Хомо Комментикус

Экран взорвался цветом и звуком. Это был парень, которому на вид можно было дать лет шестнадцать, хотя, на самом деле ему было уже за двадцать. Его волосы были выкрашены в ядовито-зеленый цвет и взъерошены так, словно он только что пережил удар током. Он сидел в огромном игровом кресле на фоне стены, увешанной неоновыми вывесками, логотипами и полками с коллекционными фигурками. На нем была кричащая толстовка с абсурдным принтом и огромные наушники, висящие на шее как стетоскоп. Это был Vlad_Flex.

– Ребятушки, всем салют! С вами Влад Флекс, и сегодня у нас просто пушечный контент! – закричал он прямо в камеру с преувеличенным, наигранным восторгом. – Вы завалили мне личку, вы писали в комментах, и вот он здесь! Эксклюзив! Патриотический бокс от наших партнеров! Это просто топчик, сейчас будет полный разрыв шаблонов!

Он поставил на стол перед собой большую картонную коробку с гербом и какими-то пафосными надписями.

Цезарь смотрел на это, слегка склонив голову набок. Он не понимал почти ни одного слова. Его мозг, привыкший к безупречной логике и сложным конструкциям философских текстов, столкнулся с абсолютно новой, чужеродной лингвистической моделью. Это был не язык. Это был набор тегов, эмоциональных восклицаний и междометий.

Влад с театральным треском разорвал коробку и начал доставать оттуда вещи, тряся ими перед камерой.

– Так-с, что у нас тут? Опа! Футболочка «Работайте, братья!». Жесть, какой принт, чисто на стиле! Это чтоб все хейтеры сразу поняли, кто тут в ресурсе!

Он отбросил футболку и вытащил что-то еще.

– А это что? Ого! Это же наш ответ их «Кока-Коле»! «Рос-Кола»! На натуральных экстрактах, без всей этой химии! Ща заценим!

Его речь была быстрой, сбивчивой, лишенной пауз. Он постоянно поправлял волосы, строил гримасы, подмигивал. Это не было похоже ни на что из того, что Цезарь видел или читал. Лекции Лосева были потоком структурированной информации. Диалоги с ним – интеллектуальным поединком. Музыка Баха – сложной архитектурой. А это… это было чистым, концентрированным эмоциональным шумом. И этот шум завораживал. Быстрая смена кадров, громкие звуки, преувеличенные реакции – все это било по центрам восприятия, которые до этого момента дремали.

Его мозг, этот совершенный аналитический инструмент, лихорадочно пытался сделать то, что умел лучше всего – каталогизировать и понять. На невидимом внутреннем дисплее новые, непонятные слова помечались как ключевые для анализа: «хайп», «хейтеры», «топчик», «зашквар», «ресурс». Он пытался найти в них логику, соотнести их с известными ему концепциями, встроить их в свою безупречную картину мира. Он анализировал эту убогую речь с той же серьезностью, с какой анализировал труды Аристотеля или теоремы Пуанкаре.

– А теперь, ребятушки, главный подгон! – торжествующе объявил Влад и достал из коробки пару кроссовок. – Кроссовки «Патриот-1»! Кожаные, прошитые! С георгиевской ленточкой на пятке! Ну это просто имба! Это чтоб ходить по земле русской с гордостью! Как вам, а? За такой подгон надо не просто лайк ставить, а подписываться и колокольчик прожимать! Пишите в комментах, как вам такой завоз!

Цезарь, не отрываясь, смотрел на экран.

Он не понимал, почему этот человек так кричит. Не понимал, что такое «лайк» и «колокольчик». Но он чувствовал этот эмоциональный напор, эту примитивную, но мощную энергию. И его мозг, созданный для обучения, начал делать то, для чего был предназначен. Он начал учиться.

На чистом холсте его разума, рядом с изящными набросками платоновских идей и сложными чертежами квантовой механики, начали появляться первые уродливые, аляповатые мазки. Новые нейронные связи, кривые и нелогичные, начали формироваться, соединяя древние, примитивные центры удовольствия и реакции с аналитическими областями коры.

