Начни с двенадцатого стула

Юмористическая поэма

Пародия на роман И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев»

© Оксана Герсо, 2025

© Издательский дом «BookBox», 2025

Жил Остап мой на земле много лет назад, ни художник, ни поэт – просто казнокрад. Был он молод, и здоров, и красив собой. Бакенбарды не носил, натощак вина не пил. Был крутой, как лев в лесу, ел в халяву колбасу. К женщинам имел любовь, мог влюбляться с трех шагов. Был уверенный в себе, потому имел везде – деньги, славу и успех. Это в жизни ведь не грех?

Он в поэме не один, есть нестарый гражданин. Рыжеусый, глупый пес. Нюхом – лошадь на овес. Жил в квартире не один, а с «любимой» тещей. Та блины ему пекла, мыла пыль с штиблетов. Но ворчала, как сова, да еще была скупа – впрочем, не об этом. Жил нестарый господин, жизнь текла рекой, тихо годы обмывала, седину весной встречала. Где и радость приносила в душу черную, как «мел». Где беду в себе таила, вот как эту, например: теща с Богом сговорилась, чтоб он взял ее к себе. Моментально спохватилась – ведь богатство на земле. А брильянты в старом стуле, ситец аглицкий на нем. Ориентира никакого, черт в душе посеял лен. Там же пели песнь цыгане, а лукавый лен косил. И скакал по полю заяц – он в лесу кумиром был. Отец Федор не дурак, тоже знал про тот трактат. В теле дух ажиотажа, на губах брильянтов сажа. А в душе свечной завод, свеч небесный хоровод. Каждый думал о своем, всех объединял синдром. Всем хотелось жить богато, деньги загребать лопатой. Вдаль глядели все втроем. Каждый видел сказку, сон. Муза странствий рядом шла, помогала, как могла: на вокзал отца вела. Ипполита вдаль звала, но Остапа она знала, никогда не покидала. Каждый как-то собирался, кто-то брился, кто ругался. Ипполит запер дверь, сел в ускоренный «07». Список с тещиной шкатулки был дороже, чем жена. Если б знал, что шутки плохи, не поехал бы никогда.

Вот и парень молодой – комбинатор заводной. Как шикарно он одет, прехорошенький кадет. На могучей шее шарф, на ногах штиблеты. Цвета зелени пиджак, впрочем, не об этом. Голова полна идей, а желудок – мыслей. Где поесть бы поскорей – дешево и вкусно. Встреча дворника с Остапом состоялась в пять минут. Все, что нужно, он узнал про невест и барина. Дюже солнце в глаз светило, где поспать охота было. Разговор перенесли где-то часика на три. Что сказать, пока он спит. Он не доктор Айболит, не Колумб, не даже Дарвин. Папа – турок иностранный, мама – кто сама не знаю. Да и знать-то не желаю. Разговор пошел по новой. Дворник пел как забубенный. Барина он уважал и хорошего желал. На вопрос: «А где же барин?» – отвечал чудак вот так:

– По Парижу он гуляет в белых атласных штанах. А в Париже зацветает белая акация, и стекается туда наша эмиграция.

Дребезжит звонок не ново, а в дверях один знакомый.

– Барин, – Тихон замычал. Чуть сознанье потерял.

Ипполит смущен Остапом, видом его голых пяток.

– Здравствуй, Тихон! – он сказал. Но назад не убежал.

К шалашу был приглашен и устроен, как король. Тихон вылетел за дверь, а в руке зажат рубель.

– Все спокойно! Все в порядке, – молвил молодой Остап. – Как, тепло теперь в Париже? – он спросил за просто так.

– Что за сплетни, чепуха. Это просто ерунда. Я в Париже не бывал, ихних дам не целовал.

– Вот! Вот! Вот! Как гениально! Вы трусливый эмигрант. ГПУ по вам страдает. В каталажку вас бы сдать.

Тут уж Киса покорился, с речью к Богу обратился.

