Запретный Плод

Том I: Искра на Сухой Траве Глава 1: Бремя Памяти

Ульфрик: Медленное Удушье

Воздух в кабинете был густым и неподвижным, словно выдержанным в дубовых бочках вместе с дорогим виски, что неспешно убывало из хрустального бокала на столе. Но пахло здесь не винным погребом, а пылью веков, выделанной кожей древних фолиантов и едкой, тревожной озоной магических чернил. Ульфрик, вождь клана Огненных Полос, сидел за массивным столом, грубо сколоченным из тёмного дерева, и его могучая лапа с острыми, подпиленными когтями лежала на развёрнутой карте. Карта была старой, настолько старой, что кожаный пергамент пожелтел и потрескался по краям, а чернила выцвели, но контуры континента были выведены с изумительной, болезненной точностью.

На этой карте не было и намёка на королевства зверолюдов. Весь континент, от заснеженных пиков Хребта Холода на севере до знойных болот Южных Трясин, был окрашен в изумрудно-зелёные и серебристые тона и испещрён изящными эльфийскими вязями. «Сильванаар», «Ландериль», «Иллуэрин» – эти названия резали его взгляд, будто отточенные клинки. Он водил пальцем по пергаменту, ощущая шершавость под подушечкой, и его золотистые, с вертикальными зрачками глаза, холодным огнём горели в полумраке комнаты. Его собственная шерсть, густая, рыжеватая с угольно-чёрными полосами, казалась в этом свете ещё темнее, сливаясь с тенями, что клубились в углах.

Рядом с картой лежала стопка свежих, пахнущих дешёвой бумагой отчётов. Демографические сводки. Графики рождаемости. Отчёты старост деревень о новых случаях голода и болезней. Цифры складывались в безрадостную, неумолимую картину. Картину медленного, но верного удушья.

«Четыреста лет, – беззвучно шевельнул он губами, обнажая длинные клыки. – Четыре столетия назад они носили наши ошейники. Сто лет назад мы, истекая кровью, отвоевали право просто дышать. А сегодня… сегодня их магия, их проклятая, бездушная природа душит нас в каменных мешках наших же городов. Они называют это прогрессом и цивилизацией. Я называю это медленным, растянутым во времени удушьем целого народа».

Дверь в кабинет скрипнула, открывшись без стука. Ульфрик не повернул головы. Лишь одно ухо с чёрным кончиком дёрнулось и развернулось в сторону вошедшего. Он знал эту поступь – лёгкую, почти бесшумную, но отчётливо слышимую для его чуткого слуха.

– Ты слишком много времени проводишь в одиночестве с этими бумажными призраками, Ульфрик, – прозвучал низкий, хрипловатый женский голос. – Они высасывают твою силу. Сухие цифры не могут заменить запаха дождя и вкус реальной крови.

Хельга, его советница и некогда боевая подруга, остановилась по другую сторону стола. Она была волчицей, её серая шерсть тронута проседью на морде и груди, а в жёлтых глазах светился ум, отточенный десятилетиями интриг и сражений. На её шкуре, поверх простого кожаного дублёта, виднелись старые шрамы – молчаливые свидетели восстания и последующих войн.

– Цифры, Хельга, – Ульфрик отодвинул демографический отчёт, – это и есть кровь. Только выцвевшая и вписанная в таблицы. Кровь наших детей, которые рождаются в перенаселённых трущобах. Кровь наших охотников, возвращающихся с пустыми руками из лесов, где дичи не осталось. Они говорят, мы – варвары, дикари, не способные управлять своими землями. А что мы можем управлять? Камнями? Пылью?

Он ударил ладонью по карте. Стол содрогнулся, зазвенел хрусталь в бокале.

– Посмотри! – его голос, обычно глухой и ровный, приобрёл металлические нотки. – Они владели всем. Всем! А что нам оставили? Скалы да высохшие степи. И даже это они считают непозволительной щедростью. Их Священный Лес… – он провёл когтем по огромному зелёному пятну на карте, последнему оплоту эльфов, – он простирается на сотни миль. Пустует. Они не живут там, они… «созерцают». Пока наши дети плачут от голода.

Хельга внимательно смотрела на него, скрестив руки на груди.

