АРЗАМАС ПОРУБЕЖНЫЙ
… В следующее воскресенье после Троицы, в ясный полдень, над самым Московским Кремлем, совсем рядом с солнцем, показалась яркая и ослепительно сверкающая большая звезда…
Конрад Буссов,
немецкий путешественник и писатель, проживавший в Москве летом 1604 г.
Пролог
На Руси исторически появление любых ярких комет рассматривалось как самое зловещее предзнаменование: люди сразу же начинали ждать чего-то очень плохого и непременно в самых катастрофических масштабах, и, как правило, их наихудшие опасения неизменно сбывались с пугающей точностью.
Поэтому, когда аномально холодным летом 1604 года жители Москвы и прилегающих к ней территорий внезапно увидели в ясный полдень в небе ослепительно яркую большую звезду, они сразу поняли – надо ждать скорой беды.
Не отстал от них в таком прогнозе и ранее выписанный Борисом Годуновым из Лифляндии довольно известный в то время в Европе старик-астролог, прокомментировавший русскому царю ее появление следующим образом: "Господь Бог этими новыми звездами и кометами остерегает государей: пусть и царь теперь остережется и внимательно смотрит за теми, кому доверяет, пусть велит крепко беречь границы от чужеземных гостей".
Однако Годунов не внял советам мудрого старика, и как показало время – напрасно…
В августе того же года со стороны Речи Посполитой к границам Русского царства направились крайне опасные незваные гости.
В поход по Глинянскому шляху выступило собранное на деньги польско-литовских магнатов-иезуитов и состоявшее из ряда польских, литовских и черкасских военных отрядов хорошо вооруженное войско неизвестного, до поры, претендента на русский престол, объявившего себя ни кем иным, как младшим сыном Ивана Грозного – царевичем Дмитрием, якобы чудесным образом спасшимся тринадцать лет назад от своих убийц в Угличе.
Этим наглым самозванцем, как выяснилось позднее, был Гришка Отрепьев – беглый монах расположенного в столичном кремле Чудова монастыря (прозванный современными историками "Лжедмитрием I"), которому при пересечении им в октябре 1604 года польско-русской границы, неожиданно для действующей власти Московского государства поверило на слово подавляющее большинство жителей его приграничья.
То было самое начало XVII века – период, когда на европейской исторической арене решался вопрос о будущем лидерстве в Центральной и Восточной Европе среди трех соперничавших между собой стран: Речи Посполитой, королевства Швеции и Русского царства.
И возглавляемое тогда королем Сигизмундом III польско-литовское государство, являвшееся авангардом ордена иезуитов Игнатия Лойолы в Европе, используя по максимуму в своих интересах давние надежды русского народа на то, что рано или поздно отыщется на Руси "кровно связанный с Рюриковичами настоящий царь", а не выбранный шесть лет назад Земским Собором и потерявший по ряду причин народное доверие "худородный" государь Борис Годунов, сделало серьезную ставку на военно-политическую авантюру внезапно объявившегося псевдоцаревича.
К огромной радости властной элиты Речи Посполитой, в самый разгар борьбы Московского государства с нашествием самозванца, 13 апреля 1605 года (23 апреля 1605 года по новому стилю) Борис Годунов неожиданно скончался, и, несмотря на своевременную присягу думных бояр и рядовых москвичей его законному шестнадцатилетнему наследнику Федору, тот, из-за откровенного предательства бывшего близкого окружения отца, так и не успел "венчаться на царство".
В Москве сначала произошел открытый вооруженный переворот, а затем – 10 июня 1605 года (20 июня 1605 года по новому стилю) – и ничем неприкрытое цареубийство: Федор Годунов и его мать были убиты заговорщиками из числа местных сторонников самозванца.
Спустя десять дней после этого псевдоцаревич Дмитрий торжественно въехал в столицу во главе своего войска, а еще через месяц "венчался на царство" и, по некой иронии судьбы, стал первым русским государем, который короновался как "Божьей милостью император".