– Хорошо, – сказал ему. – Я всю правду расскажу.

«Видно, жулик он большой, проходимец молодой. Впрочем, в деле это нужно, заведу-ка с ним я дружбу».

Ипполит достал расческу, резко расчесал усы. Стайка искр метнулась к лампе, и светлей стали угли. Кашлянув в рукав жилетки, рассказал Остапу все. Все, что гнуло тещин стан. Все доступно было парню. Старик, видно, был болван. Длинный список драгкамней был у жулика теперь. По дворницкой тут и там вспыхивал и чуть дрожал изумрудный свет весны, дым брильянтовой чумы. Драгоценнейший пейзаж плыл по стенкам, как мираж. Старый черт разволновался, аж на корточки присел. После наглых слов Остапа чуть совсем не окосел.

– Я технический директор, – молвил тот, глядя в глаза. – Получу 60 % – остальное ерунда.

Все, что было ерундою, доставалося другому. Ипполит аж посерел, лицо-маска словно зверь.

– Эт грабеж средь бела дня, – выдавил он из себя.

– Не визжи ты как свинья, не получишь ни шиша, – холодно сказал Остап. – Я один и справлюсь так. Все брильянтики в кармане. Интерес лишь мой таков: обеспечить вашу старость, жить без внутренних долгов.

– Ну, так что же, лед идет? Или это гололед? Дорогой мой предводитель бешеных команчей.

Глаз обида застелила после прозвища такого. Извинительная речь у Остапа – щит и меч. После маленьких разборок приступили к плану «Смерч». Разыскать и захватить, поделить и классно жить.

В полночь дворник мирно пьяный, по пути кусты ломая и приветствуя столбы, стал в подвале на дыбы.

– А, работничек метлы! – произнес Остап на «ты».

Дворник страстно замычал, что-то в нос забормотал.

– Это просто гениально, дворник ваш – большой пошляк. Разве можно так напиться на серебряный медяк.

– Знаешь ли, дружок, про мебель? – тихо начал Ипполит.

Но из дворницкого рта речь лилася в три ручья, попадала меж зубов, был в словах словесный смог. Заревел куплет как слон. В пьяной песне был резон.

– Опросить придется утром эту пьяную свинью, – так решил Остап один.

Сам себе он господин. Два подельщика легли на дворницкую кровать.

– А жилетик на продажу, – с завистью сказал Остап. – Он как раз прям на меня. Ну, продай мне, старина.

Неудобно отказать члену лиги «Казнокрад».

– Ладно, – морщась, он сказал и целковых восемь взял.

– Только деньги опосля, – Бендер заявил, хитря.

– Нет, нет, нет, так не могу, – Ипполит сказал ему.

Деликатная натура Оси возмутилась:

– Жить учитесь широко! Скряга старый, вот ты кто.

После этого заснули тихим, мирным детским сном. Что-то каждому приснилось, сонный мак здесь ни при чем. Утром, выкатив глаза, каждый думал с полчаса. Ипполит мыл все, что мог, важный нерв аж занемог. Когда глянул на себя, на усы цвета дождя, губы, веником сложив, вдруг издал он сильный крик.

– Вы с ума сошли, мой друг! – зашептал Остап с испуг.

Взгляд упал чуть ниже носа, на усы цвета болот. Покатился словно мяч, содрогаясь в смех и в плач. Контрабандный пузырек, может, мыслил поперек. Ну, уж сильно насмешил и Остапа ублажил.

– Подожди, Тихон-отец, дело у меня к тебе есть, – молвил молодец ему. – Жду всю правду на духу.

Про один гостинный стул все ж узнал – был очень ум. А усы побрили бритвой под названием «Жиллет». Долго плакал старый пес, будто был отрезан хвост. В зеркало смотрел фельдмаршал. Слегка лысый и чужой. На лице страданий крест, а в душе порублен лес.

– Марш, вперед, труба зовет! – выл Остап, как самолет.