– Говори прямо, Ульфрик. Зачем ты вызвал меня? Не для того же, чтобы в очередной раз пожаловаться на несправедливость мироустройства.

Ульфрик откинулся на спинку кресла. Оно затрещало под его тяжестью.

– Рорик, – произнёс он имя своего седьмого сына без тени отцовской теплоты. – Он видел пленную эльфийку в королевстве Ящериц. Рассказывал Иггрену. Говорит, она была… прекрасна. Несмотря ни на что. Несломленная.

Волчица хмыкнула, но в её глазах мелькнула тревога.

– Юная кровь кипит. Он мальчишка, впечатлительный. Увидел изящную игрушку и возжелал её. Что в том удивительного?

– Нет, – Ульфрик покачал большой, полосатой головой. – Иггрен говорил, в его глазах было не вожделение. Не страсть зверя. А… благоговение. Как будто он узрел не пленную тварь, а статую божества. Он ищет не тело, Хельга. Он ищет идеал. Доказательство, что есть нечто выше нашей «звериной» сущности. И это… это опасно. Идеалы размягчают волю. Делают уязвимым.

– Что ты предлагаешь? – спросила Хельга, уже понимая ход его мыслей.

– Наши сыновья… – Ульфрик снова посмотрел на карту, но видел он уже не её, а будущее. – Наши сыновья – это семена. Семена, которые мы бросаем в почву, удобренную кровью и пеплом. Они должны быть крепкими. Жестокими. Целеустремлёнными. Они не должны смотреть на эльфов с благоговением. Они должны видеть в них врага. Препятствие. Добычу. Только тогда они взойдут победой. Только тогда наш народ выживет.

– Ты говоришь о Рорике как о пешке, – констатировала Хельга.

– Мы все пешки в этой игре, старая волчица, – Ульфрик поднял на неё тяжёлый взгляд. – Я. Ты. Мои сыновья. Разница лишь в том, кто двигает нами. Я предпочитаю двигать сам, а не быть движимым голодом и отчаянием. Рорик ищет высшую цель? Что ж. Я дам ему её. Такую, что он забудет о своих эльфийских фантазиях. Он станет тем искрой, от которой вспыхнет сухая трава.

Он протянул лапу и налил в второй бокал виски, протолкнув его через стол к Хельге.

– Я не прошу тебя одобрять, старая подруга. Я прошу тебя советовать. Будет трудно. Будут потери. Но иного пути нет. Либо мы сломим их «священный» барьер и возьмём то, что нам нужно для жизни, либо нас ждёт медленная смерть в наших каменных клетках. Выбор, как мне кажется, очевиден.

Хельга взяла бокал, но не стала пить. Она смотрела на Ульфрика, на его сгорбленные, но всё ещё могучие плечи, на морщины у глаз, что прорезали густую шерсть. Она видела не тирана, не фанатика. Она видела вожака, загнанного в угол, который видел только один, кровавый выход для своей стаи.

– Очевиден, – тихо согласилась она, и в её голосе не было ни одобрения, ни осуждения. Была лишь усталая, вековая горечь. – Да сгниют их священные леса. Наши дети должны жить.

Калебриан: Щит и Меч

Ветер на стене был не просто ветром. Для Калебриана он был голосом, шепчущим на языке, который забыли все, кроме него. Он приносил запахи – свежести с эльфийских лугов, дыма и пота с человеческих улиц Веронии, и ту самую, едва уловимую ноту напряжения, что висела в воздухе последние десятилетия. Ноту надвигающейся грозы.

Вечный Барьер. Так назвали эту циклопическую стену из отполированного белого камня, опоясывающую эльфийский квартал Веронии. Для его сородичей он был символом силы, наследием былого величия, гарантией безопасности. Для Калебриана же, простоявшего на его стенах четыре сотни лет, Барьер был напоминанием. Напоминанием о страхе. О том дне, когда непобедимые эльфы дрогнули.

