По берёзовой речке

***

О, вы, рождённые в шестидесятых,

нам с вами основа одна и эпоха!

Давали ли вы октябрятские клятвы,

обещали «служить идеалам до вздоха»!

Обещали. Неужто, все клятвы не вечны?

На школьной линейке, где солнышко в окна.

О, наши худые пернатые плечи

и детские тонкие шеи! И речи

волокна

вожатых, директора школы уральской.

А вы, кто родились в тех шестидесятых,

неужто забыли, чему каждый клялся?

Чему присягал честно, звёздно, крылато?

Неужто забыли свои вы отряды,

и память в осколки разбили, в распады,

под слоем иного, простого, земного,

рубаха, мол, ближе своя, мол, мещанство,

и власть золотого тельца, что кондова.

Неужто мы станем тем самым уловом

для долларов, чуждого мира, для глянца?

О, как мы клялись! Дорастали до ликов.

Тянулись к вершинам. Мы – Богоязыки,

мы – Богоподобны. Мы – Божии дети!

Мы были тогда, мы росли сквозь столетья,

корнями тянулись сквозь землю, сквозь солнце,

корнями мы космос тогда пробивали

до самого Марса, до самого донца

в его изначалье!

О, наши Атлантовые разговоры!

О, рёбрышки под куполами одежды!

А нынче, где сердце, весь мир мой распорот,

а нынче вдоль правды сквозят только бреши…

Как будто подпилены оси и стержни.

О, где же вы, где же

мои сопричастники, клятвоучастники?

Мои соплеменники и современники?

Мои соэпохники, шестидесятники,

мои виноградины вы и Царь-градники,

шабры, шукшинята, друзья и ботаники?

Я правду свою – эту первую правду

вовек не забуду. Предать не сумею.

За други свои! За отца и за брата!

И чем старше я, тем сплошнее, стальнее

на уровне песни, на боли набата

звучит моя клятва!

***

Есть этот белый день один для нас, для всех.

…Смотрю в лимонный свет фонарный зимним утром,

меня ведут в детсад двором, где политех,

и жёсткий снега хруст осыпан перламутром.

Шестидесятый год, как будто целый век.

Я в валенках. На рынке их купили,

с малиновым нутром – калоши. Просто блеск.

Огромный крепкий мир: дома, автомобили.

Шестидесятые, стальные –

навсегда.

И не сломить меня ни вдоль, ни поперёк ли,

и правду этих лет не выдрать из хребта.

Материя моя, руда, мой мякиш сохлый.

Шестидесятые – ни вес, ни рост, ни бронь.

Шестидесятые, как принадлежность. Или,

как убеждения. Когда ладонь в ладонь.

Когда мы в космос шли и в небушко всходили.

Обманут? И пускай.

Обманываться рад

не только Пушкин был!

…Мне валенки купили.

И вот ведут меня в советский старый сад,

где двор, где политех, где полон мир идиллий.

Не надо воевать за этих и за тех.

Материален мир. Одна сырая масса.

Лепи нас – мы полны! – Бог, ангелы, генсек.

Вот горы, торный путь, вершины, солнце, трасса.

Шестидесятники – особый вид, подвид:

могли родиться в год двадцатый ли, тридцатый,

семидесятый ли. Двадцатый век слепит

не только зрение, а скорости орбит.

Люблю тебя мой год, люблю шестидесятый!

И он не пощадит. Но укрепит мой щит.

Мой панцирь. Не убьёт, а сделает сильнее!

Глядись в него ты впрок! Питайся им он – хлеб,

пускай затем сожгут алтарь его и хлев,

мечты, идеи.

Тот миф, восторг, масштаб от пятьдесят шестых

до шестьдесят восьмых, где снег светлее манки.

Лепили нас стык в стык,

а вышли руны-ранки.

И шрамы вдоль сердец. И «оттепель», как снег,

растаявший. Иду я – валенки в калошах

с малиновым нутром. И хорошо так мне.

И день хороший.

***

Мир на плечах атлантов, Шекспира и Данте.

Мир на плечах – «Серебряного века».

Мускулистого, крепкого, он так громаден,

мы, поэты, опёрлись на крепь перекладин,

на дощатые высверки рваного снега!

И подумали: «Вот оно, наше! Хватайте!

Поглощайте их книжек топлёное масло,

режьте вены о «Краткие тезисы» Канта,

умирайте в их музыку, пение, краски…»

Эти крепкие плечи – метафоры печи.

