Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг.

© Эдуард Генрихович Вайнштейн, 2022

ISBN 978-5-0050-5841-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление. Л.Н.Толстой «Смерть Ивана Ильича». Комментарий

кадр из фильма «Простая смерть» по повести Л.Н.Толстого «Смерть Ивана Ильича», в главной роли – Валерий Приёмыхов

Жизнь без Бога, отрыв от реальности, потеря человеком самого себя, потеря общения, утрата всего настоящего, подмена его фальшивками, уродливые внешние муляжи со всяческим безобразием и кошмарами внутри. Рассказ настраивает на покаянную переоценку своей собственной жизни, ибо в изображаемых картинах внутренних уродств подчас волей неволей узнаёшь нечто и из своей жизни, чему ты, может быть, и сопротивляешься, но с чем всё равно вынужден считаться. И вот смерть выступает здесь как нелицеприятный судия, отсекающий правду от лжи, уничтожающий ложь. Смерть даёт надежду на освобождение от лжи и неправды этой жизни, смерть – выход в реальность, поэтому она так страшна для тех, кто живёт ложными призраками, мнимыми ценностями, кто довольствуется ложью. И это грозный суд для каждого из нас. Рассказ входит в тайники нашей совести, становясь мощным союзником смертной памяти внутри нас, столь благотворно действующей на весь внутренний мир человека. Благодарность и уважение к гению Толстого, ещё одно доказательство всей сложности его личности, его колоссальной значимости для русской души, призыв к неравнодушию по отношению к нему и к его участи.

Читая рассказ, понимаешь всю ценность человеческой искренности.

Иван Ильич – неплохой человек, но как этого мало!

Было ли в жизни Ивана Ильича что-нибудь такое, что подсказывало ему, что что-то не так в его жизни? Было. И прежде всего, как и всегда, с самого начала – его совесть, ещё в юности. Но внешний людской суд утверждал обратное совести, и совесть была забыта и подменена внешним приличием. Иван Ильич предал самого себя, высшее в себе, и потом уже с лёгкостью и без смущения следовал внешним шаблонам поведения, духовное затихло в летаргическом сне. В силу первородного греха и дурной наследственности у Ивана Ильича были предпосылки для такого рода выбора, но сам выбор был совершён им свободно: другие люди в его положении делали противоположный выбор, в сторону совести, и потом шли по духовному пути. Трагедия человеческой жизни всегда упирается в тайну его свободы, его сокровенного, никому в начале не видного свободного выбора. Человек сам выбирает свой путь и тот мир, в котором он живёт. Правда, надо помнить, что диавол обманывает человека, замутняя этот выбор, делая его неотчётливым, всячески пытаясь запутать, исказить в нашем сознании положение вещей. Так было и с падением Адама. Поэтому у человека есть надежда оправдаться и спастись, когда Господь покажет ему всё ясно, как есть. Так Бог, в итоге, не оставил и Ивана Ильича. И, в общем, не оставлял его в течение жизни, действуя в его совести (но Иван Ильич её уже не слушал), а потом и всё более грозно остерегая любимое Своё и заблудшее творение.

Следующий призыв остановиться – жена. Брак – это всегда суд, ибо в браке есть кусочек рая. Сам Бог соединяет сердца любящих и как Любовь присутствует в жизни мужа и жены. А где Бог, там и суд. Недостойное принятие таинства лишает супругов Божественного присутствия, и любовь покидает их сердца. А близость внешняя пока сохраняется. И приходит отталкивание, капризы, ссоры, злоба. Сначала – подарок: медовый месяц, влюблённость, всё легко и радостно. Но потом неизбежно приходит время трудов и испытаний, и на смену влюблённости должно прийти более глубокое чувство, которое сделает супругов соработниками на Божьей ниве семьи. Хорошо, если это чувство уже было, а если нет? Только духовная близость может быть питательной средой истинной любви. Если же этого нет, брак не будет счастливым.

Иван Ильич не стал разбираться в укорах жены и в их причинах, он опять спрятался от самого себя. В семейной жизни – отчуждение, смерть детей.