Однако править Русью и ему было суждено совсем недолго…
17 мая 1606 года (27 мая 1606 года по новому стилю) князь Василий Шуйский с близкими ему боярами организовал новый вооруженный переворот, в ходе которого уже сам псевдоцарь Дмитрий был безжалостно убит сторонниками "шуйсковского заговора".
А еще через два дня Василий Шуйский, которого его немногочисленные сторонники из титулованного столичного боярства келейно выбрали государем и чье имя в ранге правителя Руси трижды прокричала преданная ему лично толпа москвичей на площади перед Кремлем, был скоропалительно провозглашен новым русским царем.
Однако произошедший 17 – 19 мая 1606 года (27 – 29 мая 1606 года по новому стилю) вооруженный переворот случился настолько неожиданно и быстро, что для большей части населения Русского царства внезапно озвученное боярами самозванство царя Дмитрия и его сопряженное с убийством стремительное свержение, как собственно, и сверхскорый выбор новым русским государем князя Василия Шуйского без созыва полагающегося, в таких случаях, Земского Собора представителей всей Руси, показались событиями крайне сомнительного свойства, отчего столь стремительно произошедшая смена правителя Московского государства с самого начала стала сильно смущать его жителей и тем самым предсказуемо лишила новую власть надежной опоры среди народа…
Глава 1. Московская "Пытошная"
19 мая 1606 года (29 мая 1606 года по нов. стилю – прим. автора) из "Застенка" (тюремного помещения – прим. автора), расположенного внутри кремлевской стены, соединяющей Набатную башню с Тимофеевской (более позднее название – "Константино-Еленинская" – прим. автора), в находившуюся в отводной башенке-стрельнице московскую "Пытошную" (пыточное помещение – прим. автора), по оборудованному стенами и крышей мосту над крепостным рвом, два дюжих тюремных сторожа, привычно выполняя очередное распоряжение своего руководства, принудительно доставили пребывавшего в полуобморочном состоянии, с засохшей кровью на голове и в порванном сразу в нескольких местах красном стрелецком кафтане, сына боярского Григория Бекетова и, грубо усадив его на короткую скамью перед массивным деревянным столом с бумагами, за которым невозмутимо сидел и молча наблюдал за их действиями немолодой и угрюмый на вид приказный дьяк Корсаков Клементий Григорьевич (в обиходе носивший древнеславянское имя "Третьяк" – прим. автора), быстро покинули это мрачное помещение.
И Пытошная, и Застенок, и приказный дьяк, относились к самому влиятельному и грозному в народном представлении царскому ведомству на Руси – Разбойному приказу, что автоматически предопределяло безмерную гордость Клементия Корсакова, до того долгие годы прозябавшего простым подьячим в других кремлевских приказах, за свою нынешнюю ответственную должность.
Вместе со своим напарником – дьяком Раковским, немного приболевшим на текущей неделе, он делил сейчас, по сути, третье-четвертое место в сложной иерархии знаменитого приказа, что, при уже длительное время остающейся вакантной должности Второго судьи, предусматривающей наличие у кандидата на ее замещение, как минимум, московского дворянства и являющейся, в связи с этим, более статусной, чем их приказные посты, на порядок увеличивало его нынешние властные полномочия.
В подчинении обоих вышеупомянутых дьяков находилось несколько приказных подьячих, каждый из которых, не менее двенадцати часов в будни, а зачастую – и в праздники, в необыкновенной тесноте отведенной для их пребывания небольшой палаты, при сальных свечах, добросовестно скрипел гусиным пером, старательно готовя для своего приказного руководства или даже самого царя "проектные заготовки" распорядительных грамот различного назначения.
Возглавлял же Разбойный приказ отсутствовавший в этот день на своем служебном месте, по причине сильной занятости, член созданного несколько месяцев назад Государственного Сената Первый судья данного приказа боярин Романов Иван Никитич, поставленный менее года назад на данную высокую должность объявленным ныне самозванцем царем Дмитрием, рассчитывавшим на верность последнего из-за испытанных тем гонений, устроенных Борисом Годуновым как на него лично, так и на всех его братьев, один из которых незадолго до реабилитации умер в ссылке.