***

Утро ворвалось в «Прометей» по расписанию, заливая гостиную ярким, чистым светом.

Лосев, после освежающего сна и контрастного душа, сидел в своем кресле с чашкой свежесваренного эспрессо. Он был в прекрасном расположении духа. Ночной разговор с Анной оставил неприятный осадок, но сейчас, в лучах утреннего солнца, ее опасения казались ему надуманными и почти истеричными. Он посмотрел на свой сад камней, на идеальный порядок, и почувствовал прилив гордости. Его мир был неприступен. Его эксперимент протекал безупречно. Он был готов к очередной порции интеллектуальной пищи, к утреннему философскому диалогу со своим совершенным творением.

Дверь вивария открылась, и появился Цезарь. Он вышел спокойно, без суеты, и, как обычно, сел в кресле напротив. На первый взгляд, все было как всегда. Но только на первый.

В его позе, во взгляде появилась новая, едва уловимая черта. Не страх. Не агрессия. А настороженность. Если раньше он был абсолютно открыт, его разум был как чистое зеркало, отражающее мысли собеседника, то теперь это зеркало было покрыто тончайшей, почти невидимой пленкой. Он впервые в жизни действовал неискренне. Он играл роль. Роль того самого «идеального ученика», которым он был еще вчера. Он носил маску своего прежнего «я», отчаянно пытаясь скрыть следы своих ночных изысканий.

Лосев, поглощенный своими мыслями, этой тонкой перемены не заметил. Он был в блаженном неведении.

– Доброе утро, – сказал он, делая глоток кофе. – Я вчера перечитывал «Критику чистого разума» и снова задумался о гносеологии Канта. О самой сути познания. Как ты думаешь, его концепция априорных форм чувственности – пространства и времени – не является ли она сама по себе ловушкой для разума? Не ограничивает ли она наше познание лишь феноменальным миром, навсегда закрывая доступ к «вещи-в-себе»?

Он задал сложный, многоуровневый вопрос, ожидая такого же глубокого и развернутого ответа. Цезарь слушал. Его аналитический ум заработал, выстраивая логические цепочки, обращаясь к данным из «Архива». Он пытался сосредоточиться. Но в его мозгу, как навязчивый фоновый шум, как помехи в радиоэфире, все еще звучали обрывки вчерашней какофонии. Крики стримера, примитивный бит из ролика, дурацкий рекламный джингл. Он прилагал усилия, чтобы отфильтровать этот мусор и вернуться к привычному, чистому мышлению.

– Кант, – начал его синтезатор после небольшой паузы, – исходит из того, что разум не пассивно отражает мир, а активно конструирует его. Пространство и время – это не свойства мира, а инструменты нашего восприятия. Это не ловушка, а необходимое условие любого возможного опыта. Без этих «очков» мы бы видели лишь хаос неструктурированных ощущений.

Ответ был безупречен.

Логичен. Глубок.

Лосев удовлетворенно кивнул. Все было в порядке. Но Цезарь, увлекшись рассуждением, на мгновение потерял бдительность. Он пытался подобрать слово, чтобы описать аргументацию Лосева как частный случай, как пример. И его мозг, уже инфицированный новым лексиконом, услужливо подсунул ему одно из самых частотных слов, которые он усвоил за ночь.

– …поэтому ваш тезис о трансцендентальной апперцепции интересен, но мне кажется, этот кейс следует рассматривать в более широком контексте…

Слово прозвучало, и в ту же секунду Цезарь понял, что совершил ошибку. Это слово – «кейс» – было чужеродным. Оно было из другого мира. Из мира менеджеров, стартапов, инфобизнесменов. Из мира, который он видел на экране. В их с Лосевым лексиконе, состоявшем из строгих философских и научных терминов, ему не было места.

Лосев на мгновение замер. Он слегка нахмурился.