Уйдя из внутреннего мира, а также из близкого ему мира семьи, Иван Ильич выбрал внешний холодный мир службы. Всё, что было нужно Ивану Ильичу, – это весёлый и приятный характер жизни, а также внешний успех. Святые отцы говорят, что с Богом сначала трудно, а потом легко; а с дьяволом сначала легко, а потом… совсем плохо… Чтобы выйти к реальности, нужен труд и даже подвиг – преодоления себя и мира в себе. Иван Ильич согласился на диавольскую лесть приятной и низкой жизни, и диавол, слегка посмеявшись над ним и его самолюбием, помог ему осуществить свой выбор. Зловещее примирение в семье, лживые друзья, зловещий успех по службе. Претыкание по службе, пребывание в деревне, долги, обида, а потом скука и «невыносимая тоска» – ещё одна возможность остановиться на пути, ведущем в ад. Бессонная же ночь, «которую всю Иван Ильич проходил по террасе» и после которой «он решил ехать в Петербург хлопотать и, чтобы наказать их, тех, которые не сумели оценить его, перейти в другое министерство», – ещё один, уже довольно отчётливый выбор той мрачной дороги, по которой шёл этот «неплохой» человек. Здесь можно заметить, как постепенно спускается человек в пропасть погибели по ступеням всё более отчётливых мрачных выборов, каждый последующий из которых диктуется закоренелостью во мраке предыдущего выбора. И каждый раз это ощущается как нечто безобидное, потому что опускание совершается по ступенькам, с соответствующими интервалами, нужными для привыкания души к новой, более сильной, концентрации мрака.

И вот на гребне успеха, когда Иван Ильич всю душу свою с потрохами отдал делу обустройства своей новой квартиры (ещё один «подарок судьбы»), раздался первый удар колокола, который звал Ивана Ильича в вечность. Смертельный для себя удар он получил, падая с лесенки, на которую он влез, «чтобы показать непонимающему обойщику, как он хочет драпировать». «Ушиб поболел, но скоро прошёл.» Ивану Ильичу оставалось жить год и четыре-пять месяцев. По великой милости Божьей к нему, суд над ним начался. Если бы Иван Ильич и дальше шёл бы по этому пути, диавол погубил бы его. Но его ещё можно было спасти. И Бог знал, как это сделать. Смертельная болезнь – вот его спасительное средство.

(Служба – самолюбие, общественные отношения – тщеславие, карты – виртуальная реальность, наркотик. Вот радости Ивана Ильича.)

Что же вывело Ивана Ильича из лёгкого и приятного, столь мрачного расположения духа? Боль, первый вестник Воли Божьей. Через боль Иван Ильич начал своё возвращение к реальности духовной жизни и Богу. Прежде всего, расстроился этот мрачный мир в его семье, возникший на почве сребролюбия и тщеславия. Чем же, интересно, Иван Ильич, в конце концов, смирил свою сварливую жену? Приступами бешенства, порождаемыми неудовлетворённым чревоугодием, самой дорогой, самой интимной страстью людей, далёких от духовной жизни. Чревоугодию был нанесён первый удар: еда перестала радовать Ивана Ильича.

Затем – встреча с доктором, его равнодушие, его отношение к Ивану Ильичу точь в точь, как и он относился к своим подсудимым, «сквозь пальцы». Суд начинается, это первые призывы к совести этого «неплохого человека», к покаянию. Старый, укоренённый в грехе порядок вещей уже нарушен. Но Иван Ильич ещё не понимает, что же с ним происходит: он надеется на лечение, и как раньше полагал смысл своей жизни в её лёгкости, приятности и приличности, так и теперь полагает его в возвращении к прежнему состоянию. Боль говорит ему, что время ответа пришло, но Иван Ильич до последнего желает себя обмануть, лишь бы не увидеть своего истинного внутреннего положения. И ему становится всё труднее и безрадостнее себя обманывать. «Боль в боку всё томила, всё как будто усиливалась, становилась постоянной, вкус во рту становился всё страннее, ему казалось, что пахло чем-то отвратительным у него изо рта, и аппетит и силы всё слабели. Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичём, совершалось в нём.» Вот самое настоящее из того, что происходит в жизни Ивана Ильича. Сначала Бог действует через совесть. Потом, если человек не слушает, через людей, к которым бы он мог прислушаться, по своей любви или уважению к ним. Потом, если очень любит и считает всё-таки возможным его спасти, Бог сокрушает человека страданием, ставит его лицом к лицу с правдой его внутреннего мира, и человек выбирает: принять ли эту правду, покаяться, вернуться к Богу или отвергнуть, ожесточиться, проклянуть жизнь и Бога.