Нынешнее отсутствие Романова и Раковского в Разбойном приказе оказалось весьма кстати для Корсакова, имевшего свои виды на доставленного к нему служилого, и позволило, спокойно обдумав сложившуюся ситуацию, принять наиболее верное и выгодное лично ему решение о дальнейшей судьбе Григория Бекетова, являвшегося сотником Стремянного полка (конного стрелецкого кремлевского полка – прим. автора), находившегося в ведении Стрелецкого приказа и обеспечивавшего охрану территории московского Кремля.
Тем временем Бекетов – высокий, статный и русоволосый двадцатисемилетний бездетный вдовец, с красивым мужественным лицом, обрамленным небольшими аккуратно подстриженными усами и бородой – медленно обвел затуманенным взором помещение, в котором он оказался вопреки своему желанию, и непроизвольно ощутил леденящий сердце страх от окружавшей его со всех сторон гнетущей обстановки Пытошной.
Мрачные кирпичные своды, грязный каменный пол, большая бочка с несвежей водой, яркий огонь в небольшой печи, одним своим видом устрашающий любого попадающего сюда человека набор пыточных инструментов, состоящий из самых разных специальных приспособлений для причинения боли подследственному – от разновидных металлических клещей, щипцов, прутов и толстых кнутов до деревянных колодок с железными зажимными кольцами, и, конечно же, пыточная дыба, на которой, к удивлению Григория, без видимых, на первый взгляд, признаков жизни находился ни кто иной, как его приятель по военной службе Федор Астафьев – сотник из соседней стрелецкой сотни Стремянного полка, произвели на него неизгладимое впечатление.
Бекетов рефлексивно сжался и судорожно попытался вспомнить все, что с ним произошло до его попадания в Разбойный приказ, а точнее – до того страшного, надолго отправившего его в бессознательное состояние, удара каким-то тяжелым предметом по голове, который он получил два дня назад возле царских палат от одного из заполонивших, тогда, всю территорию Кремля вооруженных бунтовщиков.
В этот момент Корсаков, заметив наконец-то появившуюся в его взгляде осмысленность, сухо спросил:
– Ты кто будешь, служилый?
– Григорий Кузьмин сын Бекетов из беспоместных детей боярских града нашего Москвы, – с трудом выдавил из себя допрашиваемый.
– Кем служишь?
– Сотником в Стремянном полку Стрелецкого приказа.
– Женат?
– Вдовец. Жена умерла при родах чуть более года назад.
– Дети остались?
– Нет. Ребенок тоже не выжил.
– Родители? Братья и сестры?
– Отец с матерью умерли несколько лет назад. Братьев и сестер тоже не осталось. Старший брат сгинул в сече на царевой службе… еще при Федоре Иоанновиче, а сестра – в замужестве умерла – угорела в мыльне по недогляду…
– А кем был твой отец в зрелые годы? И откель, вообще, род ваш ведется?
– Отец мой – сын боярский Кузьма Бекетов, также как и я, стрелецким сотником в Москве служил. И дед мой служилым человеком тут был. А так-то, род наш – из земель, что к нынешней Костромской чети относятся…
Дьяк прервал свой допрос и знаком руки велел ему встать и пройти с ним к дыбе.
Григорий обреченно вздохнул и молчаливо последовал за человеком, в чьих руках была сейчас вся его дальнейшая судьба.
Тем временем Корсаков, подойдя к дыбе, брезгливо взялся своей рукой за волосы Астафьева и рывком приподнял его окровавленную голову так, чтобы тому был виден Бекетов.
Затем, убедившись в том, что Федор находится в сознании, угрожающим тоном потребовал от него взглянуть на Григория и повторить свои прежние показания про сослуживца.
