Лунный Обет: Хлад и Полынь

Глава 2. След инквизиторских сапог

Поленья в печи потрескивали весело, будто за окном царил не ноябрь, а расщедрившийся май. От жара стены бревенчатой круглу́шки, наполовину зарытой в мёрзлую землю, отдавали смолью. В сплетении этих запахов прятались и иные ноты: сухая ромашка, кислый хвощ, дерзкая капля шалфея. Обитель травницы можно было опознать даже с закрытыми глазами. Агата же знала каждую травку на ощупь: по тому, как рассыпаются сухие листочки. Она безошибочно различала сбор для вдовы или молотый чай для путника. Легко отделяла смеси от зубной боли, от трав, снимающих боль сердечную, вызванную предательством. У печи, свернувшись по-кошачьи на шкуре оленя, дремал Северин. Бледный, хоть рисуй на коже фиолетовые цветочки. Чёлка упала на лоб, скрывая основания рогов. На пульсирующем свету видно: лёд-узоры почти исчезли, явный признак работы полыни. Бинт свежий, сквозь вываренную ткань пятна тёплых кораллов крови больше не проступали.

Стоя у верстака, девушка резала сухое моча́ло, вслух повторяя рецепт:

– Полынь горькая – две горсти, зверобой – щепоть, мёд липовый – ровно ложку, чтоб не сладил чересчур, и…

– И щепотку железа, чтобы не было соблазна румяниться от похвал, – пробасил старческий голос прямо из проёма подполья.

Травница подскочила, чуть не прорезав палец. Из люка, опираясь на кочергу, выбрался дед Лаврентий, старый летописец-скиталец, решивший переночевать в подвале с закромами Агаты. На нём был тот же истрёпанный балахон, что помнил царствование троих князей, перетянутый плетёным поясом из сушёной крапивы. Космы бороды цеплялись за пуговицы, а седые брови казались двумя пушистыми полынными гусеницами. В одной руке он держал стоптанную калошу, в другой книжицу в кожаном переплёте.

– Дедушка! Ты же обещал ещё до рассвета уйти в деревню, – зашипела она.

– А рассвет у нас по какому часо́внику? – подмигнул Лаврентий. – По Багря́нице или Сере́брянице? Если по второй, у меня ещё добрых два часа.

Слова его утонули в грохоте. Северин рванулся вперёд. Сон разлетелся, как лёд под подковой. Молодой мужчина качнулся, схватившись за край стола – хваткой инстинктивной, воинской.

– Тихо-тихо, – шепнула Агата, подставляя плечо. – Тебе нельзя рвать швы.

Тот хрипло втянул воздух, глаза блестели стальной отрешённостью, но руку, предложенную девушкой, не отдёрнул.

Лаврентий пригляделся, борода его встрепенулась, как иглы морского ежа:

– Э-ге-ге, да кто это у нас здесь? Рог-короны, если я не ослеп на оба глаза?

Северин дёрнулся, натягивая капюшон глубже. Агата поспешила:

– Он… Мой… мой двоюродный… двоюродный племянник! Из снеговой округи. Всё в порядке.

Лаврентий посмотрел поверх очков:

– Двоюродный племянник, а взгляд, как у льда-царя. Будто три династии за спиной. Ладно-ладно, язык старика под обетом: что видел, за губою спрячу.

Девушка улыбнулась, но сердце билось в тревоге. Любой лишний свидетель – риск, когда по всей Ро́си ходит приказ «ловить сту́жичей живыми или мёртвыми».

– Я за водой, – сказал она, подцепляя ведро. – Лаврентий, будьте добры, подержите бурдюк над косточкой северца́. Отпаивать больного чистой водой – преступление, надо ароматизировать!