Вместе с болезнью жизнь Ивана Ильича предстаёт перед ним в новом, истинном свете. Прежде всего, он, бедный, замечает своё полное внутреннее одиночество. Обнаруживается, что все те, кого он считал близкими людьми, были готовы разделить с ним только лёгкость и приятность его жизни, считая его всего лишь сугубо внешним атрибутом их собственной, подобной же, лёгкой и приятной жизни, и никто из них не захотел нарушить эту лёгкость и эту приятность, чтобы выйти навстречу Ивану Ильичу и посострадать ему. Сострадание не вмещается в дорогу, ведущую в ад. Для жены и дочери он становится помехой, его болезнь для жены – «новая неприятность», которую он ей делает. Но ещё страшнее отношение его приятелей по службе: «…Как будто то, что-то ужасное и страшное, неслыханное, что завелось в нём и не переставая сосёт его и неудержимо влечёт куда-то, есть самый приятный предмет для шутки». (Его болезнь просто не вмещается в их поверхностно-пошлую жизнь.) И хуже всего было то, что он узнавал в них себя самого до болезни… Чем не преддверие суда? Начало мытарств… Быстро рушится обаяние карточной игры, как тень и призрак перед лицом боли, предвестницы его смерти. Всё постепенно встаёт на свои места и предстаёт пред ним как есть, а он думает при этом, «что его жизнь отравлена для него и отравляет жизнь других и что отрава эта не ослабевает, а всё больше и больше проникает всё существо его». И он совершенно один, «без одного человека, который бы понял и пожалел его». Но он и был один. Всех тех, которые бы могли сейчас понять и пожалеть его, они с женой «оттёрли от себя», как «замарашек, которые разлетались к ним с нежностями в гостиную с японскими блюдами по стенам». Но раньше и самого Ивана Ильича не было, дух его спал глубоким беспробудным сном. Теперь же, перед лицом надвигающейся смерти, он имеет шанс пробудиться.

