фундаментального культурного феномена – коллекционирования. На первый взгляд, коллекционирование может казаться рациональным хобби, эстетическим удовольствием или формой инвестиционной деятельности. Однако, если взглянуть на него через антропологическую линзу, становится очевидным, что в своей глубинной основе это занятие является сложным ритуалом накопления, систематизации и опосредованного обладания сакральной силой – аурой. Коллекционер, будь он филателистом, собирателем антиквариата, фанатом, скупающим мерч, или ценителем современного искусства, преследует не просто материальные объекты. Он собирает артефакты с историей, каждый из которых является носителем уникального нарратива, следа времени, прикосновения создателя или предыдущих владельцев. Процесс коллекционирования превращается в создание личного пантеона – упорядоченной вселенной, где каждый экспонат занимает свое место не только по формальным признакам (хронология, автор, серия), но и по силе излучаемой им ауры, по его способности вызывать переживание связи с иным временем, иной личностью, иным миром. В этом свете крупнейшее институциональное воплощение коллекционирования – музей – предстает уже не как просветительское учреждение, а как своеобразный мавзолей ауры, место, где сакральная сила артефактов одновременно сохраняется и умерщвляется, выставляется напоказ, но лишается живого контекста, превращаясь в экспонат под стеклом. Таким образом, индивидуальное и институциональное коллекционирование оказывается двумя сторонами одной медали – попыткой человечества противостоять забвению, уловить и удержать ускользающую ауру вещей и событий, построив для них особые, ритуально организованные пространства-сокровищницы.
Чтобы понять коллекционирование как форму накопления ауры, необходимо вернуться к самому понятию ауры в трактовке Вальтера Беньямина. Аура, напомним, – это уникальное «здесь и сейчас» произведения, его подлинность, неповторимый след времени и истории бытования, который невозможно скопировать. Коллекционер – это, прежде всего, охотник за аурой. Его влечет не тиражный новодел, а предметы с провенансом – документально подтвержденной историей владения. Старинная книга с пометками на полях, монета с потертостями от рук сотен владельцев, картина с трещинами лака – все эти «дефекты» являются для коллекционера не изъянами, а драгоценными свидетельствами подлинной жизни артефакта, знаками его ауры. Каждая царапина, каждая потёртость, каждый след реставрации – это буква в летописи объекта, которую коллекционер с наслаждением читает и интерпретирует. В момент приобретения происходит не просто купля-продажа, а ритуал передачи ауры. Коллекционер верит, что, становясь новым звеном в цепи провенанса, он не просто получает право собственности, но и приобщается к сакральной силе, накопленной артефактом за время его существования. Эта сила может быть разной природы: эстетической (красота шедевра), исторической (причастность к великому событию), магической (связь с известной личностью, как в случае с автографами). Коллекция, таким образом, представляет собой не набор предметов, а резервуар концентрированной ауры, своеобразную «батарею» сакральной энергии, которую коллекционер может мысленно «подключаться» для подзарядки, разглядывая свои сокровища и переживая их историю.
Процесс коллекционирования сам по себе насыщен ритуалами. Поиск и атрибуция – это этап охоты и гадания, требующий специальных знаний, интуиции, изучения каталогов, общения с другими посвященными (дилерами, экспертами, такими же коллекционерами). Приобретение – часто сопровождается особыми церемониями: участием в аукционе (с его театральной атмосферой и сакраментальным «Продано!»), торгом в антикварной лавке, получением посылки с долгожданным лотом. Каталогизация и размещение – это акт священного упорядочивания вселенной. Коллекционер создает свою собственную таксономию, систему классификации, которая отражает его личную мифологию и понимание связей между объектами. Расстановка предметов в витрине, на полке, в альбоме – это не просто организация пространства, а создание нарратива, где каждый экспонат играет свою роль в разворачивающейся истории. Наконец, демонстрация коллекции избранным гостям или себе самому – это кульминационный ритуал, в котором коллекционер выступает в роли жреца-экскурсовода, посвящающего других (или себя) в тайны накопленной ауры, рассказывающего саги о каждом предмете. В этот момент его личный пантеон оживает, и он сам испытывает чувство полноты и власти, подобное чувству монарха, созерцающего свои сокровища в королевской казне.