В них сгорим, в них мы пеплами станем отныне,

опираясь на вечность, на звёздность, на млечность,

на Цветаевой сладко-лимонные речи,

она сердце твоё, не спросив тебя, вынет!

И отречься нельзя, ибо камены плечи.

И от Бродского не откреститься. Врастаем

мы в Васильевский остров во штормы, во шрамы,

и куда б ни стремились – там крылья, там стаи,

мы увитые ими тугими мирами

и космической россыпью, дыма клубами,

их грехами, ошибками, небом. Цунами!

Выторнаженны. Взвихренны. Господи, дай мне

не сплетаться с чужими благими глотками,

припадая к источнику!

К песням кровавым –

сердца сгусткам. И к плачам, и к стонам, и воплям.

Не нужны мне чужие касания, локти,

даже Божии гвозди ни слева, ни справа.

Мне достаточно игл, и шипов, и булавок

тех, что в спину мои современники ввинтят.

По-совиному глухо,

орлиному остро,

по-акульи – что клинья!

Всё равно я пребуду теплом в чистых правдах,

все равно я восстану и светом, и солнцем,

даже если я выгрызу в ваших ландшафтах

инфракрасный распад –

этот каверзный стронций.

Но я рада, что не продалась за червонцы!

Не уехала жить ни в Чикаго, ни в Осло

не оставила русские прялки и кросна,

чтоб на этих плечах быть атлантов, бореев,

чтоб на этих прясть мускулах русских Гераклов!

Ваши пули пускай в моё сердце дозреют

полем маков!

Дослагать «Жития» и мне Плачи доплакать.

И ещё мне вывешивать русские флаги!

И ещё дорифмовывать русские саги!

И ещё верной быть, в школе данной, в отваге

моей детской      присяге.

***

Прижимаю к груди я учебник, его звёздный лик,

умоляю побудь же со мною, мой труд и мой путь.

И кричал ты во мне языками любви, мой язык,

моим русским на «о», моим русским на «а» во всю грудь.

На тебе говорить, на тебе умирать, воскресать,

я искала тебя во всех книгах, во всех словарях,

и вот здесь на земле находила твои небеса

во степях, во лесах, во следах, во людских голосах,

во гвоздях, на которых распяли, язык, твою плоть…

Будь же милостив к падшему, будь снисходителен к тем,

заблудившимся, изгнанным. Твой в моём сердце ломоть

и твои восклицанья до самых истошных фонем!

Ты, что воин, что страж, встань всем строем у наших границ!

Слово русское, словно былинное, встань во весь рост!

Это жизнь так танцует,

и смерть так танцует!

С ключиц,

с позвоночника словно бы стая взлетает жар-птиц,

и поёт, и поёт так пернато во тьме алконост.

Мне так стыдно бывает, когда запрещают тебя,

когда в руки вбивают штыри, и ломается кость.

И мне хочется крикнуть да брось, супостат, не гундось –

мой язык внутривенен! Утробен! Я помню ребят

из одной со мной школы. За партой одной со мной кто,

помню – стрижены ногти и чёлки, что накоротке.

Да хоть вырви мне горло, кадык, всё равно буду ртом

говорить на родном я на русском своём языке.

А не ртом, так всем солнцем, что мне прожигает ребро.

Одного я страшусь своего – пусть не сбудется! – сна,

в нём приходит, как будто бы странник дневною порой

и как будто танцует, и волосы, словно из льна.

И речёт! И глаголет! Но люди не могут понять,

ибо – чипы, спорт-мини, биг-доги летучих лисиц.

Ни гортанная речь, а бездушная на-на-родня.

И ни слёзы, а камни текут из раскосых глазниц.

С нами падшие деды о самом святом говорят,

но о чём…не припомним…

И я просыпаюсь в поту.

То, чего не смогли уничтожить война и снаряд,

то, чего не засыпали пеплы сухих автострад,

неужели погибнет в нас слово живое во рту?

Так пытается нас супостат изничтожить! Вовнутрь

протекает, что стронций. Что рак разъедает и жжёт.

О, язык, о, мой крест, о, мой любый, молю я, побудь!

Извлекать без тебя, как смогу сладкий Одина мёд?

Да, никак не смогу…

Как же мама, что моет стекло?

Как мои одноклассники? Вечности всех моих тризн?

Как же мне восклицать, что прекрасна, что пламенна жизнь,

как убийственно жгуча и как она смертна зело!