Но всё это ещё где-то там, подспудно, в глубине. Иван Ильич до последнего желает обмануть себя, уйти от страшной правды о самом себе. Но милость Божия – приезд шурина накануне Нового Года, их случайная и внезапная первая встреча наедине, первый немой взгляд шурина, который всё открыл Ивану Ильичу. Сцена перед зеркалом, сравнение себя со своим старым портретом – всё становится ясно. Характерна реакция Ивана Ильича, трусливая, заячья: «Не надо, не надо», – сказал он себе, вскочил, подошёл к столу, открыл дело, стал читать его, но не мог. Бежать некуда. Всю жизнь Иван Ильич бегал от реальности. Настал момент, когда уже никуда от неё не убежишь. Подслушанный разговор шурина с женой – «он мёртвый человек, у него света в глазах нет». Какова реакция Ивана Ильича? «Почка, блуждающая почка.» Как безумец, «он усилием воображения старался поймать эту почку и остановить, укрепить её; так мало нужно, казалось ему». И он поначалу пытается свести всё к анатомии, медицине и пустым надеждам. «Задушевные мысли о слепой кишке», самовнушение о том, что она «исправляется, всасывается» – безумное желание не видеть той мрачной бездны, которая раскрывается перед ним, но в которой он всё время жил до этого, не догадываясь об этом и не желая об этом знать. Но боль, «упорная, тихая, серьёзная», возвращает его к реальности. Он вдруг понимает, что «не в слепой кишке, не в почке дело, а в жизни и… смерти. Да, жизнь была и вот уходит, уходит, и я не могу удержать её. Да. Зачем обманывать себя? Разве не очевидно всем, кроме меня, что я умираю, и вопрос только в числе недель, дней – сейчас, может быть. То свет был, а теперь мрак. То я здесь был, а теперь туда! Куда?» «Его обдало холодом, дыхание остановилось.» Смерть. Небытие. «Не хочу.» Мысль о других. (До него доносится музыка – родные развлекаются.) «Им всё равно <т.е. до него —Э.В.>, а они также умрут. Дурачьё. Мне раньше, а им после; и им то же будет. А они радуются. Скоты!» При всей злобе, заключение верное: жизнь без мысли о смерти и вечности – скотская жизнь. Клубок начинает разматываться. Иван Ильич вышел к правде. Открытия следуют одно за другим. «И вот я исчах, у меня света в глазах нет. И смерть, а я думаю о кишке. Думаю о том, чтобы починить кишку, а это смерть. Неужели смерть?» И ужас, злоба, отчаяние. И ненависть к ничего не понимающей и не желающей понимать жене, думающей о деньгах и докторах. Но всё это лучше, много лучше всего того, что было до этого.

«Иван Ильич видел, что умирает, и был в постоянном отчаянии.» Смерть он понимал как полное уничтожение самого себя и не мог понять её, и не хотел. По-прежнему он отгоняет от себя грозные мысли о смерти, хочет заслониться от них какими-то ширмами, но ни служба, ни домашнее обустройство уже не могут заслонить боли, напоминающей о смерти. Всё обесценивается, как и должно было быть. «Неужели только она правда?», – спрашивает он себя, думая о боли. Всё уходит, с ним остаётся только боль, на которую он смотрит, холодея. Но боль готовит его к чему-то очень важному, очищает его, всякий раз возвращая к правде. И эта правда, конечно, ужасна для Ивана Ильича.

От правды не уйдёшь. Сколько ни бегай от неё, хоть всю жизнь, она придет к тебе и потребует ответа. Ибо ложь иллюзорна и временна, и ложь омрачает правду. Истина же всегда светла и радостна, и цель человека в том, чтобы приблизить свою правду к Истине, для чего надо жить по правде и любить Истину, высшую Божественную Правду, в сравнении с которой всякая человеческая правда – ложь. Иван Ильич возвращается к правде, но Истина ещё очень далеко от него. Пока он блуждал «в стране далече», его правда стала мрачной и безрадостной, стала правдой погибели. Потому такой мрак обступает его. Его близким совершенно на него наплевать, главный их интерес в нём «состоит только в том, скоро ли наконец он опростает место, освободит живых от стеснения, производимого его присутствием, и сам освободится от своих страданий».