Астафьев, бросив мутный взгляд на приятеля, покорно и без каких-либо эмоций сначала тихо назвал фамилию и имя Григория, а потом, через небольшую паузу, еле слышно добавил, что это именно Бекетов два дня назад, защищая в Кремле псевдоцаря Дмитрия, с вынутой из ножен саблей пытался напасть на людей князя Василия Шуйского и, в первую очередь, на их лидера – сына боярского Григория Валуева, лично застрелившего самозванца.
После произнесения последних слов приходившийся родственником стороннику самозванца боярину Петру Басманову – общему руководителю иноземной рейтарской охраны и стремянной стрелецкой стражи Кремля, убитому в царских палатах при защите псевдоцаря, Федор Астафьев потерял сознание и, судя по всему, сделал это уже не в первый раз за все время своего пребывания на дыбе…
Корсаков резко выпустил из пальцев его волосы, отчего голова измученного пытками бекетовского приятеля тут же безвольно откинулась обратно, и, тщательно вытирая на ходу руку полой кафтана, неспешно проследовал на свое место за столом.
Вслед за ним, едва не дрожа от страха, вернулся на свою скамью и Григорий.
– Ну что, сотник? Истину молвил Астафьев? Али нет? – ровным и даже будто безразличным голосом спросил у него Корсаков.
– Истину, – мгновенно пересохшими губами обреченно вымолвил Бекетов, подавленный ужасным видом Федора.
– Добро, что не отпираешься, – иронично скривил губы приказный дьяк.
Кто-кто, а уж он-то лучше, чем кто-нибудь еще, знал обо всем, что случилось два дня назад в русской столице.
Затянувшиеся торжества по случаю свадьбы самозванца с полькой Мариной Мнишек усыпили бдительность женившегося псевдоцаря.
А тем временем огромное количество съехавшихся на данное событие иноземцев стало сильно раздражать москвичей. Пьяные польские и литовские военные и панские гайдуки в своем буйстве нарушили все писанные и неписанные правила поведения в чужой стране. Они начали открыто приставать к женщинам на улицах, грабить богатых прохожих и нагло врываться в отдельные московские дома.
Самозванцу даже поступила жалоба на иноземца, изнасиловавшего боярскую дочь, но расследование этого преступления неоправданно затянулось, и почувствовавшие безнаказанность гайдуки, находясь в пьяном угаре, принялись беспорядочно стрелять в воздух и дерзко кричать, что "этот царь – им не указ", поскольку они сами и возвели его, якобы, на царский престол.
Ситуация накалилась до предела, и в ночь перед мятежом князь Василий Шуйский, от имени царя, уменьшил иноземную стражу в царском дворце со ста до тридцати человек, в связи с чем немецкие рейтары из личной охраны самозванца предупредили псевдоцаря о возможном заговоре против него, но тот, находясь в свадебной эйфории, не воспринял их слова всерьез.
После того, как далеко за полночь закончился очередной праздничный бал, самозваный "царь Димитрий", будучи навеселе, направился к своей жене Марине в ее недостроенный до конца дворец, в сенях которого тут же разместились переместившиеся сюда с бала музыканты и слуги. Но вскоре им была дана команда покинуть данное помещение в связи с желанием псевдоцаря погрузиться в сон, и они быстро ретировались из дворцовых сеней.
Однако выспаться самозванцу не удалось…
На рассвете, по прямому указанию князя Василия Шуйского, по всей Москве ударили в набат, и москвичи поспешили к Кремлю.
Возле него прибывшие сюда спозаранку в сопровождении более двухсот верных им вооруженных людей братья Шуйские, Татищев и Голицын бросили в толпу провокационный клич о защите царя от, якобы, желающих его убить иноземцев.
В городе немедленно начался бунт, направленный, прежде всего, против поляков. Впрочем, досталось не только им, но и всем другим пребывавшим, на тот момент, в городе иноземным гражданам.
В результате этого мятежа в Москве было убито более пятисот чужеземцев…
Тут-то и проявился во всей своей красе интриганский талант князя Василия Шуйского.