В жилотдел ведет тропа, стало быть, и нам пора. Ну, сначала по первой в Старсобес – там первый бой.

В этом доме жил Альхен. Все, что надо, он имел. Продал все, что с стен срывалось и от пола отрывалось. А старушкам жизнь была как в борще кусок дерьма. Обошел Остап весь дом, стула так и не нашел. Ноги будто бы случайно их на кухню привели. Там в большом котле варилось, может, каша с топора, может, мясо из Луны. Запах был от Сатаны. Кот Альхен был так смущен, цвет менял – хамелеон. Новый член пожарной роты. Раздражен был до зевоты. Приглашен был на обед, где сидел кордебалет. Этот весь кордебалет составлял мужской комплект. Куча братьев и родных, «обездоленных», «больных». В уголке от цвета флага (был украден с пьедестала государственный объект) нелегальных форм предмет. Был допрошен «сирота», информация с нуля. В это время, как Остап допросил пансионат, Ипполит гулял один, а в затылок ветер бил. Солнце в крышах отливалось, воробьи в песке купались, было странно и смешно, он не знал здесь никого. Тротуары и кварталы, зелень улиц и аллей – все дышало ароматом, запахом лесов, полей. Вдруг Матвеич пропотел, а в ладонях жар горел. Прям тараном на него какое-то существо. Гражданин с фамильей Н. Ипполита стул имел. Нес в руках и был таков. Сделав где-то пять скачков, ухватив руками край, сделав стойку «Прыгни в рай» – и давай пинать друг друга сапогами до колен.

– Господи! Попал я в плен, – молвил незнакомец всем.

– Батюшка! – сказал Матвеич. – Ты ли это или сон, уважаемый пижон?

Обменявшись пару раз гладкой фразой в бровь и в глаз, плюнув каждому в лицо через левое плечо, и забылися в борьбе, как медведь зимой во сне. Стул тянули как резину. Каждый только на себя. Разорвали стул до слез, словно пес большую кость.

В стуле рыбку не поймали, и желанье не сбылось. Молвил Ипполит отцу:

– Морду я уж вам набью.

– Руки коротки, – ему отвечал отец в поту.

Ипполит Матвеевич покидал пустырь, в воздухе растаял первый мылпузырь. Закусил в пивной с Остапом; рассказав ему о стуле, он стал думать о заслуге перед Богом и отцом. Двух соперников ему победить бы одному. Слой брильянтовый из капель закружил как хоровод. Разливался по земле драгоценный дым во мгле. Ну а жизнь ведь не ручей, а арена для речей. Если где-то кто-то спит, в другом месте жизнь кипит. Варится в котле судьба, а судьба – это звезда: то на месте все висит, то сорвется и летит в пропасть непорочной тьмы, притяжением Земли. Так судьбу свою метала, словно рыба на икре, дама в платье ришелье.

Познакомься, мой читатель, – Грицацуева – вдова. Женщина не два рубля. А хозяйка карт гадальных была дама средних лет. Та глядела на людей, как солдат на вошь в долгожданный банный день. Страшно сладкое любила, хоть и пасть вся без зубов. И возлюбленною слыла многих старых петухов.

От Полесова – соседа – мадам Боур весть взяла. Что их в город, славный город, вновь весна-красна пришла. Сердце жалобно забилось, закружилась голова. Ипполит ее вернулся, стало все на круги своя.

А тем временем два друга, человека с полом М, в дворницкой вели беседу об наличии проблем. Запах в доме был таков, будто несколько коров облегчились на кило. Может, больше, все равно. Жить здесь больше невозможно – это ясно, как кино.

– В фешенебельный отель, – молвил молодой кобель. – Чтоб не путать старый люд, вот вам паспорт, милый друг.

Конрад Карлович Михельсон. Сорок восемь лет, как сон, пролетели в холостую, беспартийную, шальную, но порядочную жизнь.

– Но удобно ли, мой друг? – молвил Ипполит с испуг.