Он стоял, опираясь ладонями на прохладный парапет, и его высокий, некогда могущий, а ныне иссохшийся стан был прямым и неподвижным, как древко знамени. Его серебристые волосы, заплетённые в сложную воинскую косу, развевались на ветру. Лицо, с острыми, аристократическими чертами и миндалевидными глазами цвета старого золота, было испещрено сетью морщин – не от возраста, а от бремени памяти. На нём был лёгкий, но прочный доспех из мифриловой чешуи, на плечах – плащ из ткани, меняющей цвет в зависимости от освещения, сейчас он был тускло-серым, под стать его настроению.

Его взгляд, острый и ясный, несмотря на годы, скользил по городу, раскинувшемуся у подножия стены. Верония. Последний оплот сосуществования. Город-утопия, город-пороховая бочка. Эльфийские башни, стремившиеся в небеса, соседствовали с приземистыми, каменными домами зверолюдов. Улицы были полны жизни, пестрой и шумной. Вот по мостовой проходит гружёная повозка, запряжённая парой мохнатых, похожих на мамонтов, существ, которых приручили варги. Рядом, не глядя на них, скользят несколько эльфов в лёгких шелковых одеждах, их лица выражают вежливую, незыблемую отстранённость.

«Мы были вынуждены освободить их, чтобы они стали нашим щитом», – пронеслось в голове Калебриана. Воспоминания нахлынули, как прилив – яркие, обжигающие. Война с Тьмой. Непобедимые эльфийские легионы, дрогнувшие перед лицом нежити, что не знала страха и боли. Отчаянный союз с бывшими рабами. Их грубая, животная сила, сокрушающая костяные стройны нежити. Эльфийская магия, выжигающая орды, и зверолюды, прикрывающие магов своими телами.

– Мы дали им оружие, Калебриан, – тихо проговорил он сам себе, его голос был похож на шелест засохших листьев. – Обучили их тактике, дисциплине… и удивляемся, что они научились думать. Что они начали требовать. И вот этот щит… – он провёл рукой по стене, – этот щит, который мы им вручили, теперь бьёт нас по лицу. Мы создали монстра, способного бросить нам вызов.

Он помнил день подписания договора. Эльфы, ослабленные, потерявшие ореол неуязвимости, вынуждены были уступить. Освободить зверолюдов. Отдать им половину континента. Это был горьчайший напиток, который им пришлось испить – напиток из собственного унижения. А потом были новые уступки. Под давлением. Под угрозами. «Бескровно», как говорили лорды. Калебриан называл это иначе – медленной капитуляцией.

– Комендант?

Калебриан медленно повернулся. К нему подошёл молодой эльф в такой же мифриловой кирасе, его лицо было гладким и прекрасным, как утренняя заря, и столь же наивным. Леонардос, сын лорда Элианандера. В его зелёных глазах горел огонь убеждённости, который Калебриан в себе похоронил много десятилетий назад.

– Леонардос, – кивнул старый комендант. – Ты нёс дозор. Докладывай.

– Всё спокойно, комендант, – отчеканил юноша. Его взгляд с неприкрытой брезгливостью скользнул вниз, к шумным улицам зверолюдов. – Хотя… их становится всё больше. Словно тараканы. Ползают, суетятся. Иногда поднимают взгляды на стену. Наши стены. И в их глазах… я вижу не благодарность, комендант. Я вижу вызов.

– Они не тараканы, юноша, – устало поправил его Калебриан. – Они – народ. Голодный, отчаявшийся и сильный. А вызов в их глазах – это отражение нашего собственного страха. Мы боимся их, и они это чувствуют.

– Мы? Боимся? Эту… эту скотскую массу? – Леонардос возмущённо выпрямился. – Наша магия может смести их с лица земли!

– Наша магия, – Калебриан повернулся к нему, и его золотые глаза сузились, – требует времени и концентрации. А их сила – мгновенна. Они научились не штурмовать стены, Леонардос. Они научились открывать ворота изнутри. Предательством. Подкупом. Искрой, упавшей на сухую траву недовольства, что зреет в этом городе. Помни Войну с Тьмой. Они были нашим щитом. Но щит может и ударить.

Леонардос промолчал, но по его сжатым губам было видно, что слова старого воина не нашли в нём отклика. Он видел мир чёрно-белым. Эльфы – благородные и светлые. Зверолюды – дикари и угроза. Калебриану же было виднее than кто-либо, как эти чёрно-белые краски смешались в грязно-серую массу реальности.