С мечом в одной руке и крестом – в другой он картинно въехал на коне через Спасские ворота в Кремль и степенно спешился возле Успенского собора, после чего, демонстративно приложившись к Владимирской иконе Божьей Матери, дал ворвавшейся вслед за ним толпе указание "идти на злого еретика", то есть – на обвиненного им в ереси псевдоцаря "Димитрия".
Царский дворец стал стремительно наполняться вооруженными сторонниками князя Василия Шуйского, но на их пути, перед дверями царских покоев, неожиданно встали оставшиеся до конца верными самозванцу его воевода Петр Басманов и несколько царских стражников из числа немецких рейтар.
Однако возникшее противостояние не продлилось слишком долго.
В произошедшей между двумя противоборствующими сторонами короткой схватке воевода и его стражники были убиты.
Тем временем самозванец, спасаясь от мятежников, попытался спуститься из окна дворца по стропилам, но не удержался и сорвался вниз с высоты более десяти саженей…
Желая узнать подробности того, что произошло с псевдоцарем после его падения, из уст еще одного очевидца, Корсаков велел Бекетову рассказать ему про то, как он очутился возле царского дворца, и что именно, там, происходило до момента его задержания и доставления в Разбойный приказ.
Григорий, почувствовав, что приказный дьяк "не жаждет его крови", с готовностью поведал тому обо всех событиях тех злополучных суток, про которые с большим трудом сам только что вспомнил.
Он рассказал Корсакову, что ранним утром того злосчастного дня пришел в Кремль к своему приятелю Астафьеву, сотнику из соседней сотни их Стремянного полка, за необходимым ему советом в решении одного неотложного хозяйственного вопроса и, проходя мимо дворца, охраняемого с ближней к нему стороны стрелецким караулом во главе с Федором, случайно увидел, как со стропил возле ближайшего к ним дворцового окна, с большой высоты, сорвался и упал вниз на землю царь "Димитрий Иоаннович".
– Димитрий Иоаннович, как нынче выяснилось – обычный самозванец. Так что больше не называй его царем, – спокойно поправил Григория Клементий Корсаков, внимательно слушая его рассказ.
– Понял… Самозванец… – послушно согласился Бекетов, поняв, что, поскольку недавний самодержец уже мертв, нет никакого смысла противиться его новому прозвищу.
Приняв к сведению поправку приказного дьяка, Григорий вновь продолжил свое неспешное повествование.
Из его дальнейших слов следовало, что самозванец при падении серьезно повредил себе ногу и вдобавок ко всему получил сильный ушиб груди. Несмотря на это, псевдоцарь не потерял рассудка и принялся отчаянно просить стрельцов, возле которых он упал, защитить его и вынести к народу, находящемуся за кремлевской стеной.
Видимо, самозванец искренне считал, что большая часть простых москвичей, находящихся вне Кремля, скорее поверит ему, чем ненавистным им боярам.
Стрельцы прислушались к нему и по команде сотника Афанасьева открыли огонь по приблизившимся к ним вооруженным людям из своих пищалей. Однако стреляли они скорее для острастки последних – поверх их голов, и поэтому толпа, временно отступив на несколько шагов назад, не выказала намерения разойтись.
– И что же случилось опосля? – не выдержал долгого повествования Корсаков.
Бекетов понял, что нужно постараться ускорить свой рассказ, и стал говорить гораздо быстрее и более короткими фразами, чем прежде.
С его слов, потом, из окружавшей толпы, в их сторону посыпались упреки в том, что они защищают вовсе не царя, а наглого самозванца, и раздались угрозы пойти в Стрелецкую слободу, чтобы убить, там, всех жен и детей стоявших перед ними стрельцов.
Услышав такое, служилые серьезно обеспокоились судьбой своих семей и невольно дрогнули.
Однако, несмотря на испуг, они все же потребовали, чтобы им довели личное мнение матери царевича Дмитрия о личности нынешнего царя.
Люди, жаждавшие смерти самозванца, согласились с их требованием и тут же отправили к Марфе Нагой своего гонца, в роли которого выступил один из их главных лидеров – князь Иван Голицын.