– По сравнению с нашим делом – это чистая игра ребятишек в «Царь-гора».

И по бедности кармана, а не скудости ума, поселилися в «Сорбонне» – номера за два рубля.

– Стиль людей племен «извоз», – говорил Остап всерьез. – Здесь и меньшие друзья, блохи с племени вождя.

В этот день концессионеры рассмотрели новый план. Оказалось, жилотдел лопнул, как зимою хрен. А заведал этим хреном архивариус один. Коробейник-господин. Облачившися в жилет, денег взяв, пошел «атлет» на добычу ордеров. А в гостинице с волненья Ипполит ходил один. Он один, кровати две, а меж них река в огне. Все в огне и сердце, грудь, он с волненья прямо труп. В этот вечер, скользкий, мокрый, все решали ордера. Думал Ипполит тогда:

«Вот получим ордера, масло в каше не беда». Ну а каша все варилась и в конце концов сварилась.

Крутанул звонок Остап, вылез в дверь старый дурак. Остап нагленько зашел, сел на стул как царь на трон. Тут Остапа понесло в черно-белое кино.

– Воробьянинов сынок, – так представился отрок.

Дальше буря понесла и с песком слова смела. Смысл бредней был таков:

– Папа умер, мама тоже, я внебрачный их сынок.

Он в отборных выраженьях выразил всю грусть свою. И вдобавок ко всему, в качестве любви к отцу взять из мебели его стулья – больше ничего.

«А старик большая тварь, – он подумал, как знахарь. – Расколю его сейчас, я не тот, кто деньги даст».

Свечка ярко полыхала, речь старпера дребезжала. Он себя хвалил, хвалил, что себе он господин. Что сумел в столь трудный час весь архив сберечь от глаз – посторонних и косых, любопытных и глумных.

– Вам надо памятник, мой друг, нерукотворный, – заключил Остап довольный. – Однако ближе к телу, мой драгоценный человек.

Минуты ровно через три он получил все корешки. На корешках все адреса и подпись получателя.

– Можно-с расписочку? – говорил старый чудак.

Как его еще назвать? Старый пень, осел безрукий. Ловко Бендером надутый. Как оплеванный стоял и Остапа провожал. Взглядом дикого шакала и напуганной змеи. Вот такие вот блины.

А звонок звенел опять, стук шагов стал нарастать. И в передней появилось лицо Федора-отца, конкурента и осла. Оказавшись родным братом предводителя и небесным хулиганом покровителя. Деньги выплатил вперед, взял бумажки и в залет. А в залете потому, что неверный путь ему указал наш продавец, околпаченный вконец.

«Прям с ума все посходили, – думал он, ложась в кровать. – И зачем нужны им стулья, я купил бы уж сервант».

Он разделся, помолился, лег и сразу же забылся.

За ночь холод был съеден без остатка. Воробьи купались в лужах по порядку. Небо было в мелкой облачной крупе, ветер пел романсы разгулявшейся весны. Солнце грело ватт на сто, задыхались все в пальто.

Ипполит ржал словно конь, умываясь в номере. Комбинатор наш великий, весь усталостью забитый, нес в постели сонный пост. Заодно задал вопрос:

– Прошу выплатить задолжность, дорогой мой Михельсон.

Выкатив глаза в туман, что-то тихо он мычал.

– Что за номер с удивленьем? – говорил Остап ему. – Да, должны же вы мне деньги, тридцать пять рублей к тому. И сюда же вам расписку, милый, старенький солдат. Пополам идут расходы, сон брильянтовый не брат.

Лучезарно улыбаясь, Конрад вышел в коридор. Там вышагивал как гном отец Федор – наш герой. На прогулке два врага, два соперника. И у каждого в груди кипел восторг победы. Обменявшись лишь саламом и съязвив в третий заход, Ипполит зашел в свой номер, оттуда выплыл теплоход. Теплоход с названьем «Бендер» плыл как баржа с коньяком, наступая на шнурки собственных ботинок.

