Лоскутные сказки

Моим любимым бабушкам Оле и Нине.

И моему ангелу-хранителю бабушке Тамаре.

– Бабушка, бабушка, а где ты сказки прячешь? – спрашивает Софья.

– Не прячу их совсем, храню бережно, вот они, все тут – в сундуке, – отвечает старушка и указывает на огромный старинный сундук за печкой. – Сундук этот ещё мой батюшка смастерил, Иван Макарьевич.

– Узоры, узоры-то какие, ведь будто он и не деревянный вовсе, а из кружева! – восхищается девочка.

Подходит Софья к сундуку, откидывает засов, поднимает тяжёлую крышку, заглядывает внутрь, а там полным-полно тряпиц, лоскутов разных. Разглядывает-разглядывает девочка кусочки тканей, цветные, простые, с узорами, с вышивками, и ситцевые, и шёлковые, а потом и говорит:

– Нет тут сказок, лоскуты только.

– А давай мы с тобой, Софьюшка, одеяло лоскутное шить будем. Заодно и увидишь, что у каждого лоскута своя сказочка, – улыбается бабушка.

– Здорово! Конечно сошьём, – радуется внучка, хватает пухлыми ручками красный лоскут с вышивкой и спрашивает: – А какая сказочка у этого кусочка?

– Это лоскут с сарафана Варварушки, сестры моей, она, когда маленькой была, сарафан тот не снимала.

Давно это было, когда мы с сестрой девчонками босые по двору бегали. Собралась как-то Варя в лес по грибы да по ягоды и попросилась у матушки:

– Пусти меня, маменька, в лес. Грибов да ягод соберу.

– Одной-то боязно, заплутаешь вдруг? – волновалась мать.

– Да я в лес-то и не войду, так, у края, пособираю, глядишь, к обеду лукошко и наберётся, – уговаривала Варвара.

– Будь по-твоему, иди! Только слово держи, в чащу не заходи, – велела маменька.

Долго ли, коротко ли шла Варварушка, вдруг у самого леса земляники видимо-невидимо, посмотрела – а в лесу ещё больше.

«Тут рядом, только шажок в лес и обратно», – подумала Варвара.

Ягоды собирает, да и сама лакомится, до чего земляника спелая, сладкая, захотелось девочке наесться всласть и домой побольше принести. Так и не заметила Варвара, как вглубь леса зашла. Вот и полное лукошко ягод набрала, посмотрела вокруг девочка, дороги домой не узнала. Испугалась и давай аукать.

– Ау-ау.

В ответ только эхо лесное.

– Ау-ау, – не унималась Варварушка, из леса-то надобно до темноты выбраться.

Вдруг услышала тихий-тихий зов.

– Ау-ау, – откликается кто-то.

Побежала Варварушка на зов и сама «ау» кричать не забывала. А лес вокруг всё гуще, деревья к самому небу тянулись. Вот выбежала Варвара на полянку, а посреди поляны дерево высохшее стоит. Сухое-сухое, мёртвое, ни одного листа на нём, а на ветках шишечки от ветерка-шалуна качаются. Подошла Варвара, подивилась, что за шишечки такие чудные, да не на ели выросли, а на яблоньке дикой. Точно на яблоньке. Посмотрела по сторонам, никого нет.

– Кто же меня аукал? Да сюда вывел? – спросила девочка.

Но никто ей не ответил.

Тут, на счастье Варварушки, услыхала она топоры.

– Никак батюшка мой деревья неподалёку рубит! – обрадовалась девочка.

Хотела было бежать, да остановилась.

– Возьму-ка я этих чудных шишек с собой, смастерю кукол, играть с сестрой будем.

Сорвала она с нижней ветки три шишки и поспешила на стук топоров. Вот радость – и вправду это батюшка был. Обещала впредь Варварушка матушку слушаться, в лес одна не ходить.

Шишки те были крупные: с две ладони в длину, сверху конец вытянут, как колпачок, на маленьких человечков похожие, без шей, правда, что с коротенькими руками и ногами. Варварушка умелая мастерица была, сшила им одёжу, домики из бересты сделала и играла с ними, как с куколками. Имена им потешные придумала: Ширша, Шурша и Махоря.

