Поле битвы

© Владимир Геннадиевич Мишин, 2025

ISBN 978-5-0067-0724-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Тут дьявол с Богом борется,

а поле битвы – сердца людей»

Ф.М.Достоевский

Глава 1. Побег

Словно волчара матёрый, издали уловивший запах железный, капканный, почуял полковник ГРУ¹ Борис Черепан в изменившемся к нему отношении руководства приближение беды лютой, смертной. Стал начальник 6-го Управления ГРУ, ведавшего радиоэлектронной разведкой – с Черепаном холоднее, сдержаннее, о новых заданиях, о командировках служебных в мир капитала – ни полслова. Конечно, после ареста гэбистами в октябре 1962-го полковника ГРУ Пеньковского², после карьерного провала начальника ГРУ («Сняли – „за потерю бдительности“ – шефа со всех постов, понизили до генерал-майора, лишили звания Героя Советского Союза – и в обоз!» – позлорадствовал тогда «по случаю» Черепан), весной 1963-го загрустили даже уборщицы штаб-квартиры армейской разведки, что уж говорить о генеральских настроениях? «Сегодня ты в лампасах, а завтра?..» – этой тревогой за персональное «светлое будущее» (вершитель которого уже не ты, генерал ГРУ, а контрразведка КГБ³), прикрываемой строгой официальностью служебных отношений, честный служака мог бы объяснить холодное равнодушие шефа 6-го Управления к своему подчинённому. А для полковника ГРУ и – «по совместительству» – агента ЦРУ⁴ Черепана сдержанность генеральская – как первый, едва приметный, симптом тяжёлой болезни, не заметить, пропустить который смерти подобно.

И 14 мая чутьё звериное спасло-таки Черепана от стальных челюстей капкана комитетского. Отработав положенное время на ГРУ, отправился полковник с Гоголевского бульвара, из «родного» 6-го Управления, на служебной «Волге»⁵ домой. Солнце клонилось к закату, но время сумерек ещё не пришло. Черепан был насторожен, внимателен – и приметил в зеркальце над лобовым стеклом за авто своим служебным «хвост» – неброский синенький «Москвичок-407»⁶: «На бульваре, у самого управления, вцепился пиявкой. Случайность? Или гэбисты?» Сердце полковника зачастило, мозг быстро перебрал «варианты дальнейших действий» и выбрал, как показалось Черепану, наилучший. Зевнул полковник и приказал водителю ехать к Моссовету, панибратски разъяснив подчинённому крюк тот неожиданный: дескать, до дома своего, стоявшего на улице имени первой сопрано Большого театра Антонины Неждановой (по старинке – Брюсов переулок), по весенней роскошной погоде совершит он, по советам медиков, моцион. Похлопал панибратски на прощание служивого по плечу, улыбнулся милостиво («Если б не „хвост“, не тревога, стал бы я перед тобой отчёт держать, стал бы отца-командира изображать!») и пошёл – неторопливо, вразвалочку, не оглядываясь («Головой вертеть, по сторонам косить – ни-ни: топтунов наружного наблюдения высматривает лишь тот, чья совесть нечиста!») – по переулку Вознесенскому. А на подходе к Брюсову свернул в проходной двор – и резво к коробкам гаражей, построенных меж домами несколько лет назад. Здесь, в месте укромном, заранее присмотренном для обстоятельств чрезвычайных, в щели меж двух каменных кладок, со стороны двора прикрытой топольком маскирующим, затих, притаился Черепан. Взглядом холодным, расчётливым прошёлся по площадке детской, скамейкам приподъездным, по авто припаркованным, прищурился на арку проходную, замер в ожидании – пойдут или не пойдут по следам его горячим быстрые гончие комитетской наружки, или все печали душевные – лишь «издержки профессии», и «Москвичок» тот синенький – так, случайность? И приметил вдруг тех, кого, словно гонцов смерти, встретить страшился, до последнего надеясь, что мысли навязчивые, мозг сверлящие, посеяны тревогой ложной. И, как знак беды, увидеть хотел – остро, мучительно, противоестественно. Потому что говорил тот знак вещий, от мук душевных, гадами ядовитыми ночами бессонными выползавших из глубин тёмных, потаённых, избавляющий: да, провал, да, надо уходить. И шанс давал на спасение. Кабинет и машина служебные, квартира в Брюсовом, дача подмосковная, – это мышеловки, из них не вырвешься. А щель гаражная, сумерки да дворы проходные – ещё свобода, ещё шанс уйти за кордон, к хозяевам, коридорами спасительными: южным в Иран или северным в Финляндию. Потому что не видят его сейчас гэбисты, тенями вынырнувшие из сумрака арки, времени на размышления у них, нежданно-негаданно лёгкую, как казалось попервоначалу, добычу упустивших, не много: растерянные, в цейтноте, могут и ошибиться.