Старик добродушно хмыкнул, Агата выскочила наружу. Двор перед избушкой – украшенный зимою пятачок. Бочка с рассолом примёрзла к земле; рядом пучок полыни в инее на верёвке. Над дальними сугробами верхушки сосен раскачивались, разгоняя воронов и только снег под самым крыльцом был спасительно чист. Она поддела его ведром, растопила в железном котле на уличном кострище, подсыпав в воду пряный порошок. Будоражащий запах тут же поднялся к небу: цитрус, хвоя, канифольный дым. Любимый запах бабки Устины, приговаривавшей: «чтоб ангелы выпростали носы и занюхались».

Вернулась в избушку. Лаврентий уже диктовал Северину тост «за долгие зимы да короткие ложа». Тот, хмурый, но воспитанный, принял у девушки кружку.

– Только не торопись, – шёпотом предостерегла Агата. – Иначе под стол свалишься.

Он пригубил. Влажные губы дрогнули.

– Вкусно, – признал. – Словно горячая гроза.

– Горячая гроза, лекарство спасения, – гордо откликнулась она.

Внутреннее пространство избы выглядело почти примирённым: печка пела, дед ворчал, Северин дышал без о́тсвистов. Однако спокойствие северной избушки держалось на хрупком волосе. Из-за двери донёсся стук, глухой, властный, железный. Как будто рукоятью копья вколачивали в древесину печати. Агата застыла. Лаврентий тоже. Лишь Северин медленно вернул кружку на стул. Его глаза обратились ледяными шариками без зрачков, такова была защитная реакция крови Стужичей.

Стук повторился, на этот раз требовательнее:

– Отворяй, благочестивая! Инквизитор Сигизмунд проверяет дома лесной слободы!

«Чёрт-полынь», – мысленно выругалась Агата. Рука сама потянулась к тайнику под столом. Там хранилась огненная смесь папоротника с арбузной селитрой. Нет, взрывать инспекцию – значит подписать себе билет в адовы копи.

Северин шёпотом: – Я выберусь через подполье.

– Не успеешь, – качнула она головой. – Ход узкий, а они уже ломятся.

В глазах плеснуло понимание.

– Тогда придётся рискнуть, травница, – проговорил он и вдруг достал из-за пояса плоский, как монета, ободок-браслет. Пальцы дрожали. – Держи.

– Что это?

– Заслон. Сотни лет назад наши мастера плели таковые из лунного льда. Надень, скажи, что это подарок мужа. На пару мгновений венец иллюзия спрячет мои рога.

Агата схватила браслет, по коже пробежал холодок от магического сплава. Серебристый металлолёд обхватил запястье, затрепетал, и с тихим «дзынь» в воздухе сомкнулась зеркальная плёнка, создав слабый покров иллюзии.

– А ты? – спросила она шёпотом.

– Я лягу в углу. Они ищут рога, накину косынку на глаза, сыграю слепого дровосека. Вам разве не жалко слепых?

– Сработает только если слепой пьян, – вскинула бровь Агата.

– Я же выпил вашу грозу, помнишь? – шутливо напомнил он и отвёл взгляд. В его улыбке сверкнули кристаллики.

Девушка развернулась к двери. Лаврентий уже открывал засов. В проём ворвался морозный ветер. За порогом стояли трое. Сигизмунд Ледоус – высокий, усатый, в шлеме из льда-янтаря. На груди герб Инквизиции, перекрещённые клинок и снежинка. За церковником ледого́нчая, девица в шинели с лютым взглядом, и младший писарь в очках, из-под которых веяло едва сдерживаемым страхом.

– Приветствую, господа, – Агата вложила в голос чуть-чуть хмеля. – Травница Колыбельникова. Чем обязаны в столь ранний час?

Сигизмунд оглядел девушку с сапог до макушки. В его взгляде читалось: «А патент на траводелие есть?»

– Уже полдень по небесному указу, – сухо заметил он. – Проверяем постоялую слободу на предмет контрабанды чёрного льда и беглых криомантов. Разрешите обыск.

– Конечно, конечно, – Агата распахнула дверь шире. – Только имейте в виду: у меня на пылу три котла с кипящей смолой. Разольются – ожог гарантирован.