Только с той поры в доме нечисть завелась. Бывало, Варвара с сестрицей пряжи напряли, а за ночь всю пряжу кто-то по полу раскатал. Или тесто на ночь поставили, а к утру – нет теста. Однажды заплату приштопали, а потом смотрят – дыра на прежнем месте, где заплата? Вот такие странности стали случаться.

Как-то ночью проснулась Варварушка и услышала, словно шепчется кто-то. Прислушалась девочка – и точно, тоненькими голосами из берестяных домиков говор доносился.

– Бежать нам надобно. Бежать в лес, откуда мы родом! – говорил один голос.

– Далече до леса, сами не добежим, – спорил второй.

– Коли Варвара нас принесла, пусть отнесёт обратно. И зачем ты только её в лесу аукал, пропала бы, и ладно, не злыдней это дело, людям помогать, – сердился первый голос.

– Хорошая она, милая девочка, да и жить тут в тепле и с молоком из кошачьей миски куда лучше, чем в лесу. Не пойду с вами, тут я останусь, с Варварушкой, – сказал третий, самый тоненький голосок.

– Эх ты! Для неё ты шишка, голова твоя дубовая! Поиграет и бросит в печь, – предупреждал первый голос.

– Точно, – поддакнул второй.

Открыла Варвара один глазок, сощурилась, попыталась в тусклом свете луны разглядеть двигающиеся тени на подоконнике. И точно, это шишечки её чудные из леса ожили, спорят, бранятся, а потом побежали пакостить. Матушкины нитки раскидали, из подтопки угольки на пол набросали, лапоть новый принялись грызть, тут-то Варвара не вытерпела и как крикнет:

– А ну стой, злыдни какие, мой лапоть портить!

Мигом человечки опять в шишки обернулись. Собрала их девочка, в кровать к себе положила, сказочку рассказала и молвила:

– Коли плохо вам у меня, неволить не буду, завтра же вас в лес и снесу.

Жалко стало Махоре с Варварушкой расставаться, он и заговорил с девочкой:

– За братцев не скажу, но я у тебя, Варя, останусь, в хозяйстве сгожусь, мышей гонять буду, пыль мести. Никогда ко мне никто так добр не был, не любил, не заботился, а в лесу и без меня злыдней много.

– И мы, и мы остаёмся. Ты прости нас, Варюшка, что пакостили, мы по-другому и не умеем, поживём – научимся, – пообещали Ширша и Шурша.

– Ох, какие вы забавные. Оставайтесь, конечно, живите, домовыми будете, – сказала Варварушка.

Вот так и появились в деревнях домовые, стали с людьми бок о бок жить, за домом приглядывать, по хозяйству помогать, птиц дворовых и скотину лечить. Да и не шишки теперь, а совсем человечками сделались. А коли обидишь домового, так он сразу свои злыднинские дела вспомнит и давай пакостить, бед не оберёшься.

– Вот лоскуток с Варварушкиного сарафана сказочку-то и поведал.

– Как здорово, бабушка! А у тебя злыдни живут? – спрашивает Софьюшка.

– Злыдни – в лесу, а те, что дома живут, домовыми зовутся, – поясняет бабушка.

– Ещё, ещё сказочку, пожалуйста, – выпрашивает внучка. – Вот! Этот шёлковый лоскут откуда?

– О! Это ханский подарок! Никитич халат до дыр износил, только этот лоскут лишь остался. А дело так было…

Жил-был мужичок-старичок, с виду простой, да непростой. Играл Никитич на балалайке так, что каждый, кто музыку ту слышал, сразу понимал, как мир наш прекрасен. Слава о его таланте на всё царство-государство разнеслась. Знатные купцы, ремесленники, мудрецы и простолюдины – все к нам в село приезжали, Никитича и его трёхструнную послушать.

Вот как-то пошёл старик в лес, веток на новые веники надрать, и вдруг видит – не то женщина, не то берёза. Стан тонкий, как ствол, стройна, высока, руки худющие, как веточки, на ветру качаются, на лицо бледная, а волосы, ей-богу, не вру, зелёные, как трава луговая. Вот так мне Никитич и сказывал, волосы, говорил, как трава. Кланялась дева лесная Никитичу.