Так и случилось. Кинули топтуны взгляды в сторону дома черепановского, осознали: вдруг и неведомо куда исчез, скрылся из «поля зрения объект наблюдения». Может, приметил за спиной неладное и, на всякий проверочный случай, в подъезд ближний юркнул? А может, не успевая к унитазу домашнему, во избежание конфуза публичного гульфик расстегнул да к гаражам подался? Не ведая куда, не понимая, с целью какой скрылся вдруг «объект», занервничали топтуны, зашептались, быстро приняли решение простое, очевидное («И – благодарю, фортуна! – неверное», – скривился в оскале волчьем Черепан) – разделились. Один заторопился к подъезду ближнему, второй свернул налево – к гаражам.

Вжался Черепан спиной в кладку каменную, холодную, а шаги торопливые огибают коробки гаражные, приближаются, ещё мгновение – и они уже рядом. Опыт профессии древнейшей бросил Черепана из закоулка вперёд, навстречу топтуну, тяжёлый кулак опрокинул преследователя на землю, а ребро ладони, рубанувшее по шее, довершило дело. «Молоденький… лет двадцать пять… неопытный… повезло…» – мелькнуло в возбуждённом мозгу Черепана пустое, несущественное, и исчезло, уступив место мыслям серьёзным, доминантным. В том, что шла за Черепаном наружка КГБ, что свалил он в гаражном закоулке топтуна «Семёрки»⁷, полковник ГРУ убедился, быстро обшарив карманы «мальчонки». Так и есть, вот она, точка над i – «корочка» бордовая, с золотыми тиснёными буквами. Значит, вычислили его всё-таки чекисты. Или «крот» гэбистский, окопавшийся в Лэнгли, сдал Конторе. «А КГБ на воле – на время! – оставил, связи мои отслеживать стал – и шанс на спасение дал!» Но это – уже детали, для Черепана они вторичны. Для ЦРУ – да, важны, потому что если в Лэнгли «крот» – искать его коллегам заморским и искать. А для Черепана сейчас наиважнейшее – жизнь свою коридором южным в Иран (решение взвешенное, принятое заранее, на холодную голову; разумеется, под него и маршрут просчитан, и документы липовые подготовлены), «не расплескав ни капли», вынести, от пули расстрельной уберечь. Спасибо глупому «мальчонке» -топтуну – в кармане его пиджака нашёл Черепан знак беды тот бордовый, с буквами золотыми, сомнения все разрешающий, кнопке катапультной подобный.