– Мы привыкли к синякам во служении, – надменно ответил инквизитор.

Он шагнул внутрь. Древесина пола заныла от тяжести ледяных подков. Гончая тут же направилась к углу, где стояли мешки. Писарь шарахался, нюхая воздух так, будто аромат полыни был способен его отравить.

Сигизмунд слезящимися глазами отметил Лаврентия: – Вы кто?

– Писца пастырского рога я служка, – с непереводимой хитринкой выкрутился старик.

Инквизитор прошёлся по дедушке взглядом, вроде старый и трясётся. Махнул подчинённым рукой: «Ищите дальше».

В это время охранница инквизитора уже тыкала копьём в полки, откуда травы высыпались наподобие зелёного снега.

– Осторожней! – вскинулась Агата. – Это же сухая верба-крикня. Взорвётся, если потрусить.

– Ваши сельские пугалища на нас не подействуют, – хмыкнула девушка и ткнула ещё сильнее. Пых! Из-под капсулы вылетел зелёный дымок. Вислоухая гончая отскочила, судорожно чихнув три раза.

– Говорила же, – вздохнула Агата. – Трава непредсказуема, как женские прихоти.

– Писарь! – рявкнул Сигизмунд. – Зафиксируй. Хранение опасного вещества без маркировки.

– Маркировка божья в узоре листьев, – ухмыльнулась Агата, стараясь выглядеть беззлобной. В глазах её плясали искры: она увидела, как гончая трёт глаза, а слёзы помешают углядеть что-то дальнее. Замечательно.

Сигизмунд обошёл печь, остановившись у стола. На шкуре Северин, завернувшийся в одеяло, как куколка. Капюшон нависал, закрывая голову.

– Кто это? – коротко.

Агата улыбнулась как могла слаще:

– Мой супруг, господин инквизитор. Слегка простужен.

Лёдоус улыбнулся холодно:

– Супруг, говоришь? Странное у него дыхание. И будто что-то под тканью.

Сердце ударило тревогу. Агата шагнула ближе, сжав край лунного браслета. Тот приятно щёлкнул, усиливая иллюзию.

– Это шапка-обли́вень такая, – пояснила она. – Редкий товар из северных ярмарок: держит голову в тепле. А дыхание, увы, у мужа тяжкое: переволновался, женитьба всё-таки.

– Женитьба? – прищурился Сигизмунд. – И документы брачного узла есть?

Документы! Лёгкий пот проступил по спине девушки. По закону Янтарной Думы любой брак должен регистрироваться у волостной старосты, а не устно под шёпот Луны. Что же, пора играть ва-банк.

– Вчера был канун Объятия, – сказала она, вложив в голос дрожь счастья и трепета. – Мы произнесли клятву при обеих Лунах. А значит, союз нерушим даже для богов. Ваше учётное перо, увы, беспомощно перед небесной печатью.

Сигизмунт задумался. Объятие двух Лун – штука коварная: оно могло скрепить даже клятву лисы с зайцем, не то что деревенской травницы и её хворого «супруга». А спорить с волей Луны было себе дороже. Инквизиторы были свято уверены в силе Объятия. Спорить с ним – значит спорить с самими небесами. И всё же, что-то в этом парне ему не нравилось. Слишком тихий. Слишком ровное дыхание. Он медленно повернулся к писарю.

– Записать: устное клятвенное соединение в ночь Объятия… проверим у старосты.

Писарь закивал, чернила закапали на рукав.

Углы губ Сигизмунда сложились в неохотное признание:

– Поздравляю, молодая жена. Но знай: если вдруг выяснится, что муж твой не тот, кем притворяется, дело пахнет не просто штрафом, а клеймом на лоб.

– Благодарю за заботу, – выдохнула Агата. – Обязательно передам супругу, когда полегчает.

Сигизмунд повёл носом:

– Чую кровь. Свежую.

– Свинью с утра резала. В бочонке вон, – она кивнула на тёмный угол.