***

Невозможно содвинуть. Переваять.

Я-то помню линейку, что в школе и клятвы

про «погибнуть в борьбе», про «народ, с коим я»

и сквозь светлые слёзы «про подвиг, что ратный»!

Неужели всё в прошлом? Что было, прошло?

Неужели лежу головою в траве я?

Мне обидно, хоть вой. Но одно хорошо

то, что не предала ни мечту, ни идею.

Одноклассники: стрижены ровно под ноль,

одноклассницы: белые фартуки, банты.

Наша кровь голубая аллее, чем боль,

ярче, звонче, красней, солонее, чем соль,

раритетнее, чем фолианты!

Лучше так вот, как я! Ни купить-ни продать

за пушнину, за нефть, не сбежать в эмигранты.

И не так, как сперва в коммунистских рядах,

а затем во церковных вам рвать свои гланды.

О, как мне хорошо-то, о, как хорошо,

наплевать, что растёрта, что вся в решето.

Мне не надо навязывать небо! Отстаньте!

Ибо небо само мне прильнуло к груди.

Как любовник. О, правда ль, оно – высочайшее?

Так впадай всё в меня! Всю меня изведи!

Так, как клятва, что в школе моя настоящая!

В эту клятву пропащая я. Вся – до пращура.

До добра его. Города. Скарба и ящика.

Это высшее. Лучшее. Живородящее.

А не так, как сейчас Золотого тельца

чипование, банки, вранье… О, обрящем ли,

иль позволим, чтоб рвали до корня сердца?

Снятся, снятся мои одноклассники: локти,

их ключицы, их рёбрышки, блузки, рубахи,

ибо мир наш тончайший был вышит, был соткан,

ибо крепкий, где крылья во взмахе.

Помню все их родные мои голоса.

Током бьёт меня за двести двадцать вся память.

Как же с курса мы сбились? Смогли проплясать

или просто проспать, Атлантиду утратить?

Сребролюбье кругом, ложь, предвыгода, блажь.

(Головою в траве я, а телом к дороге,

належалась за всех вас. В ладони – мураш,

а по небу орлица в элладовой тоге…)

Вы мне снитесь? Иль я себе снюсь до костей

до пупырышек кожи, сплетённых волос ли?

Как защитница преданных я крепостей,

всех разрушенных, проданных, выдранных, слёзных.

Не предатель – всех преданных, взятых во блуд.

Оттолкнуть бы упавшее небо руками!

Разгрести бы дожди, что упали на грудь.

И опять бы, и снова мне встретиться с вами!

***

Завтра пойду в церковь, что на взгорке,

эта белая церковь кружева тянет в небо.

Вот идут сюда люди, идут в час свой горький.

Водосвятье. Крещенье. Молебны.

У людей много всякого. Цельны. Поломаны.

Как чинить судьбы их? Как латать? Как заштопать их?

За водицей святой встану в ряд. Кто с бидонами,

кто с пластмассовой тарой. Кто молча. Кто шёпотом

повторяют молитвы. Я – рядом с мужчиною,

говорит, что жену схоронил. О, возможно ли

не заплакать в тот миг? А слеза светит инеем

на щеке у меня. Я, как в землю вморожена.

Как помочь этим людям? Сама не святая я,

ни Алёшенька я Карамазов, ни Настенька.

Я читала молитву – молитовка таяла,

были рамы оконные из стеклопластика.

А не те деревянные, те, что дышали бы,

пропускали слова прямо небу да в сердце бы!

Я не помню зачем я пришла, до себя ли мне,

мне людей бы спасти. Да по-сестрински!

Грешных, бедных, больных. О, да пусть бы насытились.

Речников и матросов. О, дай рекам рыбицы!

И не надо по капле, не надо сквозь сито им:

полногрудо и солнечно, златом анисовым,

пляжем Тенерифе, Маунтином да Ибицей!

Всем объёмом, всем космосом. А не копеечно

(как прибавка, что к пенсии капля с полтиною),

а не Данте окружьем, не горсткою семечек,

не какой-то лепниною и писаниною.

Много-много! Чтоб множество множилось, ширилось.

Как билет без наценки в Большой, где Рахманинов.

Чтоб создать мир иным. И иное, чтоб в мире нам.

По заслугам! Подаренному, чтоб отдарено,

чтобы кесарю – кесарево, брату – братово.

Как за мир мне поратовать

этот Пилатовый?