«Допустил я где-то ошибку. Может, „засветился“ при встрече в марте, в саду Нескучном, с инженером венгерским – посланцем ЦРУ? Или в январе, в Праге?.. Или в октябре шестьдесят второго, когда на Тверском передал американцу, атташе по культуре, информацию наиважнейшую, кубинскую? Или всё-таки аналитики комитетские, над тайными неудачами державы колдующие, вычислили? Если вычислили, то как? Сдавал-то я американцам в основном разведчиков легальных, работающих под „крышами“ советских посольств – таких цэрэушники и сами легко вычисляют. Ну да, да, сдал ещё с десяток агентов, в Лэнгли обещали их использовать исключительно для передачи дезинформации, а „закрывать“ в самом крайнем случае. Неужели ЦРУ перебрало с дезами?! Хотя о чём это я?! Московская игра закончена – шкуру свою спасать надо, а не о делах хозяйских печалиться!» – зло, раздражённо думал Черепан, степенно шагая по улице Герцена⁸ к проспекту Маркса⁹, к станции метро¹⁰. С болью душевной (всё мнились подбирающиеся сзади гэбисты, которые вот-вот, через мгновение, кинутся, словно волкодавы, на спину, завалят на асфальт, закуют в сталь наручников, поволокут в казематы Лефортово¹¹) давались Черепану и шаг тот вальяжный, и взгляд сановный, флюидами метафизическими путь по тротуару от люда простого расчищающий. Но иначе – нельзя. Иначе, если засуетишься, если глаза испуганные по сторонам забегают, если пот холодный лицо зальёт, получишь, беглец запаниковавший, от бдительных сограждан – будь они неладны! – внимание опасное, губительное! А пуще того – приметят странного пассажира милиционеры, дежурящие на станции подземки. «Задержать не задержат: команда с Лубянки¹² подручным в МВД „взять любой ценой“ поступить ещё не могла – быстро я от топтунов ушёл. Но запомнить, а потом, когда приказ дойдёт до низов, отрапортовать могут. И тогда вычислить, куда ухожу, сузить до предела зону поисков для гэбистов – дело техники! Только не дождётесь от меня такого промаха, не дождётесь!» – успокаивал, настраивал себя на исход спасительный беглый полковник, позёвывая (часто, нервно, на грани срыва, но кто об этом знает, народ-то думает, что «профессор», словно рыба, выброшенная на берег, хватает ртом воздух от недосыпа трудового) на платформе метро в мучительном ожидании поезда.

Глава 2. В подполье

Ушёл Черепан из Москвы, на час-другой опередил гэбистов Седьмого управления, получивших с Лубянки приказ строгий, но запоздалый: обложить, чтобы мышь не проскочила, все вокзалы и аэропорты столичные, оседлать все шоссе, в область уходящие, и «взять сбежавшего предателя живым или мёртвым». На электричке вечерней, людом трудовым полной, рванул с вокзала Белорусского в Подмосковье, в Дорохово, в зону дачную, где в лесу в тайнике паспорт припрятан надёжный и пара сотен рублей «подъёмных». Больше, чтобы уйти в Иран, не надо, больше, если по дороге проверят, обыщут, даже опасно. Хотя в тайнике, в бумаге промасленной, ещё «Вальтер-Р38» трофейный с магазином запасным. Отстреливаться от чекистов – последнее дело, но ствол за поясом, словно зуб гадючий, может, пока не сел в поезд Москва-Баку, пригодиться. Да и сталь холодная, смерть врагам несущая, в руке горячей, нервной, успокаивает, сил душевных прибавляет.

В электричке взмок Черепан от новой печали: всё мнилось ему, что вот-вот, и явятся в вагон контролёры или, того хуже, патруль милицейский. Нет, с билетом и документами у Черепана полный порядок, скверно другое: через час-другой чекисты начнут совать его фотографию в нос кассирам, контролёрам и прочим желдоровцам, да милиционерам, на вокзалах и линиях пригородных дежурившим, и вопрошать строго: «Видели этого типа?! Где?! Когда!?»

«Один я такой, в барахле заграничном, приметном – будь оно неладно! – в вагоне! Обязательно запомнят меня, ворону белую, пролетарии! Гэбистам расскажут! Билет у меня до конечной станции на линии, но надежды, что пойдут чекисты, вытянув у кассира и контролёров дезу эту простенькую, по пути ложному – ничтожны! И тогда свободы мне – на день-два: гэбисты искать умеют! Молю, фортуна, выручи!» – уткнувшись у окна в «Правду»¹³, разворотом газетным от попутчиков прикрывшись, истово клянчил у судьбы благоволения беглый полковник.