Но вот в расчищенном болью пространстве души Ивана Ильича появляется первый луч света. В апогее его разорения, в мучениях от процедуры собственных испражнений – «от нечистоты, неприличия и запаха, от сознания того, что в этом должен участвовать другой человек», в низшей точке его опускания «и явилось утешение Ивану Ильичу». И утешение это было в приходившем всегда выносить за ним буфетном мужике Герасиме. Этот человек не лгал с Иваном Ильичём и имел доброе сердце. Сила и бодрость жизни Герасима была так же правдива, как и та боль, которая мучила Ивана Ильича, и как та смерть, которая ждала его, поэтому цветущий вид Герасима успокаивал Ивана Ильича, как Божие благословение жизни, давая ему косвенно ощутить, что есть и Божие благословение смерти как перехода в вечность. Простосердечие Герасима, его человеческое сочувствие и искренняя готовность помочь облегчали мучения Ивана Ильича, особенно внутренние мучения – от лжи окружающих людей и отсутствия сочувствия, жалости и ласки с их стороны. То самое, чему он служил в течение своей жизни, теперь, обратившееся на него со стороны других людей, доставляло ему невыразимые мучения. «Главное мучение Ивана Ильича была ложь – та, всеми почему-то признанная ложь, что он только болен, а не умирает, и что ему надо только быть спокойным и лечиться и тогда что-то выйдет очень хорошее. Он же знал, что что бы ни делали, ничего не выйдет, кроме ещё более мучительных страданий и смерти. И его мучила эта ложь, мучило то, что не хотели признаться в том, что все знали и он знал, а хотели лгать над ним по случаю ужасного его положения и хотели и заставляли его самого принимать участие в этой лжи. Ложь, ложь эта, совершаемая над ним накануне его смерти, ложь, долженствующая низвести этот страшный, торжественный акт его смерти до уровня всех их визитов, гардин, осетрины к обеду – была ужасно мучительна для Ивана Ильича… Страшный, ужасный акт его умирания, он видел, всеми окружающими его был низведён на степень случайной неприятности, отчасти неприличия (вроде того, как обходятся с человеком, который, войдя в гостиную, распространяет от себя дурной запах), тем самым «приличием», которому он служил всю свою жизнь; он видел, что никто не пожалеет его, потому что никто не хочет даже понимать его положения (курсив – Э.В.).» Вот страшные слова: как люди, не замечая того, доходят до нечеловеческого холода, равнодушия друг к другу, нежелания друг друга понять. И, в общем, эти слова не имели бы никакого значения, если бы не касались каждого из нас. Как часто, вольно или невольно, мы воспринимаем человека как внешний атрибут нашей жизни! В то время, как при соприкосновении с другими людьми для нас самое важное всегда состоит в том, что происходит в их душах. «Один только Герасим понимал это положение и жалел его. И потому Ивану Ильичу хорошо было только с Герасимом.» И дальше Толстой описывает это простое и трогательное, человеческое отношение «неотёсанного» буфетного мужика к своему умирающему барину. «Ему <Ивану Ильичу – Э.В.> хорошо было, когда Герасим, иногда целые ночи напролёт, держал его ноги <Ивану Ильичу казалось, что так ему легче – Э.В.> и не хотел уходить спать, говоря: «Вы не извольте беспокоиться, Иван Ильич, высплюсь ещё»; или когда он вдруг, переходя на «ты» <братское – Э.В.>, прибавлял: «Кабы ты не больной, а то отчего же не послужить?» <то есть это отношение уже вне всяких условностей, евангельское – Э.В.> Один Герасим не лгал, по всему видно было, что он один понимал, в чём дело, и не считал нужным скрывать этого, и просто жалел исчахшего, слабого барина. Он даже раз прямо сказал, когда Иван Ильич отсылал его:

– Все умирать будем. Отчего же не потрудиться? – сказал он, выражая этим то, что он не тяготится своим трудом именно потому, что несёт его для умирающего человека и надеется, что и для него кто-нибудь в его время понесёт тот же труд.»

«…Ивану Ильичу в иные минуты, после долгих страданий, больше всего хотелось, как ему ни совестно бы было признаться в этом, – хотелось того, чтоб его, как дитя больное, пожалел бы кто-нибудь. Ему хотелось, чтоб его приласкали, поцеловали, поплакали бы над ним, как ласкают и утешают детей. Он знал, что он важный член, что у него седеющая борода и что потому это невозможно; но ему всё-таки хотелось этого. И в отношениях с Герасимом было что-то близкое к этому, и потому отношения с Герасимом утешали его.»

Душа Ивана Ильича, размягчённая и смягчённая страданиями, начинает ценить то, чем раньше пренебрегала, – душевное тепло, понимание, сопереживание. Он даже вспомнил свои детские ощущения и в чём-то уже становится похож на дитя малое, пусть и больное. И это очень хорошие, благодатные перемены. «Если не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное.» Иван Ильич своим путём предсмертной болезни приближается к Царствию, хотя сам того, конечно, ещё не понимает.