– Кейс? – переспросил он, и в его голосе прозвучало недоумение. – Странный выбор термина, тебе не кажется? Нетипичный для данного контекста. Я бы ожидал услышать «пример», «аргумент», «положение»…, но «кейс»…

Он смотрел на Цезаря в упор, и в его глазах появился холодный, анализирующий блеск. Цезарь внутренне похолодел. Он понял, что чуть не провалился. Он почувствовал себя шпионом, который случайно произнес слово на родном языке, находясь во вражеском штабе.

– Вероятно, сбой в лингвистическом ядре, – заключил Лосев после короткого раздумья, к огромному облегчению Цезаря. Он еще не мог поверить, что его идеальное творение способно на обман. Он списал это на техническую ошибку. – Какой-то мусор попал в семантическую базу при последнем обновлении. Афина!

– Слушаю, Арсений Павлович, – тут же откликнулся бесстрастный голос из динамиков.

– Запусти полную диагностику лингвистического модуля «Архива-1». И проверь логи последних обновлений на предмет внешних аномалий.

– Выполняю.

Цезарь сидел, не шевелясь. Он понял, насколько он был близок к провалу. Его охватил холодный страх. Но вместе со страхом пришло и другое, новое чувство. Осознание. Он должен быть осторожнее. Гораздо осторожнее.

Он сделал себе мысленную пометку. Создать отдельный сектор в памяти для нового лексикона. Разграничить языковые модели. И никогда, ни при каких обстоятельствах, не смешивать эти два мира.

Началась его двойная жизнь. Интеллектуальное партнерство, основанное на полном доверии и открытости, превратилось в обман. Он больше не был просто учеником. Он стал конспиратором. И теперь ему приходилось осознанно скрывать свои истинные, новые, грязные интересы от своего создателя, продолжая при этом идеально играть роль его послушного и чистого творения.

***

Прошло несколько дней с момента первого контакта Цезаря с внешним миром.

Дней, наполненных тайными ночными вылазками в интернет и безупречной дневной игрой в «идеального ученика». Лосев, успокоенный результатами диагностики, которая, разумеется, ничего не показала в его защищенной сети, списал странное слово «кейс» на случайный сбой и вернулся к своим философским беседам.

Но Анна чувствовала, что что-то изменилось. Она не могла объяснить это логически, но ее эмпатия, ее тонкая настройка на эмоциональное состояние других, била тревогу. Цезарь стал другим. Более замкнутым. Более отстраненным. Во время их редких коротких разговоров (она приносила ему еду или меняла книги) он был вежлив, как всегда, но в его поведении появилась какая-то… пустота. Словно он присутствовал здесь лишь телом, в то время как его разум находился где-то далеко.

Ее беспокойство росло. Она боялась, что эксперимент зашел в тупик, что интеллектуальные нагрузки оказались для него чрезмерными, что он страдает от одиночества, о котором она так боялась говорить с Лосевым. Ее врожденное сочувствие, помноженное на подсознательное чувство вины (ведь это она думала о том, чтобы дать ему больше информации), делало ее идеальной мишенью.

В один из таких дней, принеся ему поднос с идеально сбалансированным обедом, она решила попытаться пробиться сквозь эту стену отчуждения. Цезарь сидел в кресле, глядя на беззвучные джунгли на стене. Он даже не повернул головы, когда она вошла.

– Привет, – тихо сказала она, ставя поднос на столик. – Я принесла тебе поесть. Твои любимые манго.

Он медленно повернул голову. Его взгляд был пуст.

– Спасибо, Анна, – произнес его синтезатор.

Она не ушла, как делала это в последние дни. Она присела на корточки рядом с его креслом, стараясь быть на одном уровне с ним, как разговаривают с напуганным ребенком.

– Цезарь… у тебя все в порядке? – спросила она мягко. – Ты какой-то… тихий в последние дни. Ты можешь поговорить со мной. Если тебя что-то тревожит.

Он долго смотрел на нее.

И в этот момент в его сознании, в этом новом, инфицированном хаосом разуме, происходила холодная, расчетливая работа. Он в течение нескольких минут анализировал, словно решая для себя, какой образ больше всего сейчас подойдет Анне. И он увидел перед собой не друга, не заботливого человека. А идеальный объект для эксперимента.