– И как долго они ждали ответа Марфы Нагой, не приближаясь к самозванцу? – скептически спросил Корсаков.
– Недолго… Понятно, что слишком долго ждать они не могли, – ответил Бекетов.
Он собрался с мыслями и еще более ускорил свой рассказ, из которого стало ясно, что при попустительстве стрельцов вооруженные люди князя Василия Шуйского, не дожидаясь вестей от матери царевича Дмитрия, принялись безнаказанно издеваться над полулежащим псевдоцарем.
Беснующаяся толпа сначала избила его, а затем, сняв с него царский кафтан, обрядила несчастного в нищенские лохмотья.
В это время вернувшийся от Марфы Нагой гонец громко прокричал о том, что мать царевича, якобы, заявила об убийстве ее сына, еще в малом возрасте, в Угличе.
Толпа предсказуемо взревела от ярости и потребовала немедленной смерти самозванцу.
И тут свой личный приговор псевдоцарю вынес ярый сторонник князя Василия Шуйского сын боярский Григорий Валуев, который, выступив вперёд всех и крикнув: "Что толковать с еретиком: вот я благословляю польского свистуна!", из-под накинутого на него армяка в упор выстрелил из ручной пищали в полулежащего на земле самозванца.
– А что же ты, с Астафьевым? – холодно поинтересовался приказный дьяк.
– Астафьев, увидев пищаль в руках "шуйсковского человека", замер в нерешительности на месте, а я, вынув из ножен свою саблю, попытался помешать Валуеву и направился прямо на него, но он выстрелил в самозванца раньше, чем я успел сделать второй шаг в его направлении. Опосля этого, едва успев краем глаза увидеть гибель самозваного царя, я получил сзади удар чем-то тяжелым по голове и надолго потерял сознание. Ну, а очнулся я… лишь накануне… в тутошнем Застенке…
– Астафьева, как и тебя, тоже оглушили ударом дубинки сзади по голове. Токмо мгновением позднее. Опосля чего вас обоих, предварительно разоружив, чуть не забили до смерти наиболее рьяные "буйны головушки" из толпы… А спасли вам жизнь, тогда, как сие не странно, именно Валуев с товарищами, которые велели своим холопам отнести вас к нам в Разбойный приказ для последующего допроса с пристрастием и прилюдной казни за оказание вами вооруженной помощи самозванцу, что те и сделали, – неожиданно для Григория пояснил Корсаков. – Твой приятель очнулся сутками ранее и потому раньше, чем ты, попал в нашу Пытошную. Впрочем, сей участи он все равно бы не избежал, ибо с нынешнего дня, вместо убитого Петра Басманова, стрелецкой стражей и уцелевшими рейтарами в Кремле командует родной брат князя Василия Шуйского, который уже объявил, что начинает очищать всю кремлевскую охрану от выдвиженцев самозванца и людей Басманова.
– Но я-то был назначен на должность стрелецкого сотника еще царем Борисом и никем боярину Басманову не довожусь… да, и указания стрелять по толпе я, ведь, не давал, – возбужденно произнес Бекетов.
– А тебе, служилый, нынче грозит пыточная дыба и последующая за ней казнь на плахе за то, что двумя днями ранее, не находясь в кремлевском карауле – то бишь, не будучи на службе – ты с саблей в руках защищал самозванца от людей князя Василия Шуйского, ныне избранного новым русским царем! – саркастически усмехнулся приказный дьяк.
Григорий в отчаянии обхватил голову руками.
– Ну ладно… ладно… Не горюй, служилый! Есть у меня для тебя одно предложение. Согласишься на него – выйдешь отсюда живым и невредимым. Не согласишься – не обессудь, – вкрадчиво обратился к нему Корсаков.
Бекетов с надеждой взглянул на дьяка:
– И что я должен буду сделать?
– Да ничего особенного… Послужить надобно будет Отечеству нашему… ну, и мне немного.
– Так, ведь, я, вроде, и служу ему, – неуверенно промолвил Григорий.