– Здравствуй, Иван Никитич, известный на всю округу балалайщик. Знаю я тебя, каждый вечер песни твои слушаю, что мне ветер из села твоего приносит. Я – Хозяйка леса, хранительница деревьев, цветов, трав, зверей и птиц. Всему хозяин нужен, вот и лесу тоже. Просьба к тебе есть, милый человек. Выручай, Никитич, я в долгу не останусь: украл злой хан моего коня, да не конь это вовсе, а душа лесная. Без него и я, и всё в лесу погибнет.

В землю старик Хозяйке поклонился и молвил:

– Лестна мне твоя речь, Хозяюшка. Только как мне с ханским войском сразиться? Как коня освободить? Я и в молодости богатырём не был, а сейчас совсем стар стал и немощен. Дело моё нехитрое: плугом землю пахать да на балалайке играть.

– Может и старый, но один ты так инструментом владеешь, что душа поёт под твои песни. Иди к хану, сыграй, чтоб заслушался, а дальше уже братья мои, Ветер и Дождь, без тебя управятся, коня лесного освободят.

Согласился Никитич помочь, а как не согласиться-то, ведь сама Хозяйка леса просит. Взял балалайку, простился с родными и пошёл к ханскому лагерю.

– Коли жив буду, так вернусь. Не вернусь – не поминайте лихом, – сказал и был таков.

Раскинулось войско хана Аюма за дальней рекой, по всему берегу юрты расставлены, костры горят, скакуны породистые копытами землю русскую бьют, пар из ноздрей выпускают. Приехали проклятые дань собирать, а деревни, что платить откуп откажутся, хан приказал дотла сжигать. Лишь одна у Аюм-хана страсть была: лошадей, сказывали, любил он больше, чем людей, только с ними ласков был, гривы и хвосты расчёсывал. А каким лихим наездником Аюм слыл – ни один молодой джигит повторить бы не смог ханские лихачества! Со всего света Аюм собирал скакунов, самых красивых, самых сильных, вот и коня Хозяйки леса арканом слуги Аюма поймали да и увели в ханский табун.

Пришёл, значит, Никитич к татарскому войску, попросился лично с ханом поговорить. Подивились воины стариковой смелости, спросили Аюма, велел пустить старика к себе в юрту.

– Кто будешь? Зачем пришёл, старый человек? – Аюм-хан с неподдельным любопытством разглядывал Никитича.

Поклонился старик.

– Зовут меня Иваном, по батюшке Никитич я. За конём Хозяйки леса пришёл, что украли твои воины!

Рассмеялся хан так, что успокоиться смог, лишь испив кувшин кумыса до дна.

– Не украли они, – сердито сказал хан, – а поймали дикого скакуна!

– Ты же и сам понял, не дикий он был конь, а самой Хозяйки леса! – настаивал Никитич.

– Ай да старик! Я думал, богатыри придут коня вызволять, а тут ты. Да разве ты сможешь сразиться даже с самым слабым воином из моего войска? Да и оружия при тебе никакого!

– Со мной балалайка, уважаемый хан! Хочешь, сыграю? – спросил старик.

– Да на что мне твоя бренчалка, лучшая музыка для джигита – звон сабли, свист стрелы и стоны поверженных врагов.

– А тогда на спор? Я сыграю три песни, и если они понравятся тебе – коня заберу, нет – уйду ни с чем!

Снова рассмеялся хан, но добавил с хитрой ухмылкой:

– Согласен. Только если не понравится, то не носить тебе твоей головы.

Никитич кивнул в знак согласия. А что ему оставалось

– Давно никто так не смешил меня, старик! Играй скорей, – приказал Аюм-хан.

Заиграл Никитич на балалайке, зазвенели три струны плясовую, да так хорошо, так весело, что джигиты, что стояли в охране у входа в ханскую юрту, не устояли – заплясали. Хмуро взглянул на них хан, погладил свою тонкую бородку. Но до того войны нелепо скакали, что не выдержал Аюм и рассмеялся. А пока веселились, никто не заметил, как шкуры на стенах юрты затряслись от ветра. Зашёл с низким поклоном Чмуржэ-лучник.