В этом контексте личная коллекция действительно становится личным пантеоном. Как в древнем пантеоне сочетались божества разных рангов и функций, так и в коллекции соседствуют «главные божества» – самые ценные и сакральные артефакты – с «второстепенными духами» и «рядовыми посвященными». У коллекционера могут быть свои «покровители» – любимые авторы, эпохи, типы предметов. Он совершает регулярные «жертвоприношения» – тратит время, деньги, усилия на пополнение и поддержание пантеона. Коллекция дает ему чувство контроля над хаосом времени и истории. Внешний мир меняется, распадается, вещи теряются и уничтожаются. Но в микрокосме коллекции время остановлено, порядок незыблем, аура законсервирована. Это островок стабильности и смысла, созданный по собственному проекту. Более того, через коллекцию коллекционер конструирует и свою собственную идентичность. Он – не просто человек, а «тот, кто собрал лучшую в регионе коллекцию дореволюционных открыток» или «владелец уникальных автографов поэтов Серебряного века». Коллекция становится внешним, материальным продолжением его «я», его визитной карточкой и духовным завещанием одновременно.
Переходя от частного к публичному, мы сталкиваемся с музеем как социальным институтом, который выполняет сходную функцию, но в гигантском, обезличенном масштабе. Музей – это коллективный пантеон культуры, место, где общество решает, какие артефакты достойны сохранения и поклонения. Однако в процессе музеефикации происходит парадоксальная трансформация. Беньямин указывал, что механическое воспроизводство лишает произведение ауры. Музей, вырывая объект из его первоначального, живого контекста (церкви, дворца, бытовой среды) и помещая его в стерильное, освещенное, охраняемое пространство за стеклом, совершает схожую операцию. Он спасает ауру от физического разрушения, но одновременно и убивает ее, превращая в экспонат. Живой, функциональный, наполненный смыслом в своей среде объект становится мертвым, чисто созерцательным. Его аура более не рождается в диалоге со зрителем в естественной среде; она навязывается через этикетку, через архитектуру зала, через маршрут экскурсии. Музей создает симулякр ауры – ауру, которая дозволена, сертифицирована и интерпретирована институцией. Зритель приходит не для того, чтобы вступить в живой контакт с вещью (что часто физически невозможно из-за барьеров), а для того, чтобы совершить ритуал культурного потребления, подтвердить свою причастность к «высокому», выполнить социальный долг образованного человека.
Таким образом, музей можно уподобить мавзолею или некрополю ауры. Это прекрасное, упорядоченное кладбище, где вещи похоронены с почестями, но лишены жизни. Этикетка – это их надгробная плита с именем и датами. Экскурсовод – жрец, проводящий поминальную службу. Посетители – скорбящие или любопытствующие, пришедшие отдать дань уважения мертвым сокровищам прошлого. Даже самые интерактивные, современные музеи, стремящиеся «оживить» экспонаты, часто лишь создают более изощренные симулякры, подменяя подлинную ауру технологическим спектаклем. Истинный же диалог с аурой возможен лишь в момент неожиданной, личной встречи – когда в запаснике, неожиданно для себя, вы находитесь наедине с картиной, без толпы и этикеток. Но такая встреча – редкое исключение в музеефицированном мире.
Тем не менее, музей как мавзолей выполняет и важнейшую позитивную функцию. Он является гарантом против полного забвения, хранителем материальной памяти человечества. Если частный коллекционер спасает ауру для себя, то музей делает это для всех, создавая канон, формируя коллективную идентичность. Он превращает разрозненные артефакты с аурой в единый метанарратив истории искусства, культуры, науки. Без музеев аура бесчисленных предметов просто исчезла бы в пучине времени, и некому было бы даже узнать об их существовании.
Интересно, что в цифровую эпоху обе формы коллекционирования – частная и музейная – получили новые, виртуальные измерения. Цифровые коллекции (библиотеки отсканированных книг, архивные фото, коллекции NFT) ставят перед нами тот же вопрос об ауре в новом ключе. Можно ли накопить ауру, владея лишь цифровой копией? Для многих коллекционеров ответ отрицательный – именно поэтому рынок физических, аналоговых артефактов продолжает процветать рядом с цифровым. Однако цифровые коллекции создают новую форму сакральности – сакральность доступа и полноты. Коллекционер, собравший полную цифровую дискографию группы в lossless-качестве, или полный архив журнала, гордится не аурой отдельных носителей, а совершенством и завершенностью своей виртуальной коллекции, своим тотальным контролем над информационным полем. Это коллекционирование ауры не материального объекта, а ауры самой информации, ее чистоты, упорядоченности и доступности.