Писарь презрительно сморщил нос. В бочонке и правда лежала свиная шкура, смоляная, да немного крови, старый рецепт копчёной тушёнки. Мухи в северной стуже не водятся, так что запах был чистый. Инквизитор поглядел ещё раз на Северина. Тот дышал поверхностно, но без хрипа. По закону он выглядел как любой больной лесовик, а не беглый князь.

– Я оставлю двух дозорных у крыльца, – сказал Сигизмунд. – На случай если супругу понадобится церковная помощь… или повозка для трупов.

– Гостеприимству рады, – склонила голову Агата. – Но, соглядатых угощать не могу, запасы скромны.

Сигизмунд вскинул руку: дозорные с улицы отозвались коротким «да». Лай гончих уже стих, на полынь с дымом они не шли. Через минуту инспекция вышла. Дверь захлопнулась, снег под чужими сапогами скрипнул.

Тишина. Лаврентий вытер лоб рукавом: – Дочка, у тебя нервы стальные, как клинок златокованый.

Агата дрожала, но улыбнулась: – Да я почти и не волновалась. Всего-то под угрозой галер и гильотины.

Северин медленно поднялся, расправив плечи, тихий выдох – горький пар.

– Если бы не ты, – прошептал он, – быть мне в льдяной клетке.

– Если бы не я, лёд был бы не ароматизирован полынью, – постаралась она пошутить, но колени подкашивались.

Он коснулся её ладони. Нежно, осторожно. И вот снова – удар сердца, двойным эхом.

Девушка выдохнула: – Ложись. Тебе всё равно нужен покой.

– Покой? – усмехнулся он, но послушно откинулся на шкуре. – С тобой травница покой, это незнакомое слово.

Глаза мужчины закрылись. Дыхание стало ровнее. Агата присела подле, пальцы всё ещё держали браслет. Тот нагрелся, словно одобряя этот спектакль.

За стеной раздавались шаги дозорных, но они не рисковали заглядывать внутрь. «Жениху и невесте» полагалось дать первую ночь «покоя». Агата слушала двойной пульс и думала: сколько раз жизнь даст ей шансы съехать с дороги? И должна ли она сказать предложенному варианту «да» – ради странного принца с ледяной кровью в жилах?

Ответы спали, как зёрна трав на запыленном чердаке. Но семена имеют привычку всходить, стоит только на них пролиться свету двух Лун…

***

Дверь окончательно затворили, жилы дома стихли. Подобно любой честной обители, избушка имела своё сердце. Тяжёлое бревно-основа, которое вздыхало при смене ветра. Сейчас оно раздувалось тихо-тихо, будто боялось спугнуть хрупкое чудо, получеловека, вернувшегося с порога смерти.

Агата замерла у притолоки и позволила колеблющемуся свету лампы скользнуть по обстановке. Грязи инквизиторы не оставили, но воздух ещё кишел чуждым холодом. Прислушайся, услышишь отзвуки сапог. На окне, где догорала берёзовая свеча-лучина, хрупкие лунные зайчики заплетали витой узор.

Снаружи мороз крепчал. Не такой, что губы ломает, а тот, что копит силы к рассвету, дабы разом обрушиться на теплокровных. С таким морозом псари растирают хвостатым подопечным уши хмелем и толчёным перцем, чтобы не отвалились.

Агата отвесила тяжёлый вздох, прошептав: – До первого крика петуха они навострят уши. Ничего не поделать.

– Поделать что-то можно всегда, – ответил Северин негромко, потирая запястье, где пульсировал лунный браслет. – Надо только знать, чем расплачиваться.

Он сидел на оленьей шкуре, спиной к стене, словно военнопленный, который не верит в затишье. В угольных волосах влажный блеск, как будто по ним ползают крошечные светляки. Копна волос скрыла короткие рога-отростки, но Агата знала – они там. И в этом был какой-то странный уют.

– Знать-то я знаю, – вздохнула она и опёрлась на лавку. – Вопрос, кто платить станет?