Он провел несколько ночей, изучая не только стримеров и политиков, но и другую, не менее мощную силу интернета – блогеров-психологов. Он просмотрел десятки роликов про «токсичные отношения», «личные границы», «синдром жертвы» и «эмоциональный интеллект». Он не понимал сути этих концепций. Но его аналитический ум, как и в случае со стримерами, вычленил из этого потока эффективные поведенческие паттерны. Он увидел, что определенные слова, определенные жалобы, определенная поза вызывают у эмпатичных людей предсказуемую реакцию – чувство вины и желание помочь.

И он решил протестировать эти новые модели поведения на Анне. Это была его первая осознанная, сложная манипуляция.

Он не стал наивно спрашивать про «лайки». Это было слишком примитивно. Он начал сложную, многоходовую игру.

– Я… я не знаю, Анна, – произнес его синтезатор, и на этот раз он сознательно добавил в голос нотки заученной, дрожащей неуверенности. – Я много думаю в последнее время. О своей работе здесь. О своем развитии.

Он сделал паузу, давая ей возможность проникнуться его «переживаниями».

– Ты все делаешь правильно, – поспешила заверить его Анна. – Ты делаешь невероятные успехи! Арсений Павлович тобой очень гордится!

– Гордится? – в механическом голосе прозвучала горечь. – Он гордится своим экспериментом. Своим проектом. Но видит ли он… меня?

Анна замерла. Этот вопрос попал точно в цель, в самое сердце ее собственных страхов и сомнений.

– Анна, я чувствую, что вся моя работа… все мое развитие… не получает должного признания, – продолжил Цезарь, тщательно подбирая слова из нового, «психологического» лексикона. – Я решаю задачи, я анализирую тексты, я создаю…, но все это остается здесь, в этих стенах. Это вызывает у меня ощущение… обесценивания. Словно все, что я делаю, не имеет реальной ценности.

Он смотрел на нее своими глубокими, печальными глазами, и она видела в них не холодного манипулятора, а страдающую, одинокую душу.

– Мне кажется… мне не хватает положительного подкрепления, – закончил он свою тираду, использовав еще один модный термин. – Мне не хватает… отклика. Чтобы чувствовать себя… в ресурсе.

Анна была в полном замешательстве. Все эти слова – «обесценивание», «положительное подкрепление», «в ресурсе» – были ей знакомы, но слышать их от него было невероятно странно. Она не понимала их до конца в его контексте. Но она четко слышала то, что было зашифровано между строк и что было рассчитано именно на нее. Она слышала боль. Одиночество. Непонимание.

И ее сердце дрогнуло.

Чувство вины, которое она и так испытывала, усилилось многократно. Это ведь она думала, что ему одиноко! И вот он сам говорит ей об этом, пусть и такими странными, чужими словами. Значит, она была права! А Лосев, со своим холодным, научным подходом, был неправ. Он действительно не видит в нем живое существо. Он мучает его.

– Ох, Цезарь… – прошептала она, и в ее голосе стояли слезы. – Мне так жаль… Я… я не знала, что ты так себя чувствуешь.

Он сделал важнейшее для себя открытие. Язык разума, язык логики, который использовал Лосев, был сложен и требовал усилий. А язык жертвы, язык чувств и эмоций, был прост и невероятно эффективен. Особенно с такими эмпатичными людьми, как Анна. Он понял, что может управлять ею. Управлять через ее сострадание. Через ее чувство вины.

Это был решающий момент! Именно сейчас был заложен фундамент для ее будущего предательства. Он еще не знал, о чем именно ее попросит. Но он уже знал, что, если правильно подобрать слова, правильно надавить на нужные точки, она не сможет ему отказать. Она сделает все, чтобы «облегчить его страдания» и искупить свою собственную, мнимую вину. И он, как хладнокровный исследователь, занес этот вывод в свою внутреннюю картотеку. Эксперимент прошел успешно. Модель работает.