В конечном счете, будь то коллекция марок в альбоме, шедевров в музее или NFT в криптокошельке, коллекционирование остается одним из самых древних и устойчивых проявлений человеческого духа. Это попытка одолеть время через материю, создать островок бессмертия в потоке распада. Накопляя артефакты с аурой, коллекционер строит свою пирамиду – не для физического, а для символического бессмертия. Его коллекция переживет его, станет памятником его вкусу, его страсти, его «я». А музей, этот великий коллективный мавзолей, будет стоять как свидетельство того, что целые цивилизации, как и отдельные люди, не могли смириться с тем, что созданная ими аура – этот тончайший след человеческого присутствия в мире – должна бесследно исчезнуть. Они ловили ее, сажали в золотые клетки витрин, составляли каталоги и говорили будущим поколениям: «Смотрите, это было. Это было прекрасно, странно, ужасно, гениально. Это оставляло след. И этот след – теперь здесь, с нами. Прикоснитесь взглядом. Попробуйте ощутить эхо той ауры, что мы для вас с таким трудом сохранили». И каждый, кто останавливается перед музейным экспонатом или с благоговением листает свой личный альбом с коллекцией, на мгновение становится соучастником этого великого и тщетного, прекрасного и меланхоличного ритуала – ритуала спасения ускользающей ауры от небытия.
Глава 4. Царь-жрец в опенспейсе
§16. Сакральное тело лидера
Во тьме священной рощи Неми, под сенью древнего дуба, таилась истина, которая сегодня прячется за стеклянными фасадами небоскребов и в белых шумах опенспейсов. Жрец-царь той рощи был не просто стражем и правителем. Он был живым символом, сосудом, в который было влито само благополучие мира вокруг. Его плоть, его дыхание, пульсация крови в его висках считались неразрывно связанными с плодородием земли, с силой дубов, с течением вод в озере. Он был не отдельной личностью, а органом в теле ландшафта, ритмом в сердцебиении сакрального порядка. Его убийство претендентом, вооруженным сорванной ветвью, было не преступлением, а необходимой литургией, жестоким таинством обновления. Оно напоминало, что сила, которой он был наделен, не принадлежит ему навечно. Она – временный дар, требующий постоянного подтверждения, поток, который должен обновляться, иначе он застаивается и отравляет все вокруг. Сила эта утекала вместе с молодостью, и стареющее тело становилось угрозой для всего космоса рощи. Таким образом, сакральность была вписана в самую его биологию, в его уязвимость, в его конечность.
Современный корпоративный мир, этот глобальный цифровой лес, с его незримыми иерархиями и железными законами эффективности, кажется полной противоположностью тому магическому мышлению. Он построен на рациональности, цифрах, прогнозах, сделках. Однако при ближайшем рассмотрении мы обнаруживаем не упразднение архаической модели, а ее невероятно сложную и изощренную мимикрию. Генеральный директор транснациональной корпорации, основатель технологического стартапа, медийный инвестор-визионер, харизматичный гуру менеджмента – все они суть новые инкарнации жреца из рощи. Их физическое тело, их психологический портрет, их публичная персона претерпевают процесс глубокой сакрализации. Они перестают быть просто людьми, занимающими высокую должность. Они становятся символическими телами, живыми логотипами, воплощенными мифами. Их личная история переписывается в житие, их слова превращаются в пророчества, их случайные привычки – в священные ритуалы. Они становятся теми точками, в которых абстрактные, пугающие своей сложностью силы рынка, инноваций и глобальных потоков капитала обретают видимое, почти осязаемое человеческое лицо. Через них гигантская машина экономики говорит с нами на языке, который мы подсознательно готовы понимать – на языке харизмы, воли, судьбы, силы.
Болезнь или смерть такого лидера – это всегда событие двойной природы. С одной стороны, это частная человеческая драма, трагедия семьи и близких. Но с другой, и это измерение почти всегда затмевает первое, это событие космического, сакрального масштаба для корпоративного организма. Новость о серьезном заболевании CEO моментально становится не медицинским бюллетенем, а мощнейшим магическим сигналом, вбрасываемым в нервную систему рынка. Курс акций компании в такие часы перестает быть просто отражением финансовых ожиданий. Он превращается в коллективный сейсмограф, регистрирующий глубинные толчки веры и страха. Падение бумаг – это не холодный пересчет рисков, а символическое кровотечение, утечка той самой жизненной силы, маны, которая, как считается, пребывает в лидере. Это ритуальный плач биржевых тикеров, судорожная попытка системы отреагировать на угрозу распада своего сакрального центра. В момент смерти такого лидера-основателя компания переживает не просто кадровый вакуум. Она проходит через экзистенциальный кризис, через ощущение сиротства. Будет ли бренд жить дальше? Не умрет ли вместе с ним та особая аура, то «волшебство», которое он одним своим присутствием привносил в продукты? Рынок отвечает на эти вопросы паникой или, в редких случаях обожествления памяти, временным ростом – как бы давая на прощание последние дары уходящему божеству. История знает примеры, когда компания, десятилетиями бывшая лидером, после ухода своего харизматичного главы вступала в длительную фазу упадка, словно лишившись своего жизненного ядра, своей души. И наоборот, триумфальное возвращение после тяжелого кризиса или болезни воспринимается как чудо, как воскрешение, которое немедленно материализуется в росте доверия и котировок – сакральное тело доказало свою силу, победило хаос.