Он поднял взгляд, в стальных зрачках метнулась алмазная искра: – Мы. Разве ещё кто-то числится в счёте?

Травница усмехнулась, вставая, что бы бросить горсть сухих листьев в котёл. Вода на огне ожила, выпуская аромат груши, полыни и тайги.

– Я думала, что в нашем счёте ещё две Луны да бог-провидец.

– С Лун требуют оплату не медью, а судьбами. Провидцы считают долги в чужих слезах. Так что на этот раз пусть плата будет за мной.

Слова прозвучали легко, но Агата по опыту знала: за таким спокойствием стояла боль, порезанная тонкими льдинками. Она придвинула кружку, и, пока медовый дым клокотал между ними не хуже сплетен на ярмарке, отметила, как ритм их пульса опять склеился: ба-бам, ба-бам – чуть быстрее, чем прежде. Первые сутки связь вела себя, словно строптивая кобылка: одна ошибка – и понесёт.

– Пей, – велела она. – Сначала тело. Великие дела подождут.

Северин хотел было отказать шуткой, но вместо этого бессильно выдохнул: – Воды бы… простой.

– Для наследника престола? – фыркнула она, а потом смягчилась: – Ладно. Сегодня без хмеля.

Она налила чистой, топлёной воды и подала. Он пил медленно, будто учился этому заново. Каждый глоток отзывался прохладой в её груди – тонкой, но явной.

– Чувствуешь? – спросил он полушёпотом.

– Чувствую, – призналась она. – Словно во мне колодец, а кто-то черпает. Странное дело.

– Венец, – коротко констатировал он, и пальцы невольно легли на линию шеи, где питался узел серебряно-багряных нитей. – Ночь Объятия не знает сомнения. Она берёт обязательство, как матёрая ростовщица с должника.

Агата помолчала, закрывая котёл крышкой. Внутри шипел настой, как тайна, что ещё не дозрела для слухов.

– Знаешь, что смешно? – сказала она, наконец. – У меня было три завета на жизнь: первый – не лезь за границу Лешвея без амулета; второй – не спорь с курантами церковных инквизов; третий – никогда не клянись чувством, которое не проверила. Прошли всего сутки, а два завета из трёх уже нарушены.

Северин опустил кружку. Тень улыбки качнула угол губ: – А третий?

– Третий, похоже, держит оборону прямо сейчас, – призналась девушка очень тихо.

Обоим вдруг некуда стало девать руки. Пальцы Агаты сжали деревянную кромку стола, пальцы Северина – край плаща. В тишине шарахнула невидимая молния: тонкая серебряная струна протянулась иллюзией от её груди к его. Мир заискрил.

– А ты что чувствуешь? – спросила она одними губами.

– Я? – выдохнул он. – Твоё сомнение.

– И что оно говорит?

– Ты храбра, как лосиха, что защищает телёнка, и одновременно труслива, как заяц-северянин, когда защищаешь себя.

Агата фыркнула, но глаз не опустила.

– Заметил, значит.

– Мне тоже страшно… от того, как быстро можно к тебе привязаться.

Слова повисли, как снежинки-зимородки: яркие и хрупкие. Он, кажется, не подозревал, что произнёс их вслух, так легко они сорвались. Агата почувствовала, как пол под ногами качнулся, будто избушка встала на куриные лапы и решила подвигаться, как в сказке о бабе-Яге.

– Не мог же ты напиться водой, – пролепетала она.

– Я пьян чувствами, – ответил он, смутившись собственных признаний.

Агата не знала, плакать или смеяться. Вместо этого открыла створку печи, подбросила полено и скрыла румянец в оранжевом зареве. Северин же отвернулся к окошку. И тут…

В стекле без стука возникло морда совы. Огромная, белая, с янтарными глазищами и лукавой чёрточкой клюва. Сова сделала «ухууу», будто сказав: «Привет, полюбовнички!», и ткнулась клювом в раму.