Как за мир перекупленный?

Трудно мне. Трудно мне…

Как за эту молодку, мужчину и старицу?

За малышку? За женщину? Просто попутчицу?

Но одной мне не справиться, право, не справиться.

А коль вместе со всеми –

получится!

***

А я всех люблю! Всех, кто обидел, простила!

Всех, кого невзначай, невольно, меня простите.

Всех, кто сердце кромсал моё с дикою силой,

чтобы после сшивала его грубой нитью.

Я – как Феникс из пепла, что Феникс до пепла.

У меня ни слова из груди, а кометы.

Я сама от себя, возгораясь, ослепла,

я сама от себя, укричавшись, оглохла,

я сама от себя задыхаюсь – до вздоха,

я сама так умна – что дурёха!

Света! Света…

Снохам

повезёт моим, ибо не жадная вовсе.

И качать буду внуков – мой мальчик, мой кроха!

И укладывать в восемь.

Во вселенском масштабе я мыслю эпохой,

а в космическом мыслю распятием Бога.

Нынче в церкви стояла: и слёзы струились,

где душа – вдоль ожога…

Того самого, где я, что Феникс из пепла,

где, что Феникс до пепла!

О, как руки мои прямо в небо воздеты,

мне до неба полметра!

Успевай только трогать небесные ситцы!

Успевай только гладить небесные бязи!

Всех люблю! Всех прощаю! Вморожены лица

в мои жаркие раны. В душевные казни.

Всё равно я на дно не залягу. А буду

выковыривать рифмы из рваных сосудов,

выцеловывать их изумруды!

И распахивать ящик Пандоры всечасно.

Всеминутно и ежесекундно. А впрочем

всё равно я согласна, с чем я не согласна,

всё равно я виновна, в чём я не виновна. И точка!

Лишь бы родина, лишь бы мой дом, мои дети

были здесь и всегда. Чтоб, как Феникс из пепла.

И пускай мой огонь им всегда всюду светит

благолепно!

***

Я – дочь трудового народа. Клянусь!

Быть. Сбываться. Отстаивать. Защищать!

Мою святую чистейшую Русь.

Её распрекрасие. Стать. Благодать.

От этой злосчастной пустой демократии,

от волчьего щёлканья мин на полях,

на горле, от этих когтей грубых, сжатия,

клянусь, что не дрогну! Не сдамся в боях.

Все плахи – на вынос. Штыки все – на вылет.

Чего вы твердите, что мантру, враги,

что вспороты наши Икаровы крылья?

Что в наших раненьях не видно ни зги?

Что в наших отверстьях от пуль – тьма небесная.

Ни тьма – а высоты!

Ни темень – а свет!

По-вашему лишнее и бесполезное,

ненужно цветастое, пропасть над бездною,

и что нас – вселенских, Атлантовых – нет.

Как Китежа нет. Атлантиды. Бореи.

И что за страна эта – дивная Русь?

Что ищет во всём справедливость? Роднее

нет поисков. Нету пыльцовей, хмельнее,

я – дочь трудового народа, клянусь

раскрасить вновь шёлком из алого ситца

полмира. Полцарства. Жди парус, Ассоль!

Жги –

Русь очерняющих, грязных страницы!

Историю нашу порочащих. Спицы

вставляющих в рёбра! Орущих «jawol»!

Я – дочь трудового народа. Я – соль.

Мой дед был замучен, истерзан в концлагере,

а бабушка с голода пухла в Сибири.

Мы верили в лучшее, ибо мы – факелы.

Мы больше. Мы выше. Мы ноевей. Шире.

Спасительней мы. И творительней в мире.

Запомните наши учения русского!

Уроки истории. Правды. И мускулов.

Ботинок Хрущёва, покажем, мол, кузькину!

И, вправду, клянёмся! Вы миром, что тиром

хотите напичканным мусором, мускусом,

как будто борделью, как будто трактиром

главенствовать, править сквозь вогнутый космос.

Не будет по-вашему. Нет.

Мы клянёмся!

***

…как мне льстило! Казалось мне, ну, точно я – та!

Ты – на поле сраженья, а я тебе – стрелы, колчан.

Ты коня запрягаешь, а я подаю хомута

и броню очищаю, где раны нанёс ятаган.

Открываю ворота. Крещу. И чего-то шепчу.

А потом догоняю. Молю, чтоб остался со мной.