– На данный момент уже не служишь, а в качестве презренного вора находишься в Пытошной Разбойного приказа – в двух шагах от дыбы и в трех сутках от плахи! Да, и служил ты ранее Русскому царству в качестве… воина Стрелецкого приказа, а я тебе предлагаю послужить нашему Отечеству в качестве… особого обыщика Разбойного приказа, – все также вкрадчиво пояснил ему приказный дьяк.
– В качестве кого? – оторопел Бекетов.
– Особого обыщика! И в сем качестве придется тебе, сын боярский Григорий Бекетов, немедленно и надолго отъехать в далекие края, а именно – в "порубежье" (пограничье – прим. автора) нашего государства – в основанный еще самим Иоанном Васильевичем город с названием звонким "Арзамас", где ты должен будешь, вместе с приданным тебе местным воеводой отрядом, найти и посечь сабельками уже давно безнаказанно действующую на земле Арзамасского уезда опасную шайку душегубов с ее изувером-атаманом, называющим себя именем известного в недалеком прошлом на всю Русь вора и разбойника Хлопка Косолапа, якобы, спасшегося три года назад от царского правосудия и казни, – уже резким голосом, в котором почувствовался металл, ответил ему Корсаков.
– Как мне величать-то тебя, дьяк? – осторожно поинтересовался у него Григорий.
– Ежели согласишься на мое предложение, то величать меня будешь Клементием Григорьевичем Корсаковым, – мягко ответил ему многоопытный дьяк.
– А куда я денусь, Клементий Григорьевич? Гибнуть просто так, ни за что, мне вовсе не хочется… – более-менее успокоившись, произнес Бекетов. – Согласен на переход в Разбойный приказ и службу особым обыщиком.
– Вот и славно, Григорий. Не сомневался в твоем здравом уме.
– Токмо еще один вопрос есть у меня, Клементий Григорьевич. За что такая милость ко мне с твоей стороны?
– Да, есть за что… Более трех лет тому назад, когда я, будучи простым подьячим другого приказа, проходил как-то вечером по окраине московского посада и попал в смертельно опасное для меня положение, именно ты, Григорий, случайно оказавшись в тех местах, первым пришел ко мне на помощь и спас меня от неминуемой гибели от рук лихих людей. А я всегда помню добро. Потому-то и плачу тебе нынче тем же… К тому же, тебе крупно повезло, что ты, находясь без сознания, был доставлен именно сюда – в Разбойный приказ, а не в Земский, ведающий теми же делами, что и мы, но токмо внутри самой Москвы. Иначе бы за твою жизнь никто не дал ныне "и ломаного гроша".
– Ну, что же… Благодарствую, Клементий Григорьевич, за то, что добро помнишь! А я-то тебя, коли по чести, так и не вспомнил. Хотя случай такой со мной на посаде, и вправду был. Спас от забредших татей одного подьячего, но лица его не запомнил. А это, вон, оказывается, ты был… Чудеса твои, Господи, да и только! Но как же ты меня из сей истории выпутаешь, Клементий Григорьевич, коли меня, там, астафьевские стрельцы да сыны боярские с холопами княжескими видели?
– А стрельцы, все как один, уже подтвердили и то, что команду на стрельбу по толпе из пищалей им дал лично их сотник, и то, что, когда ворвавшиеся в Кремль вооруженные люди оттеснили их от лежавшего на земле самозванца и плотной толпой окружили того вместе со стоящими возле него Астафьевым и чужим сотником, фамилию которого никто из них не знает, они ничего путного уже не видели… Ну, а от людей князя Василия Шуйского, принесших вас в Разбойный приказ, удалось узнать лишь то, что опознать в двух окровавленных сотниках того, кто из них давал команду стрелять по толпе, а кто бросался с саблей на Валуева, они нынче не могут, ибо доставленные ими сюда сотники, на удивление, похожи друг на друга и бородатыми лицами, и телосложением, и ростом… да, и окровавлены они оба так, что кажутся им братьями-близнецами…
Тут Корсаков принял наигранно-изумленный вид:
– Так что тебе, Григорий, и тут сильно повезло! Всего два свидетеля супротив тебя ныне – твой приятель Астафьев, да твой враг Валуев, который, наверняка, твою личность запомнил. Ну… с Астафьевым-то я вопрос нынче решу, а вот, от Валуева тебе ныне надобно будет как можно дольше держаться подальше. И твоя служба в порубежном Арзамасе – нынче тебе, как никогда, кстати. А там, глядишь, али твоя личность в валуевской памяти сотрется… али с ним какая оказия случится…
– Али со мной, – невесело продолжил мысль приказного дьяка Бекетов.