Повезло Черепану: не пересеклась в электричке дороженька его беглая ни с желдоровцами, ни с милицейскими. И сошёл он в Дорохово, озабоченный мыслью простой, житейской (раз чекисты след его вроде как потеряли, о топтунах можно пока не думать): найти недели на три-четыре лежбище надёжное, где можно отсидеться, щетинкой обрасти, духом сермяжным, маскирующим, пропитаться. Ну и костюм, туфли, плащ, шляпу – дорогие, иноземные, из распределителя гэрэушного – сменить на нечто отечественное, с народом сближающее. Хорошо бы пристроиться в пионерлагере – в мае корпуса спальные стоят пустые, до лета законсервированные, охраняют «объект» сторож да пара дворняг приблудных. Аргусу¹⁴ лагерному надо «для знакомства» на стол жестом широким червонец бросить – на хлеб, на водку да колбаску любительскую, ну и сценку сыграть душещипательную. Дескать, жена-стерва и тёща-язва попрёками несправедливыми замучили, вот и решил волю проявить, характер мужской показать – на время уйти «в подполье». Перед этим, конечно, предупредив по телефону братана единокровного («Я ж не людоед родных в неведенье держать!»), чтобы на месяц о нём забыли. Пусть муки душевные, к раскаянию ведущие, примут, а он на природе отдохнёт от злых и глупых языков бабьих, с людьми хорошими, духовно близкими душу отведёт. Ведь он в своей московской квартире давно уже бич – бывший интеллигентный человек, променявший высокие духовные идеалы юности на уют мещанский. Добьют сомнения аргуса («Кто знает, кто знает, могут и появиться…») скромные реминисценции о мудреце великом, покинувшем в расцвете славы литературной Ясную Поляну фамильную с прозой её житейской да сетованиями супружницы мелочной и устремившемся к высотам горним. И для пущей надёжности цитатку-другую – хотя бы из Пастернака. Интеллигенты – они от Бориски млеют! Ну как же, Нобелевский лауреат, вольнолюб, оппонент власти, поэтический гений – и они с ним в одном ряду! Тоже – оппоненты, тоже – гении, только непризнанные. Потому как признание – оно после смерти. Про уход в мир иной, лучше в расцвете лет – это обязательно! Следом непременно слеза чистая в стакан с горькой – и бери аргуса тёпленьким! После таких загогулин душевных должен, должен сторож – какой-нибудь спившийся интеллигент, лопочущий по утрам с похмелья: «Я мог бы стать большим учёным (писателем, художником, артистом)! Да власть (коллеги-завистники, партократы-бюрократы) сбила на взлёте!» – поверить сказкам-россказням, солидарность мужскую явить – и приютить. А что ж не поверить, версия-то у Черепана складная, толково, с историческими параллелями, объясняющая, по каким таким причинам респектабельный мужчина – ухоженный, откормленный, в дорогой заграничной одежде – оставил вдруг столицу, работу, семью и подался в бичи. Не навсегда, конечно, чай, не Лев, не Толстой, а лишь на время, для «шоковой терапии» стервы и язвы потребное. «Насчёт работы – вопрос деликатный! – совру бичу лагерному складно: взял на месяц отпуск законный плюс отгулы – срок достаточный, чтобы жена и тёща над поведением своим задумались. Ну и червонцы из портмоне на стол аргусу не забывать класть. Вопрос: где лагерь тот пионерский и сторож-бич, приют праведникам-скитальцам дающий?»

Из электрички на платформу, фонарями яркими освещённую (свет горбил беглеца, свет пугал, гнал по спине мурашки), вместе с Черепаном сошли человек сорок – все, на взгляд спеца из ГРУ, пусть и бывшего, в розыске состоящего, трудяги затурканные, спешащие после дня рабочего к очагам домашним, жёнам сварливым, детям сопливым, делам житейским. Таким не до попутчика-интеллектуала. Двое, правда, оглянулись на чужака столичного, плечами пожали, хохотнули – и шагу прибавили.

Резануло Черепана любопытство провинциальное: «Лубянка от Дорохово далеко, да у чекистов, если дойдут указания до агентуры здешней, руки вмиг окажутся длинные, загребущие». Но выбора нет, и поднял беглый полковник воротник плаща (такие народ советский, от кормушек специальных далёкий, в фильмах зарубежных только и видел) – и следом за людом трудовым тенью сутулой через площадь привокзальную к дороге, к домам отдыха да лагерям пионерским устремлённой.