– Сильный ветер поднялся, Аюм-хан! – сообщил юноша.

Хан глотнул чая, не вставая с подушек, и кивком головы указал Чмуржэ на выход. Поклонился лучник второй раз и вышел.

– Ну что, старик, давай дальше. Не ханское это дело – под балалайку прыгать.

Заиграл тогда Никитич грустную мелодию, до того нежную, лиричную, словно голос матери. Вспомнилось хану Аюму, как мать пекла лепёшки на рассвете, как отец его впервые на коня посадил… Сердце так и забилось в груди хана, будто проснулось от долгого сна. До того заслушался Аюм, что не заметил, как Никитич играть закончил.

– Ну что, хан, понравилось? Отдашь мне коня? – спросил балалайщик.

– Что?! – удивился хан. – Да для воина конь дороже дома! На вот тебе ханский кафтан в подарок.

Подарил он Никитичу длинный распашной с длинными рукавами и воротником шёлковый кафтан, который до талии застёгивался большими круглыми пуговицами. Диковинка!

– Ханский подарок царю не стыдно надеть! – сказал Аюм-хан.

Поблагодарил Никитич хана за щедрый дар, хотел было третью песню играть, но зашёл снова в ханскую юрту молодой лучник Чмуржэ.

– Ливень начался, мой повелитель, сильный, ничего не видно, – доложил он.

– Ливень всего лишь вода! – презрительно хмыкнул хан. – Выйди и больше не смей меня беспокоить, – рассердился Аюм.

Низко поклонился Чмуржэ и выскочил, как испуганный заяц, из ханской юрты. А Никитич заиграл последнюю песню. Да до того искусно, звонко, колыхаясь между ловкими пальцами звенели струны, до того хороша была музыка, что перед глазами хана возник прекрасный город из белого камня, с минаретами, дворцом с арками. И решил хан, что не будет больше со своим народом кочевать и воевать, а построит прекрасный город, что прославит его имя на века.

Закончил Иван Никитич играть и спросил хана шёпотом:

– Отдашь ли коня, о бесстрашный повелитель?

Хан погрузился в глубокие раздумья о строительстве города, махнул рукой стражникам, мол, выгнать балалайщика из юрты.

– Я дарю тебе свою милость, а не коня! Это щедрый дар, будь благодарен. Оставляю тебе твою голову, – крикнул Аюм вслед старику.

А снаружи Никитича град встретил, град величиной с горох, а то и больше. И чудно как-то наземь падает, а Никитича не трогает. Укутал Никитич в ханский кафтан балалайку и побрёл в родное село. Идёт балалайщик по лесу, тишина вокруг, град закончился, дождь умолк, ветер стих, как вдруг слышит старик стук копыт, обернулся, а пред ним конь красоты невиданной. Сам как первый снег белый, глаза как чистый ручей искрятся, грива, словно поле ржаное, на ветру колышется. Говорит конь человеческим голосом:

– Спасибо, дедушка, помог мне сбежать! Садись верхом, я тебя подвезу.

– Коли можно, подвези, родимый. Ноги мои старые не держат совсем, и дороги обратной в темноте не разобрать, – согласился Никитич.

Поскакал старик на волшебном коне, а он копытами земли не касается, парит будто в воздухе. Вдруг услышал Никитич посвист лихой и крики. Гнались за ними воины хана, а впереди всех – Чмуржэ. Юноша лук нацелил, тетиву натянул, выпустил стрелу. Полетела она в сердце музыканта, тут-то Ветер её и швырнул в дерево. А Чмуржэ на скаку уже вторую стрелу запустил. Не успел Ветер развернуться и от второй стрелы Никитича уберечь, но тут брат Дождь подоспел, тяжёлыми каплями ударил по стреле, упала она на землю. Конь волшебный быстр, да и ханские скакуны не уступают, вот-вот догонят, ближе и ближе копытами стучат, жадно воздух прохладный вдыхают. Запустил Чмуржэ третью стрелу, ничто уже старика не спасло бы. Да тут сама Хозяйка леса явилась, махнула рукой, и обернулась стрела в воробушка пестропёрого, взлетела, зачирикала. Испугался ханский лучник, остановил коней.