– Что вам угодно? – прошептал угодник Бога.

– Мне угодно продать вам старые кальсоны, две ручки от ночного судна и ложку старую без дна.

А в голосе Остапа была холодная зима. Отец Федор медленно пошел в «каюту».

– Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика и мертвые уши осла, – кричал Остап, удовлетворенный, вслед уходящему врагу.

Когда меж ними стало больше расстояние, раздался писк голодного ежа.

– Дурак ты сам! – сказал служитель Бога, и началась борьба.

Борьба за карандаш в замке, которым Востриков хотел поранить «друга». Но победила молодость, в ней сила. Предмет был сразу возвращен законному владельцу, лишь только надпись там гласила. Нет, не скажу, уж очень пошло было.

В номере друзья делили ордера. Их после этого осталось два. Один на десять стульев в городе Москве, другой всего лишь на один, хорошенькой вдове.

– Будем работать по-марксистски, представим небо птицам, а пиво алкашам. На нем был новенький прикид шарфом румынского оттенка, и сладкий поцелуй вдовы весь вечер грел его маленько. Михельсон заволновался, стул в мечте его остался.

– Слишком маленький масштаб для предводителя дворянства. И к тому пижонство это – грабить бедную вдову. Мне тюрьма не по нутру.

– Хочется ведь поскорее, – вдруг опомнился чудак.

– Скоро родят только кошки, да и то лишь понемножку, – веселясь, сказал Остап. – Граждане, товарищи, я на ней женюсь.

– Но ведь это на всю жизнь, милый друг, опохмелись.

– Жизнь! – сказал Остап. – И жертва! Что вы знаете о ней? Жизнь – рулетка, жизнь – телега катит по тропе своей. Жертва – это море, океан безбрежной тьмы. Жертва – это очень много для брильянтовой чумы.

Рассказал Остап ему странную историю. В пересказе смысла нет, тот гусар был не поэт.

Ну а в городе весна тротуары замела, поселилась прям в домах и у молодых в сердцах. Петь заставила синиц, мысли собрала с ресниц. Компаньонов закружил аромат любви, ветер с них срывал печали в колыбель зимы. И в беспечном том угаре с бирюзовых грез капал дождь морских обманов с крыш домашних снов.

Люди как-то веселились, ждали все трамвай. Тот, который первый выйдет, только не зевай. Ипполит зевал, зевал, ну а новость все ж узнал. Женщина ждала его, дама с виду ничего. Та гадалка с переулка, где бывал он так давно. Остап очень был доволен, что поест за просто так. На халяву повод есть, да в желудке был протест. Когда стареет женщина, теряет цвет волос. Не досчитает зубы и пышность своих грез. Может нагрянуть тучность, а может худоба. Но голос, голос девы не тронет седина. Когда раздался голос за дверью, как жасмин, наш Киса даже вздрогнул, любовь жестока была с ним. При тусклом свете лампы через десяток лет в двух душах опаленных звучал весны куплет.

– Ах, как я рада видеть тебя, любовь моя! – вопила дева старая. – Войди ко мне сюда. Вы рисковали жизнью, приехав из Парижа. Вы очень смелый, сильный, любимый мой мужчина.

– Но я приехал вовсе совсем не из Парижа, – промямлил Воробьянинов, растерянно глядя.

– Все совершенно верно, – поправил лев моложе. – Мы прибыли с Берлина, вот в этом вся и сложность.

Остап с Полесовым пошли гулять на час. Тем самым дав возможность двоим поворковать. Остапу есть хотелось, и нежные слова ему казались дичью и ножкой кабана, салатом по-французски, вином аж с диких гор, бифштексом по-японски и жареным слоном. Гадалка встрепенулась, на кухню подалась. А сердце колыхалось как колокол в церквях. Остап понизил голос до рифмы шантажа. В него вселилось вдохновенье, его могучий ум ужалила пчела.

– Кто, по-вашему, этот мощный старик? Не говорите, вы не знаете. Это гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к царской кровати.