– Усиль наблюдение за воротами в Нижний город, – приказал Калебриан, возвращаясь к созерцанию города. – И за всеми, кто имеет к ним доступ. Особенно за нашими… союзниками.

– Слушаюсь, комендант, – Леонардос отдал честь и удалился, его плащ развевался за ним как знамя.

Калебриан остался один на один с ветром и своими мыслями. Он смотрел на долину за стеной, на тёмную полосу Священного Леса на горизонте. Он прожил слишком долго. Он видел расцвет, падение и унижение своей расы. И теперь, стоя на этой стене, он чувствовал себя не стражем, а живым надгробием. Надгробием уходящей эпохи.

«Прощай, Верония, – подумал он с безграничной печалью. – Ты была красивой иллюзией. Но всему приходит конец».

И где-то в глубине души, в том месте, где когда-то горел огонь воина, он чувствовал не страх, а облегчение. Скоро, очень скоро этой иллюзии придёт конец. И начнётся война. Последняя война.

Глава 2: Лики Идеала

Иггрен: Благоговение Тигра

Таверна «Медвежья Лапа» была тем местом, где заканчивались законы Веронии и начинались негласные правила улиц. Воздух здесь был густым и тяжёлым, спрессованным из дыма дешёвых сигар, пара жирной пищи, пота множества тел и перегара крепкого, горького эля. Смех, грубый и раскатистый, боролся с грохотом кулаков по столам и звеном кружек. Здесь, в этом подвальном помещении с низкими, закопчёнными балками, собирались те, кому не было места на освещённых эльфийскими фонарях улицах Верхнего города – солдаты удачи, грузчики с доков, подмастерья из кузниц и просто те, кто искал забвения на дне кружки.

Иггрен сидел в своём обычном углу, спиной к стене, откуда ему был виден и вход, и вся зала. Эта привычка – занимать такую позицию – была выработана годами жизни в городе, где доверять следовало лишь собственным когтям и зрению. Он был варгом-волком, его шерсть, короткая и жёсткая, имела грязновато-серый оттенок, а на морде, пересекая левый глаз, шёл старый шрам – подарок от эльфийского клинка во время одной из пограничных стычек. Его глаза, жёлтые и умные, с постоянной примесью циничной усталости, медленно скользили по собравшимся, отмечая знакомые лица, оценивая потенциальные угрозы. На нём был поношенный кожаный дублёт, на груди – потёртая, но прочная кираса из закалённой стали. Он был голосом разума в стае Рорика, и сегодня его внутренний голос шептал, что вечер обещает быть непростым.

Рорик сидел напротив, упираясь мощными лапами в стол. Его тигриная стать, рыжевато-чёрная шкура и золотистые глаза выделяли его даже в этой разношёрстной толпе. Он был седьмым сыном Ульфрика, и в его осанке, в развороте плеч читалась породистость и та врождённая уверенность, что даётся лишь тем, кто с рождения знает о своей силе. Но сегодня эта уверенность была подорвана. Он уже успел опустошить несколько кружек крепкого медовуха, и алкогольный жар разгорячил его кровь. Его уши, с чёрными кисточками, нервно подрагивали, а хвост бил по ножке стола с глухим, раздражённым стуком.

– Слушай, Иггрен, – его голос, обычно звучный и уверенный, сейчас был хриплым и срывался на низкое рычание. – Ты ведь помнишь ту историю? Про королевство Ящериц? Про ту… пленницу.

Иггрен медленно отпил из своей кружки. Эль был горьким, как правда.

– Помню, – коротко кивнул он. – Ты рассказывал. Эльфийка.

– Да не просто эльфийка! – Рорик ударил ладонью по столу, и кружки подпрыгнули. Несколько ближайших посетителей обернулись, но, узнав сына вождя, поспешно отвели взгляды. – Их там было несколько. В клетках, на потеху толпе. Одну… одну я запомнил. Особенно.

Он замолчал, уставившись в темноту эля в своей кружке, словно пытаясь разглядеть в ней то прошлое.

– Её привезли недавно. Может, месяц, может, год… для них, для эльфов, что год, что день? – он с силой сжал кружку, и костяшки на его пальцах побелели. – Её пытали. Не для информации. Для забавы. Чтобы сломать. Годы, Иггрен, возможно, десятилетия… а может, и столетия унижений и боли.