И – себя я кидаю под ноги твои, как свечу

восковую, дрожащую. Слёзы легли пеленой.

Постепенно, по капле входил бы мне в сердце рассвет,

города бы втекали твои, купола и мосты.

Да, я та, что ждала тебя множество, тысячи лет.

До себя. До рожденья. В ребре оставалась, где ты.

Мне казалось, я – то, что тебе было нужно сейчас.

И всегда. Помнишь, там на Волхонке московской есть храм?

Там такой золочёный, дубовый огромнейший Спас!

Мне казалось, и что ещё надобно, радостным, нам?

Мне не надо ни злата, ни серебра. Это смешно

что-то требовать, что-то просить у тебя, мол, купи.

Вот представь: Пенелопа прядёт по утрам полотно,

по ночам распускает с двенадцати и до шести!

Мне казалось, казалось… наивная, как ни крути.

Говорила – не слышал. Звонила – вне доступа. Вне

абонента и зон, и углов. Лишь полсвета в горсти,

но уже обосененно. Листья кружат в тишине.

Слишком много придумала. Слишком высок постамент,

на который сама же тебя вознесла без хлопот,

целовала стопы. Но один не учла я момент.

Я не та, я не та. Ну, а ты, мой единственный – тот!

***

Слово в начале было. Струилось.

Слово свивалось, как бабочка в кокон.

Билось. Как в бубен. В исчадье и стылость.

Слово за слово, как око за око.

Фраза за фразой, гласной, негласной.

Общий фундамент –

святой, праславянский.

Слово – оно архитектор и мастер,

каменщик, плотник, глашатай и пастырь,

кружев орнамент.

Сжальтесь, молю я! Я слово рожаю.

Я пуповину отсекла, отгрызла:

слово вначале на поле, на ржави,

в лоне отчизны!

В лоне вселенной молочные реки,

светлые слёзы, что сжаты до слова.

Нет его в птице – оно в человеке,

нет его в звере, чья поступь песцова,

в дереве, в пластике, в кости тигровой.

Слово царёво. Оно кумачово.

Слово пудово, тесово, толково.

Слово терново!

Душу оно до крови искололо.

И из груди, еженощно сгорая,

вновь возникая, как феникс из пепла,

рваные крылья от края до края

крепнут.

Старше всех стран, всех племён и созвездий,

но кукушонком, где осыпь, где яма

падает, крошится, рвётся о бездну:

«Мама!»

Слово щитом на воротах Царьграда,

взмывом алеющим русского флага,

русскому слову любая громада,

плечи атланта – всё кстати, во благо.

Просто не трогать, где больно, не надо!

Русскому слову я сердце всё – в топку,

словно бумагу.

***

Какая из меня свекровь получится? Ты только представь!

Добрая ли, справедливая, лучшая? Мама мам?

Мой кареглазый! Мой сын – правь, навь, явь,

молитвослов мой, псалтырь мой и Нотр-дам.

Перелила в тебя жизнь. Я – сосуд древнерусский, кувшин,

ты перельёшься в детей своих будущих: плоть, небо, звук!

Здравствуй, о, женщина! Та, что полюбит мой сын.

Не причиняй же ему этих звёздных, космических мук!

Только тепло. И горстями, ковшами хрусталь

из световых этих ласточек, этих щемящих лучей.

Обожествляясь, единственной женщиной стань!

Я умоляю во имя всех жарких ночей.

Сердце моё пахнет хлебом, исклёванным вдоль, поперёк.

Сердце твоё, словно булка ванильная – сахар, изюм!

Пусть изо всех, сколько в мире путей и дорог,

пусть, хоть одна, но ко мне, приведёт на порог,

ежели вдруг перемелется в крошки – лукум,

если раскрошится. Верь, что я рваный простор,

крылья его, его генный, пыльцовый набор,

ваши тела я сращу! Телом – тело в упор!

Пласт огневой да с Везувием тем, что превыше всех гор!

Не прокурор – я! Свекровь – это сродная кровь.

Ах, капелюшка, дождинка людского добра!

Я не обижусь: хоть молви, хоть злись, прекословь.

Просто из цивилизаций, как мир, я стара!

Бывших, погибших, утопших, сгоревших – древней,

Майи, Египта, Кароля, где Солнца Врата.

Но о себе я не буду. Хочу я о ней:

солнечной пряже, невестке, кусочке холста.

Если подружимся. Если сплотимся в одно.

Что монолит. Что бетон. Что алмаз. Тёплый кров.