Впереди Черепана с авоськой в руке (в сетке ячеистой – буханка хлеба, пара свёртков и бутылка «Московской») брёл мужичок неказистый, потёртый, на правую ногу припадавший. Черепан сбавил шаг – пусть хромоножка свернёт к одному из домишек, светом тёплым, из окошек льющимся, манящим, тогда уж беглец, взглядом чужим не провожаемый, не отслеживаемый, ходу прибавит.

Мужичок не свернул, добрёл до окраины дороховской, на грунтовку, к домам отдыха ведущую, нацелился. «А не сторож ли он, случаем, пионерский? – мелькнуло у Черепана. – Если аргус – это удача! Разговорить, войти в доверие, слезу фронтовыми воспоминаниями вышибить (ногу приволакивает – не исключено, воевал) – задачка для оперов начинающих».

И тут из кустов придорожных вывалились двое – и к мужичку резво подбежали, за авоську ухватились, голосами пьяными, ломкими, воздух чистый, на травах луговых настоянный, словами грязными поганить стали.

«Малолетки: водки-закуски дармовой захотелось. Подонки, нашли, кого грабить – фронтовика! Хромому надо помочь: вариант не лучший, но рабочий. Недоумки в лунном свете приметы мои не запомнят, а человечек благодарен будет – может, на что и сгодится», – оценил ситуацию Черепан, шаг прибавил, на слова пустые размениваться не стал, руки сильные, жестокие сами вспомнили, чему учили их в полковой контрразведке. Один урод сразу отлетел в кусты, со вторым пришлось повозиться: достал, дурачок, из широких штанин ножичек перочинный, завизжал, стал лезвием острым воздух перед Черепаном полосовать, слова грязные, лагерные, выплёвывать. Рисковать здоровьем беглый полковник не стал: шаг влево, уход вправо, обманное движение, захват. «Жалеть или не жалеть? – мелькнуло у Черепана. – Увы, в моём положении не до сантиментов». Сломал дурачку руку и каблуком головёнку вихрастую, про мат вмиг забывшую, одну только букву «а» орущую, в пыль дорожную впечатал. Мужичок, глядя оторопело на расправу быструю, жестокую, коленки подогнул, в росте сдал, от спасителя брезгливо («Показалось? Нет, не показалось…») отстранился.

Черепану чувства мужичка не понравились – на сердобольных да совестливых, правду ищущих, в деле серьёзном трудно положиться. «Вытеснять мысли-чувства вредные, для дела опасные, надо ностальгией светлой, фронтовой», – уцепился за нить спасительную беглый полковник, за плечи мужичка приобнял, спросил, протягивая отбитую у малолеток авоську «с припасами» (тепло спросил, проникновенно – научила профессия древнейшая и актёрскому мастерству):

– Где это тебя, браток, зацепило? Не на Первом ли Белорусском, на высотах Зееловских, когда мы с маршалом Жуковым Берлин брали?

Расслабились под рукой Черепана плечи напряжённые («Доверчивый – это хорошо, перспективно»), и повёл беглец мужичка по грунтовке прочь от Дорохово, на ходу сочиняя, как в апреле сорок пятого, в Берлине, кинулся на него вот так же, как сейчас этот малец глупый, верзила-эсэсовец, в руке кинжал, и только ловкость и сила, а пуще того, решительность спасли жизнь советскому воину-освободителю.