Жизнь Ивана Ильича становится непрекращающейся экзистенциальной ситуацией, всякое чувство серой повседневности и обыденности уходит – только боль, уходящая жизнь и надвигающаяся «страшная ненавистная смерть». Его мучает боль и страшная тоска. Он уже не верит лекарствам, не верит надеждам. «Но боль-то, боль-то зачем, хоть на минуту затихла бы.» «Всё то же и то же, все эти бесконечные дни и ночи <в которые он почти не спал от боли —Э.В.>. Хоть бы скорее. Что скорее? Смерть, мрак. Нет, нет. Всё лучше смерти!»

Вокруг Ивана Ильича – ненавистная ложь, ненавистная, лживая и эгоистичная, совершенно чужая жена, пустые хлопоты докторов, одиночество, тоска. Совершенно страшное отношение дочери, откровенный циничный эгоизм, тот эгоизм, в котором жил и сам Иван Ильич. И только сын, подобный ему, – маленький слабый проблеск, не выводящий, однако, из ада.

Несмотря на болезнь Ивана Ильича, семья едет в театр, впрочем, по настоянию самого больного. Едут с большим удовольствием. Иван Ильич не может не осуждать их. «Поздно ночью вернулась жена.» Что-то доброе теплится в ней, иногда она жалеет своего мужа, но обращённость на себя подавляет в ней всё доброе. Иван Ильич отвергает её в качестве своей сиделки, предпочитая ей Герасима. «Ты очень страдаешь?» – спрашивает она его. – «Всё равно.» – «Прими опиума.» Как мрачно! Вот и всё её сострадание, истинная мера этого сострадания! Прямо нечеловеческие по своему холоду, бесовские слова выходят из неё. Иван Ильич «согласился и выпил. Она ушла.» Он впал в «мучительное забытье», в котором таинственные процессы начали происходить с его душой. «Ему казалось, что его с болью суют куда-то в узкий чёрный мешок и глубокий, и всё дальше просовывают, и не могут просунуть. <В наше время из описаний клинической смерти мы уже знаем, что это ощущения умирания и выхода души из тела. – Э.В.> И это ужасное для него дело совершается с страданием. И он и боится, и хочет провалиться туда, и борется, и помогает. <Здесь отражено реальное состояние души Ивана Ильича и его отношение к надвигающейся смерти. – Э.В.> И вот вдруг он оборвался и упал, и очнулся.» Что-то произошло. Смерть коснулась Ивана Ильича, он провалился куда-то глубже и вспомнил о Боге. Как будто какой-то выход открылся в его душе, какой-то новый смысл забрезжил перед ним. «Уйди, Герасим, – прошептал он. – Ничего, посижу-с. – Нет, уйди», – настала пора обратиться к самому Богу. «Он подождал только того, чтоб Герасим вышел в соседнюю комнату, и не стал больше удерживаться и заплакал, как дитя. <А как это много, когда человек может так заплакать! – Э.В.> Он плакал о беспомощности своей, о своём ужасном одиночестве, о жестокости людей, о жестокости Бога, об отсутствии Бога.» Перед кем же плакал Иван Ильич? Почему он не плакал так раньше? Он плачет перед Богом, Бог приблизился к нему, потому что он в своих страданиях приблизился к Богу, и душа его почувствовала близость Бога, и здесь появляется «Ты». «Зачем Ты всё это сделал? Зачем привёл меня сюда? За что, за что так ужасно мучаешь меня?..» Вот! Это уже разговор по существу. Иван Ильич устремился к Истине. И хоть он «не ждал ответа и плакал о том, что нет и не может быть ответа», потому что он не верит в Него, но истинная вера глубже этого «неверия», и в ответ на опять поднимающуюся боль он говорил себе: «Ну ещё, ну бей! Но за что? Что я сделал Тебе, за что?» И хоть он говорил и себе, но обращался к нему, потому что Он внутри нас. В этом ошибка «неверующих» людей и тех, кто думает, что верит, соблюдая лишь внешние обряды и установления. Бог не чужой, не кто-то внешний и строгий, Он внутри, как совесть внутри, как интуиция, как любовь. Всё истинное внутри, и внешнее