Но я хочу, чтобы сталось, срослось всё равно,

чтоб изваяло меня бы – в свекровь!

Вот и пойду нынче я, вот пойду в ближний храм,

скромный платок повязав, спрятав слёзы в прищур,

Всё за Россию просила, за космос, за родину там.

Батюшка!

Нынче о личном, сыновнем, молясь, попрошу!

КОМЕТА

Что тебе моя жизнь – траектория жаждущих?

Так гореть, как горела под этими солнцами

в ярко алых хлыстах, в море льда, стекло-пастбищах

я не знаю, как можно меняться нам кольцами.

С указаньем пути, с предсказаньем столетьями,

ты – сияющим эллипсом в угли сожженная,

«по Сварожьи хоже» – всем огнивом согретая,

а трубач нам играет, и глотка – лужёная.

Рио-самбо, сонату. Нет, лучше на паперти

рассыпаться на пенья, чем звуков сближение.

Это словно бы спички

подать поджигателю –

Геродоту, чтоб храм он спалил в час затмения!

«Храм искусства гори! – чтоб орал он, безумствуя.

А трубач продолжал бы дуть в жёлоб экватора.

У тебя на страничке в контакте прохрустово

это ложе горящее. Мне так не надобно!

Вдоль орбиты твоей. Но без мук прикасания.

Погляди: вон волхвы снова в путь собираются,

вновь пакуют дары: рис, пахлава, лазанья.

А во мне жар такой – выжглись все внутри аисты!

Все сожглись чувства смертные! Все – до зачатия.

А трубач? Что ему? Рио-самбо на фитиле.

Задаваясь вопросами, яндексом, чатами,

я скажу – не в гробу, в телескопе вас видели!

Танец жизни там, в небе, как драма кометная.

Словно чучела маслениц вспыхнули алые:

ты была до всего, до людей – силуэтами,

ты была после всех Ариаднами, Талами.

До вот этих страниц, до язычества, младости,

до волхвов с их дарами, предчувствий, предвестников,

восхищала огнями, полётом, мытарствами,

провисая в мирах всем разверзшимся месивом!

Из цикла «ОГНЕННЫЙ ЭЛЛИПС»

Если бы знала, то я научила бы – как!

Не гореть, не сиять, быть не открытой учёными.

Как нам созерцать невозможнейший мрак,

восходить в небесах пепелищами чёрными.

У людей только звёзды, а мне – эллипс твой

плазм горящих, снедающих, плавящих,

трав и листьев сгорающих, шишек и хвой.

Стой!

Опасно врагам и товарищам!

Секретарша в прихожей. Охранник в дверях. В небе – жарище!

Если б знала, кормила бы знаньями я

и высоким, святым, монастырским, аббатовым.

Траекторий мучительнее, чем моя:

по-немецки «krivaito», латышски «ckiwe»,

криво-косо у нас под Саратовом!

Этот профиль сияющий!

И свет очей!

Огнь любви!

«Заповедник» Сергея Довлатова,

под ногами нет почвы – лишь сгусток ночей,

нет земли – той рябинной, исплаканной!

Умирать на чужбине сложнее всего!

Вот поэтому в космос, в галактику, млея,

распадаясь по-птичьи в своё серебро,

имя вплавив Эдмунда Галлея!

Прячь-не прячь. А яйцо это в кролике. И

прогорит его серая, мягкая шкурка.

Я, как чучела Маслениц на раз, два, три

поджигаюсь сама без костра и окурка.

Всех сподвижников пламя во мне, бунтарей

и фосфин этот рыбий, дельфиний, китовый:

Геростратам такое число алтарей

и не снилось, как смертникам выжженной крови.

А по мне плачет остров зимой Алатырь!

О, не надо, не надо, чтоб об руку – руку!

Я тебе повторяю: сожглись вглубь и вширь

все кощеевы зайцы – по паре за штуку.

Все спалились. И даже ладонь на ладонь

не клади. Я – Везувия лав километры.

Дохристосовый путь. Доязыческий стон,

доархейский и доменелайский огонь

в небе – пеплы!

***

Мне лбом толоконным ли биться об стену?

В кирпичную кладку, в шершавый гранит!

Как Шлиман Элладу, любить внутривенно.

А Троя сгорела – лоб бит!

И стена между нами длиной с горизонт,

высотой в сорок неб!

Но лбом толоконным какой мне резон?

стена – это личный мой Иерихон,