Иггрен молча слушал, его волчье лицо не выражало никаких эмоций, но внутри всё сжималось. Он знал, к чему ведёт этот разговор. Он видел этот взгляд у Рорика и раньше – странную смесь одержимости и благоговения, которая не сулила ничего хорошего.

– И что же? – спросил Иггрен, стараясь, чтобы его голос звучал нейтрально. – Она сломалась? Умоляла о пощаде?

Рорик резко поднял на него взгляд, и в его золотых глазах вспыхнул настоящий огонь.

– Нет! – прорычал он так громко, что даже грохот в таверне на мгновение стих. – Вот в том-то и дело! Никакие надругательства, никакие истязания не смогли уменьшить её… её красоты. Её сущности. Она выглядела… божественно. Её кожа была бледной, как лунный свет, волосы – серебряными, будто вытканными из тумана. А её глаза… – он замолкает, подбирая слова, и его собственный взгляд становится отрешённым, – её глаза были огромными, цвета весенней листвы, и в них не было ни страха, ни ненависти. Они были обращены внутрь себя. Будто этот мир, её мучители, боль… всё это была ничтожная пыль, и ей не было до этого никакого дела. Она была несломленной. Абсолютно. Непоколебимой.

Иггрен смотрел на друга и видел в его глазах не похоть, не жажду обладания в привычном, зверином смысле. Он видел нечто иное, куда более опасное – благоговение. Рорик смотрел на ту пленницу, как жрец на статую божества. И это было страшнее любой животной страсти. Желание можно утолить, страсть – остудить. Но что делать с благоговением? С этой жаждой идеала, который невозможно достичь, но от которого невозможно отказаться?

– Рорик, – тихо, но твёрдо сказал Иггрен, наклоняясь через стол. – Это всего лишь пленница. Эльфийка. Одна из тех, чьи сородичи смотрят на нас сверху вниз, как на грязь. Их красота – это обманка, ширма, за которой скрывается ледяное высокомерие и уверенность в своём превосходстве. Ты видишь в ней нечто большее, потому что хочешь видеть. Ты ищешь оправдание чему-то, что не должно иметь места.

– Ты ничего не понимаешь! – Рорик отшвырнул кружку, и та с грохотом покатилась по полу. – Ты, как и все! Видишь только шерсть, клыки и когти! Ты не понимаешь, что может быть что-то выше этого! Что-то чистое, прекрасное, нетленное! Она – доказательство того, что мы, наши души… что они могут стремиться к чему-то большему, чем просто еда, сон и драка!

– К чему? – Иггрен не отступал, его голос стал жёстким, как сталь. – К тому, чтобы стать такими, как они? Холодными, бесплотными, живущими в своих башнях из слоновой кости? Мы – варги, Рорик. Наша сила в нашей плоти, в нашей крови, в нашей ярости! Твоя отец…

– Мой отец видит только землю и ресурсы! – перебил его Рорик, и в его голосе прозвучала горечь. – Он мыслит категориями выживания. А я… я хочу жить, Иггрен! Не просто дышать и размножаться, а жить, зная, что в этом мире есть нечто, ради чего стоит сражаться. Нечто прекрасное.

Иггрен откинулся на спинку скамьи, чувствуя, как тяжёлая, неприятная уверенность оседает у него в желудке. Он смотрел на разгорячённое, прекрасное в своей звериной силе лицо друга и видел в нём не будущего воина, а фанатика. Человека, который готов сжечь весь мир, чтобы хоть на мгновение прикоснуться к своему идеалу. И он, Иггрен, был бессилен что-либо изменить. Он мог лишь смотреть и ждать, когда эта искра воспламенит сухую траву, в которую Ульфрик уже давно подложил фитиль.

– Я видел в его глазах не похоть, а благоговение, – прошептал Иггрен сам себе, когда Рорик, мрачный и опьянённый своими мыслями, уставился в пространство. – И это было страшнее любого гнева или желания. Он смотрел на неё, как жрец на статую божества. И божества эти, как известно, требуют жертв.

Он допил своё пиво, ощущая его горький привкус на языке. Привкус надвигающейся беды.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.