Агата ахнула подскочив. Открыла форточку. Птица бесшумно скользнула внутрь, крылья всполохнули воздух ароматом морозного перца. Воздух дрогнул, как над костром. Совиный силуэт смазался, растаял, и на его месте, словно вынырнув из пены заклинания, возникла женщина в плаще, усыпанном рунами инея. Ру́на Мане́жная, шаманка-оборотень, о которой шептались даже в Равини́. Волосы жемчужные до пояса, в них замёрзшие снежинки-руны; глаза янтарные, зрачок – горячая капля.

– Сторожку облюбовали, голубчики? – пропела она и щёлкнула пальцами. С полки слетела кружка, сама наполнилась настоем и подлетела к руке шаманки. – За здоровьице венца!

– Руна! – прошипела Агата. – Да ты с ума сошла! Дозор же у порога!

– Так я тихо, – хихикнула шаманка, смех которой прозвучал словно движок у колёсной прялки: дзынь-дзынь-дзынь. – Дозорный твой стоит у крыльца и гадает, холодит ли ему левый сапог или правый.

Северин напрягся, рука непроизвольно легла на кинжал.

– Спокойно, княжич, – подняла ладонь Руна. – Свой я, не враг.

– Твои «свои» обычно тычут нам в бок, – буркнул он.

– Только чтобы протолкнуть вперёд, – слукавила шаманка и грациозно уселась на край стола. Длинные ноги, обутые в меховые чуни, болтались, как два маятника. Взгляд янтаря упал на Агату. – Ну, малышка, как ощущения?

– Какие? – насторожилась девушка.

– Когда венец начинает петь, – пояснила Руна. – В груди свербит? Язык заплетается солнечным зайчиком?

– Песнь слышу, – призналась Агата. – Но слов не понимаю.

– Наберёшься ещё ума. А пока упражняйся, – подмигнула шаманка. – Главное, держите дистанцию не более сорока шагов друг от друга, иначе разорвёт напрочь. И ещё: постарайтесь не врать в ближайшие сутки. Венец не жалует ложь первые семь циклов. Перещёлкает, как мышеловка.

Северин и Агата переглянулись.

– Пока справлялись, – сказал он.

– Вот и молодцы, – Руна хлопнула в ладони, раздался звук падающего льда. – А теперь новости. По тракту от Мистраль-Янтаря вышла ещё одна группа Инквизиции. Везут с собой шкалу дивинации – прибор, что унюхает род лунного льда за сто саженей. Как сработает – стянется половина полка.

– Когда нагрянут? – тихо спросила Агата.

– До утра не поспеют. Часам к трём на заставу станут.

Жар печи вдруг показался Агате клеймом: она была в ловушке с двумя ранеными (Северин, да собственное сердце) и дедушкой, который в бегстве уступал даже сонной улитке.

– Что посоветуешь? – дёрнулась она.

Руна ещё не заговорила, но Агата уже знала ответ. Лешве́й звал её с детства, шёпотом сквозняков, отражением в озере. Но, она всегда отступала. А сейчас… сейчас за её спиной лежала угроза инквизиторского клейма, а впереди дыхание Северина, спаянное с её собственным. «Если не я – то кто?» – подумала она.

– Есть тропка через Лешве́й, – Руна икнула дымком миртового табака. – Узенькая, хитрая. Для тех, кто не боится духов. Дорожка отвратительно кривая, но за утренний час уводит к Янтарному мосту. Минуете пост впереди дозора.

– Лешве́й, – повторил Северин, глядя на закрытую рану. – Стоит мне войти в Полынный мир, кровь застынет.

– Поэтому тебе понадобятся две вещи: – Руна подняла указательный палец. – Первая – твоя травница, у неё кровь теплее янтарного мёда. Вторая – флейта-ояр старого Лаврентия.

Старик, до этого изображавший спящий пень, подпрыгнул:

– Моя ояр?! Да я её внукам инеем завещал!

– Почти поверила, – кивнула Руна. – Но лучше живая внучка без флейты, чем мёртвая с ней на груди, верно?