Ипполит Матвеевич растерянно глядел по сторонам. Он ничего не понимал. Но знал, что Бендер зря не говорит. И стоял как вкопанный, в каблуках магнит.

– Наших в городе много? – спросил Остап напрямик. – Нужно всех их собрать на эмиссарский пикник.

Полесов побежал всех звать на сходку. Сюда должны прибыть без жен: Чарушников, Кислярский, Лядьев и двое молодых пижон. Все в прошлом антикоммунисты, а ныне совработники села.

– Что это значит? – удивленно Киса молвил.

– А это значит, вы – отсталый человек. Сколько у вас денег, дорогой Кисунчик, включая серебро и медь? Вот-вот, и с этой мелочью вы думаете выиграть? Завтра моя свадьба, я не нищий. Я должен пировать как принц. А вам уж следует молчать и иногда, для важности, лишь щеки надувать.

– Но ведь это же… обман!

– Кто это говорит? Это говорит граф Толстой? Или Дарвин? Вы вчера еще хотели украсть мебель у вдовы. А теперь у вас проснулись благородные мечты? Молчите и не беспокойтесь. Мой ум питает свет звезды. А это значит, дорогой мой, я ученик от Сатаны.

Пока концессионеры пили, ели, в квартиру гости подоспели. Остап немного подкрепился, в борьбу за денежки включился, у каждого спросив:

– В каком полку служили?

Остап сказал заветные слова: заграница нам, друзья, поможет. И кулачище дворянина сильней, чем большевистская спина.

Последним гостем был Кислярский. Он не служил в полку. Из болтовни Остапа он уловил всю суету.

«Два года, в лучшем случае», – подумал он.

Остап так ловко всех убалтывал и говорил опасные слова.

– Тайный союз «Меча и орала», – он прошипел как горная змея.

«Десять лет» – мелькнула тайная мысль и умчалась, словно мышь.

Остап услышал у него в душе трусливый визг поверженной собаки.

«Ну, ладно, меньше чем за сто рублей, ты не уйдешь отсюда, дуралей».

– Граждане, – сказал Остап, зевая. – Жизнь диктует волчьи нам права. Цель собрания ужасно свята. Посочувствовать беднягам, как и я. Ах, друзья, протянем руку помощи детям-сиротам – цветам огня.

Жалобная песнь о беспризорниках проливалась пивом со стола.

– Я приглашаю сделать взносы поскорее. Помощь только детям, к ним любовь.

Тут Ипполит надул фигуру, и зашуршали денежки без слов. Обрывая лепестки на розах, срывая с каждой головы «пучок волос», два сотоварища по партии срубили денег на пятьсот рублей. Для конспирации разбились на два лагеря. Старинный кавалер заночевал прям здесь. А молодой кобель к извозчику залез. Пятьсот рублей в кармане горели как рубин. Решил Остап повеселиться и воздухом ночным опохмелиться. Первый питейный полустанок мигал потухшею зарей. Лошадь подковы посбивала, извозчик попусту кружил. То ресторан закрыт был с вечера, то улица исчезла словно дым. Рассвет бледно расплывался на лице богатого страдальца.

– В гостиницу! – скомандовал сквозь зубы он.

Чертог вдовы сиял. Во главе стола сидел король марьяжный, как крендель. Он был пьян и элегантен. Взор далек и чист, как лед. Мысли где-то у китайских, нет, турецких берегов. Молодая, лет за тридцать, хороша была собой. Мужа очень обожала, но и страх к нему питала. Посему его звала по фамилии всегда. Друг ближайший – жених – сидел на стуле, как блоха. Щупал, лапал, обнимал, чуть рассудок не терял.

В это время женишок говорил восьмой стишок. Пили, ели до упаду. Расходилися толпой. Ипполит шепнул Остапу:

– Не тяни кота за лапу. Все брильянтики мои запакованы как сны.

– Вы, стяжатель! Жди меня после брачной ночи, да!