На самом деле тогда, в бою рукопашном в доме берлинском, в руке эсэсовца оказался не кинжал, а армейский «Вальтер-Р38», и спасли парализованного страхом Черепана, увидевшего в чёрном зрачке ствола смерть свою, не воинские «ловкость, сила и решительность», а осечка, которую дал пистолет в руке врага, да сержант штурмовой группы, очередью в упор срезавший немца. Черепан, как старший по званию, забрал тогда вальтер эсэсовца себе: дескать, мой трофей! В Москву послевоенную привёз, конечно, «на память о Европе освобождённой», вещички кое-какие трофейные, в жизни необходимые (семь чемоданов всего, мелочь сущая). Но главное – вальтер, жизнь сохранивший и лелеемый с тех пор Черепаном, словно оберег языческий. А когда приказ вышел о сдаче трофейного оружия, спрятал оберег свой на хуторе сумском в доме родительском. Потом уже, женившись на дочери генеральской, схоронил вальтер на даче подмосковной. Тогда, в апреле победном, тупо глядя на изорванную пулями грудь эсэсовца, осенила Черепана мысль: «Это меня боженька спас!» А здесь, на окраине Дорохово, кольнуло вдруг беглого полковника: «Видно, спас тогда меня от пули эсэсовской не Бог, нет, не Бог…» От мысли этой неожиданной, мысли ядовитой, зазнобило вдруг Черепана, затрясло, словно от укуса гадючьего, но унял беглец дрожь нервную и слово за словом стал укладывать в голову мужичка мысли-чувства правильные:

– Да, помнят, помнят руки солдатские подвиги ратные, не забыли, вновь спасли от клинка!

Солгал Черепан мужичку и о подвигах ратных – не было их в жизни его фронтовой. В начале войны мобилизованный выпускник средней школы Борька Черепан по протекции дяди – старшего майора НКВД¹⁵ – попал в Особый отдел¹⁶ стрелковой дивизии. Служил, работая с бумагами да участвуя на подхвате в допросах дезертиров, истово. Зимой 1942-го отсиделся в тылу на ускоренных офицерских курсах, летом под Сталинградом рвением великим отличился в отрядах заградительных¹⁷. В 1943-м, как погнали немца на запад, под пули, вычищая зоны прифронтовые от диверсантов, не лез – берёг себя для жизни мирной, счастливой, и к началу 1945-го (не без помощи дядюшки) был уже старшим лейтенантом СМЕРШа¹⁸. После войны дядя пристроил племянника в ГРУ. В 1951-м окончил Черепан (заочно, без отрыва от службы) юрфак МГУ, получил заветную корочку, по протекции тестя-генерала стал слушателем Военной академии имени Фрунзе, а дальше – по накатанной карьерной колее.

А мужичок доверчивый, слушая трёп черепановский, млел, со всхлипами частил в ответ что-то про Днепр, переправу, плацдарм, рукопашную в окопах немецких…

Слушал Черепан вполуха, сочувственно вздыхал, поддакивал (пришлось и про ногу спросить, как же без «участия сердечного»? ), осторожно наводил разговор на главное, ради чего малолеток покалечил: есть ли у знакомца нового в округе лежбище надёжное?

Ударил осколок мужичка (Черепан сразу стал звать его по-свойски – Петровичем) в бедро в конце войны в Восточной Пруссии, ну да это так, деталь несущественная. Главное, оказался Петрович тем, кто был нужен Черепану – сторожем в пионерском лагере «Орлёнок», легко согласившимся дать беглому полковнику («Брату-фронтовику»! ) пристанище.

«Талант оперативный не пропьёшь – верно я мужичка просчитал! – хвалил себя Черепан, „исповедально признаваясь новому другу“ в бегстве от „стервы, язвы и житейской суеты“. – Три, нет, четыре недели отсидки – и спасительный бросок на юг, в Персию! Оттуда – за океан, к хозяйчикам! А главное – к счёту банковскому с долларами трудовыми!» Мысль ядовитую, что «трудовые» те недалеки от сребреников библейских, Черепан зло прихлопнул стаканом с «фронтовыми», поднесённым («За знакомство»! ) мужичком-аргусом.

– Друг ты мой надёжный, в житейском ненастье счастливо обретённый! – прижимая к брюху жирному, откормленному, хлипкую грудь Петровича, вымаргивая из глаз «слезу чистую», декламировал Черепан и, словно волк, слушал, слушал ночь.

Ночь молчала – струила в открытое окно пионерской сторожки тишину и покой.