Этот феномен невозможно понять без анализа современной харизмы, которая в данном контексте есть прямая наследница архаического понятия маны – безличной, сверхъестественной силы, присущей людям, предметам или действиям, обладающим особым статусом. Харизма лидера – это сегодняшняя, секуляризированная, но от того не менее действенная мана. Она не сводится к ораторскому искусству или личному обаянию. Это некий эфир, излучение, которое, как считается, способно заражать, мотивировать, творить реальность. Она становится ключевым нематериальным активом, который можно и нужно культивировать, упаковывать, управлять им. Вся публичная жизнь такого лидера превращается в непрерывный, растянутый на годы ритуал по производству и подтверждению этой силы. Его одежда – будь то культовая черная водолазка, символизирующая аскетичную гениальность, или нарочито неформальные джинсы и кроссовки, говорящие о презрении к условностям «старой экономики», – является священным облачением. Каждое публичное выступление, особенно так называемые keynote, – это не презентация, а полноценная литургия. Сцена – алтарь. Световая и звуковая инсталляция – сакральная декорация. Паузы, взгляды, заранее подготовленные «импровизации» и «откровения» – элементы ритуального сценария. Аудитория – паства, пришедшая не за информацией, а за переживанием, за причастием к видению. В момент такого выступления происходит магический акт: абстрактные стратегии, финансовые показатели, технологические дорожные карты наделяются эмоциональным зарядом, становятся частью мифа, обретают плоть и кровь через фигуру пророка, который их произносит. Успешный ритуал заканчивается овациями – коллективным катарсисом, подтверждающим, что сила действует, связь установлена, вера укреплена.
Однако сакральный статус – это не только привилегия, но и колоссальная уязвимость, вечное пребывание на краю. Когда система, олицетворением которой является лидер, дает сбой, когда прибыли падают, когда случается скандал или технологический провал, в дело вступает древнейший механизм умилостивления высших сил – жертвоприношение. В архаических обществах в жертву могли принести как самого царя-жреца, так и кого-то из его окружения или соплеменников, чтобы восстановить нарушенную гармонию. В мире корпораций эту функцию с пугающей точностью выполняют массовые увольнения, реструктуризации, «оптимизации». Это всегда преподносится как жестокая, но необходимая мера «оздоровления», «повышения эффективности», «фокусировки на ключевых компетенциях». Но за этим рациональным языком скрывается архаическая логика ритуального очищения. Увольнение сотен, а иногда тысяч сотрудников – это символическое жертвоприношение на алтарь рынка, акционерной стоимости, божества под названием «Прибыль». Это кровавый (в социальном и экономическом смысле) дар, призванный остановить гнев, вернуть расположение, показать, что система готова к самопожертвованию ради своего выживания. Управленческая команда, принимающая такое решение, действует как коллегия жрецов, проводящих сложный и мрачный обряд. Последующий за этим, часто наблюдаемый краткосрочный всплеск акций и есть тот самый магический знак – оракул, дающий понять: жертва принята, порядок восстановлен, жизнь системы может продолжаться. Жертва оказалась действенной.
Это мифологическое восприятие пронизывает и саму материальную среду, топографию корпоративного пространства. Современный офис, особенно головной, – это не нейтральное место для работы. Это тщательно спроектированный храмовый комплекс. Open space с его рядами столов – это не просто эффективное планировочное решение. Это главный зал храма, где рядовые адепты совершают свои ежедневные служения, погруженные в ритуальный гул клавиатур и переговоров. Но сердцем этого комплекса, его святая святых, является кабинет лидера. Доступ туда обставлен сложным церемониалом, имеющим все признаки литургического протокола. Запись через личного помощника-хранителя, определенный дресс-код, ритуал ожидания в приемной, особые правила поведения внутри – не садиться без приглашения, не прикасаться к предметам на столе, поддерживать определенную дистанцию. Даже мебель и декор неслучайны: огромный стол – символ власти и дистанции, кресло, часто более высокое и массивное, чем другие, виды из окна, подчеркивающие положение на вершине. В этом пространстве даже пустое кресло за рабочим столом обладает символической силой, излучая ауру отсутствующего присутствия. Весь офис становится материализованной иерархией сакрального, где каждый метр удаленности от центрального кабинета означает степень приближенности к источнику силы.