без внутреннего – ничто. И Он отвечает всегда, когда обращаются к Нему. Но отвечает внутренно, твоими же мыслями, чувствами, глубиннейшими дуновениями души. Ибо наш дух коренится в Нём и без Него засушивается, иссякает. И душа, раскрывшаяся душа Ивана Ильича, знала об этом. «…Он затих, перестал не только плакать, перестал дышать и весь стал внимание: как будто он прислушивался не к голосу, говорящему звуками, но к голосу души, к ходу мыслей, поднимавшемуся в нём.» Иван Ильич ждёт Его ответа и знает, что получит его. «Что тебе нужно? – было первое ясное, могущее быть выражено словами понятие, которое он услышал.» Начинается суд личности Ивана Ильича. «Что тебе нужно? Чего тебе нужно? – повторил он себе. – Чего? – Не страдать. Жить, – ответил он. И опять он весь предался вниманию такому напряжённому, что даже боль не развлекала его.» Простота повествования Толстого напоминает простоту Священного Писания. А, между тем, деталь колоссальной важности: если боль была самым настоящим из всего того, что было в жизни Ивана Ильича, перед нею рухнула вся его жизнь, с её радостями и переживаниями, то теперь эта боль уступает чему-то более настоящему, более реальному. Это диалог с Богом, как у Иова на гноище, и все мы такие «праведные» Иовы на своих гноищах. Этот диалог, преддверие молитвы, он сильнее и реальнее боли. В жизни Ивана Ильича появляется что-то воистину настоящее, в муках как бы рождается, очень медленно и постепенно, новый человек. «Жить? Как жить? – спросил голос души. – Да, жить, как я жил прежде: хорошо, приятно. – Как ты жил прежде, хорошо и приятно? – спросил голос. И он стал перебирать в воображении лучшие минуты своей приятной жизни. Но – странное дело – все эти лучшие минуты приятной жизни казались теперь совсем не тем, чем казались они тогда.» Боль, страдания выжгли в Иване Ильиче всё то, что раньше упивалось в нём его старой жизнью. В свете этих мук и этого внутреннего голоса, той глубины, которую ещё в юности он с лёгкостью отверг и которая теперь открылась перед ним, всё теперь стало видеться иначе. Здесь опять поднимается параллель с переживаниями клинической смерти, когда перед умирающим проносится, образно и ярко, вся его прошлая жизнь, но уже в свете Истины, в свете совести. Великая милость Ивану Ильичу, что он может увидеть по-новому свою жизнь ещё до смерти. Только в детстве «было что-то такое действительно приятное, с чем можно бы было жить, если бы оно вернулось. Но того человека, который испытывал это приятное, уже не было: это было как бы воспоминание о ком-то другом. <Иван Ильич умертвил в себе своё изначальное светлое существо дальнейшими жизненными выборами. – Э.В.> Как только начиналось то, чего результатом был теперешний он, Иван Ильич, так все казавшиеся тогда радости теперь на глазах его <курсив – Э.В.> таяли и превращались во что-то ничтожное и часто гадкое. И чем дальше от детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости.» Светлая радость заменялась злорадством, так надо понимать. После детства истинно хорошее – в ученичестве: веселье, дружба, надежды. В высших классах – уже реже хорошие минуты. В начале службы – любовь к женщине. «Потом всё это смешалось, и ещё меньше стало хорошего. Далее ещё меньше хорошего, и что дальше, то меньше.» Нечаянная женитьба, разочарование в ней, чувственность, притворство, мёртвая служба, заботы о деньгах… «И так год, и два, и десять, и двадцать – и всё то же. И что дальше, то мертвее. Точно равномерно я шёл под гору, воображая, что иду на гору. Так и было. В общественном мнении я шёл на гору, и ровно настолько из-под меня уходила жизнь…» Вот что показал ему внутренний голос. Какова реакция Ивана Ильича?