– Ступай к Аюм-хану и скажи – конь этот мой, – приказала лесная Хозяйка и исчезла.

Пришпорил скакуна Чмуржэ, поскакал во весь опор к ханской юрте, а там – чудо. Все стрелы в птиц превратились и улетели, а сабли в змей обернулись и, шипя, уползли от своих хозяев. Прибежал молодой джигит к хану, рассказал, что с ним в лесу произошло. Собрались старейшины на совет.

– Прокляла нас Хозяйка леса. Какие же мы воины без оружия? – спрашивали они хана.

Нахмурил Аюм-хан брови, покрутил толстым пальцем с массивными перстнями тонкие усики и сказал:

– Город будем тут строить!

Удивились старейшины, но спорить никто не стал.

– Мудрый! Мудрый хан, – шептали они.

Тем временем Никитич добрался до родных мест, нарядился в ханский халат да по передней улице через всю деревню щеголяет! Выбежали односельчане, встречают его, дивятся. Уж неужто сам Аюм-хан подарил?

– Сам, сам! Аюм-хан за мои песни и пожаловал! – улыбаясь, кивал Никитич.

– Лоскуток этот с того самого шёлкового халата.

– Как интересно, что у каждого лоскутка своя сказочка, – радуется Софьюшка.

– А Никитич-то жив ещё? – спрашивает девочка.

– Жив, жив, старый. Завтра сходим в гости, его балалайку послушаем, – улыбаясь, говорит бабушка.

– Бабушка, ты только посмотри. Я ленточку в сундуке нашла. Красивая, – восхищается Софьюшка.

Бабушка, прищурив глаза, задумывается:

– Что-то не помню, чья эта лента, – расстраивается старушка. – Ой, точно, Палашина. Подружки твоей матушки. Да-да, она подарила.

– А сказочка у ленточки есть? – спрашивает внучка.

– Конечно есть, – кивает бабушка.

Жила-была Палаша – девица-красавица, коса густая до пояса. Женихи со всех соседних деревень свататься приезжали, даже несколько из града Новгорода. Но не хотела она за них замуж. Люблю, говорит, Егорку – сироту-лапотника. Ох, как ужо отец Палашки ругался.

– Да за что ты так? Не для того трудился я всю жизнь и приданого тебе, как барыне, скопил, чтобы лапотнику отдать, – сетовал мужик.

– И не надобно мне твоего приданого, только благословение твоё, батюшка, и нужно.

– Не видать тебе моего благословения, – в сердцах крикнул отец.

В тот же вечер собрала Палашка вещи и убежала к Егорке в старый домишко на краю деревни. А на следующий день влюблённые обвенчались и стали вместе жить счастливо.

Был Егорка лапотником, ходил в лес, значит, лыко драл, сушил, готовил да лапти плёл. Лапти у него выходили красивые, ровные, удобные да прочные. А Палаша их на ярмарку носила, торговала там. Так и жили молодые – в труде, в любви и согласии.

Вот однажды пошёл Егорка в лес за лыком, подошёл к молодой липке, хотел было кору с дерева ободрать, а оно как запоёт человеческим голосом, тоскливо так, аж душу скрутило:

Подивился Егорушка, да подумал – почудилось, ветрено нынче, листва расшумелась. Не тронул липку, пошёл поваленные стволы искать, чтоб без коры деревья не погибли. Надрал лыка, вернулся домой, Палаша его встретила: похлёбки наварила, пряжи напряла. Пообедал с молодой женой Егорка, похвалил обед, молодицей полюбовался. Вот оно, счастье человеческое. Посидели помиловались и за работу принялись. Замочил лыко лапотник в тёплой водице, отмокало оно там день. Наутро скоблил кору, остался только луб. Отобрал Егорка нужной длины полоски, плёл-плёл, наплёл двадцать пять пар лаптей. Понесла их в воскресенье Палаша на ярмарку в град столичный.

Долго ли, коротко ли, разлетелась молва людская про девицу-красавицу, что лапти искусно сплетённые продаёт, издалека стали приезжать: кто на Палашу поглядеть, кто лапти купить. А лапти и вправду носить – не сносить, и дошла про них слава до самого царя.