– Все под Богом ходим! – глубокомысленно изрек Корсаков. – Но прежде… пообещай мне, Григорий, что выполнишь одну мою личную просьбу! Она – несложная. Надобно передать ныне проживающей в Арзамасе моей крестнице Анастасии Пановой, вот уж с год, как вдове местного пушкарского пятидесятника, оставшейся одной с двумя малыми детьми на руках без каких-либо средств на жизнь, небольшой мешочек с деньгами от меня. И проживать надобно будет обязательно у нее дома, дабы деньги за постой тоже шли ей и ее детям, но, конечно, в случае, ежели против сего не будет сама Анастасия. А деньги для них точно лишними не окажутся. Ну, и… поглядишь там, на месте… не надобна ли ей защита какая от кого-нибудь. Потребуется – защити и на имя мое сошлись! Времена нынче суровые наступают…
Сделав небольшую паузу, дьяк продолжил:
– И еще… ибо ты в обыщицких делах мало чего ведаешь… посылаю с тобой на все время проживания в Арзамасе смышленого и верного мне человека из нашего приказа – верстанного подьячего Петра Ларина, который, согласно Уставу Разбойного приказа, может не токмо надобные бумаги при ведении дознания и суда писать, но и в помощь тебе поимкой татей заниматься. Ну, как? Выполнишь с Лариным мою просьбу по крестнице?
– Не изволь беспокоиться, Клементий Григорьевич. Выполним все, как надобно! – нисколько не лукавя, пообещал ему Григорий.
Корсаков принял за должное его искреннее обещание и моментально написал при нем соответствующую короткую записку своей крестнице о деньгах для нее и оплачиваемом постое для Бекетова с Лариным.
Затем дьяк сжег в печи бумагу с ранее написанными на ней показаниями бекетовского приятеля и тут же написал на чистом бумажном листе от имени Астафьева новые "признательные" показания того о том, что два дня назад в Кремле это лично он, как начальник караула, сначала дал указание стрельцам стрелять по людям, пришедшим разоблачить самозванца, а потом, с вынутой из ножен саблей, до последнего защищал псевдоцаря от людей князя Василия Шуйского и пытался напасть на Валуева, а также о том, что случайно оказавшегося в этот момент рядом с ним "ни во что не вмешивавшегося человека в кафтане стрелецкого сотника, назвавшегося Язевым", он до этого не знал и никогда не видел, а все, что этот человек, якобы, успел ему сказать про себя, так только то, что он – Язев – с этого дня назначен новым сотником в соседней сотне их Стремянного полка.
После этого Корсаков подошел со вновь написанной им бумагой и чернильницей вплотную к находящемуся без сознания на дыбе Федору и, аккуратно окунув большой палец правой руки последнего в чернильницу, осторожно приложил его к принесенной им бумаге под так называемыми новыми "признательными" показаниями Астафьева.
Далее приказный дьяк, приоткрыв одну из двух дверей пыточного помещения, громким голосом вызвал в Пытошную местного палача, который к неописуемому ужасу Бекетова, по еле заметному знаку Корсакова, сначала привычным движением хладнокровно задушил Федора каким-то объемным и мягким грязным предметом, отдаленно напоминающим подушку, а затем снял последнего с дыбы и, забросив его себе на плечо, направился в "Покойницкую".