В пять утра Остап явился было, чуть не запылился.

«Как вам это удалось?» – Ипполита взгляд без слов.

– Очень просто. Спит вдова, видит сон в рамках огня. На столе лежит записка: «Суслик отбыл дня на два».

Разорвали стул в минуту, словно тигр петуха. Стул напоследок кукарекнул, и пять пружин запели вальс слона. Брильянтов там в помине не было. Волною смыло этот шанс. Пружины долго и протяжно склоняли «шею» в реверанс.

Им-то ладно, а вдове обошелся стул вдвойне. Золотой дутый браслет, ложка, брошка и предмет прихватил с собой Остап, просто это своровав. Где-то ровно через час поезд нес их в сказку – сад. Этим садом им была столица нашей родины – Москва.

В Москве средь океана стульев есть стул с начинкою одной. Конечно, это не айва, не персик, даже не долма. А россыпь милых сердцу всем огромных денег драгкамней. Статистика знает все. Сколько мужчин ходит в пальто. Сколько средний гражданин выпивает водки. И у скольких людей от этого рак глотки. Сколько в мире кто съедает, сколько от переедания умирает. Сколько толстых и худых, умных и совсем дурных. Сколько бешеных собак и ворчливых женщин. Сколько в мире просто так топятся в прудах. От статистики не скроешься никуда. Она точно знает, каких размеров озоновая дыра. Знает о количестве зубных врачей, проституток, дворников. Сколько на севере дней – время белых ночей.

Сколько стульев в воздухе летает. Если отбросить крестьян, предпочитающих стульям лавки, палатки и завалинки, а на Востоке истертые ковры и паласы. А еще стулья, стуляшки, стульчики милы, как водочке огурчики. Среди этого океана стульев, сделанных из ореха, дуба, ясеня и палисандра, среди стульев еловых и сосновых нужно найти один лишь начиненный.

Всех цыплят давно поели, анекдоты отзвенели, новости до дыр затерли, разглядели все платформы. С час остался до Москвы, размечталися они. Ипполит Матвеевич представлял музей из стульев. В ряд предметы все стояли и богатство обещали.

– Как еще там с этим музеем, неизвестно? – сказал он прям с испугом на лице.

– Вам, предводитель, пора лечиться электричеством, а не сидеть у стульев на хвосте.

Поезд прыгал как коза, семафорили глаза. Белоснежным бакенбардом паровоз окутал дым. Важно и раскованно к причалу он подплыл.

Ах, Москва, вокзал Рязанский. Самый свежий, хулиганский. Сколько их еще таких: шумных, людных, разбитных. Приведу пример одних – знаменитых и родных.

С Курского шагает смело люд с Кавказа загорелый. Рослый волгарь с бодуна начинает путь с утра. А из Киева, Одессы прибывают не черкесы. Мчатся к Брянскому вокзалу поезда с хохлиным салом. С Павелецкого вокзала в город путь ведет лишь тех, кто приехал из Тамбова, Ртищева, еще Козлова. С Ярославского вокзала люди с Севера въезжали. Холод веял, как дурман, щипал нос и мычал.

– Едем в общежитие, – произнес Остап.

Дом студентов-химиков был вертеп в степях. Заселен был дом людьми вовсе посторонними. Топая по коридору, как пчела по помидору, два товарища на ощупь интенсивненько дышали. Кто-то рядом помогал – ядом воздух наполнял.

– Не пугайтесь, здесь фанера, слышимость на три версты. Да, забыл же вам сказать, где-то здесь железный шкаф.

Крик, который тут раздался, версию ту подтвердил. Шкаф стоял в углу на месте, синяк Кисе он набил.

– Это физические мучения.

Сколько было здесь моральных. Тут стоял скелет костлявый, челюсть хлопала в грозу. Посетитель бах о шкаф, а скелет уже в ногах. А беременные дамы, помню, часто бастовали. Говорят, из них одна ночью негра родила.