- -
- 100%
- +
Каждый московский театр имел свою публику. Самая требовательная и строгая публика была в Малом театре. На первых представлениях всегда бывали одни и те же строгие, истинные любители искусства. Люди, повидавшие все лучшее за границей, они в состоянии были заплатить огромные деньги барышникам или при помощи связей и знакомств получить билеты из кассы.
И рецензенты тогда были строгие и важные. Они занимали места от второго до четвертого ряда: у каждой газеты свое кресло.
Важно и торжественно входили они в зрительный зал, когда уже вся публика сидела на своих местах. Как сейчас вижу: с биноклем, опершись на барьер, осматривает театр Н. П. Кичеев, стройный, вылощенный сотрудник «Новостей» Нотовича; рядом с ним, всегда неразлучно, А. Д. Курепин, фельетонист «Нового времени».
Вот идет на свое место небольшой, с палочкой, человечек. Это – С. Ф. Флеров, самый серьезный из рецензентов, писавший в «Московских ведомостях» под псевдонимом С. Васильев; к его статьям, всегда руководящим, очень прислушивались актеры.
Быстро, почти ощупью, как-то боком пробегал, в сопровождении капельдинера, седовласый С. А. Юрьев и садился рядом с таким же седовласым М. Н. Ремезовым – оба из «Русской мысли». Тут же сидел и А. П. Лукин из «Русских ведомостей», Вл. И. Немирович-Данченко из «Русского курьера» и Н. О. Ракшанин из «Московского листка».
Это были присяжные рецензенты – гроза артистов, всегда одинаковые и неизменные на премьерах всех театров.
На первых представлениях Малого театра, кроме настоящих театралов, бывало и именитое московское купечество; их семьи блистали бриллиантами в ложах бельэтажа и бенуара. Публика с оглядкой, купечески осторожная: как бы не зааплодировать невпопад. Публика невыгодная для актеров и авторов.
В Большом театре на премьерах партер был занят барами, еще помнившими крепостное право, жалевшими прежнюю пору, брюзжащими на все настоящее и всем недовольными.
Зато верхи были шумливы и веселы. Истинные любители оперы, неудавшиеся певцы, студенты, ученики разных музыкально-вокальных школ, только что начавших появляться тогда в Москве, попадающие обыкновенно в театр по контрамаркам и по протекции капельдинеров.
…И шумит, и гудит, и не троньте его,Яко наг, яко благ, яко нет ничего…В верхних ложах публика «наплывная». Верхняя ложа стоила пять рублей, и десяток приказчиков и конторщиков набивали ее «по полтине с носа» битком, стоя плотной стеной сзади сидящих дам, жующих яблоки и сосущих леденцы.
– И чего актеры поют, а не говорят, слов не разберешь! – жаловались посетители таких лож.
– Одна песня, а слов нет!
Ложи бенуара и бельэтажа сплошь занимались купечеством: публика Островского.
Иногда в арьерложе раздавался заглушенный выстрел; но публика не беспокоилась: все знали, что в верхней ложе жених из ножевой линии угощал невесту лимонадом.
Премьеры театра Корша переполнялись обыкновенно передовыми людьми: писатели, актеры и поклонники писателей и актеров, спортсмены, приезжие из провинции на бега, среднее купечество и их дамы – все люди, любящие вволю посмеяться или пустить слезу в «забирательной драме», лучшая публика для актера и автора. Аплодисменты вплоть до топания ногами и крики при вызовах «бис, бис» то и дело.
«Отколупнет ли крендель» Градов-Соколов, закатит ли глаза томная Рыбчинская, рявкнет ли Соловцов или, как в барабан, лупит себя по груди Рощин-Инсаров, улыбнется ли, рублем подарит наивная Мартынова – на все отзыв от всей души, с шумом и грохотом.
В антрактах купеческие сынки перед зеркалом в уборной репетируют жесты изящного Петипа.
Сам Федор Адамович Kорш ныряет среди публики, улыбается и радуется полному сбору.
Как-то священник соседней с театром церкви пожаловался Коршу, что народ мало ходит в церковь. А Корш ему:
– Репертуарчик старенький у вас! У меня вот каждая пятница – новинка, и всегда полно…
Весел Корш, весела публика, веселы актеры, дебютантам – благодать: как ни играй, успех обязательно.
В театре Родона – оперетка… Своя там публика. Пожившая, износившаяся – старые развратники, наблюдающие обнаженные торсы и рассматривающие в бинокли, не лопнуло ли где-нибудь трико у артистки. Публика, воспитанная и «Салошках», кафешантанах и в театральных маскарадах.
Были еще два театра – «Немчиновка» и «Секретаревка». Там играли кружки любителей. Много из этих кружков вышло хороших актеров, театры эти сдавались внаймы на спектакль. И каждый кружок имел свою публику.
Один из моих друзей – репортер – прямо по нюху, закрыв глаза, при входе в зал угадывал, какой кружок играет: рыбники ли, мясники ли, овощники ли из Охотного ряда. Какой торговец устраивает, такая у него и публика: свой дух, запах, как у гоголевского Петрушки. Особенно рыбники.
Помню курьез. В числе любителей был в Москве известный гробовщик Котов. Недурно играл. Поставил он «Свадьбу Кречинского» и сам играл Кречинского. Зал бушевал, аплодируя после первого акта, ведь после каждого спектакля Котов угощал публику ужином – люди все были свои.
Наконец, второй акт. Вдруг неожиданно, запыхавшись, в шубе вбегает на сцену его приказчик и шепчет что-то Котову на ухо.
– Ну? Сейчас. Ступай отсюда!
– Да торопитесь, а то перехватят!
Кречинский сорвал сначала одну бакенбарду, потом другую и бросился, ни слова не говоря, бежать со сцены.
Оказалось, что умер один из богачей Хлудовых, и он побежал получить заказ.
Публика не обиделась: дело прежде всего!
И стали танцевать.
Но совершенно особенные картины можно было наблюдать в незадачливом детище М. В. Лентовского, в театре «Скоморох».
Театр этот назывался «народным», был основан на деньги московского купечества. Конечно, народным в настоящем смысле этого слова он не был. Чересчур высокая плата, хотя там были места от пяти копеек, а во-вторых, обилие барышников делали его малодоступным не только для народа, но и для средней публики.
Не было и подходящего репертуара, но труппа была прекрасная, и посетители валили валом.
Публика ходила в «Скоморох» самая разнообразная: чуйки, кафтаны, тулупы, ротонды, платья декольте шелковые, шерстяные, ситцевые и сарафаны.
В фойе, в буфете дым стоял от разного табаку, до махорки включительно. В зрительном зале запах полушубка и смазных сапог.
В «купонах» на верхотуре сидят две хорошенькие модистки.
– Ах, какой душка Лентовский! – восклицает одна.
– Да надоела ты мне с ним! Целое утро Лентовский да Лентовский, давай лучше плешивых считать!
– Давай. Один, два, три!..
– Позвольте, Софья Терентьевна, от всего моего сердца предложить вам сей апельсин, – говорит военный писарек, вынимая из заднего кармана пару апельсинов.
– Ах, какой вы, Тихон Сидорович! Вечно собьет…
– Вы чем это изволите заниматься?
– Оставьте! Двадцать два, двадцать три… – ткнула пальцем Соня чуть не в самую плешивую голову сидевшего впереди их купца.
– Эфти вы насмешки лучше оставьте-с, постарше себя не тычьте, заведите свою плешь, да и тешьтесь. А насчет чужой рассуждение не разводите-с!
– Позвольте-с, – авторитетно заявляет писарь, поправляя капуль, – это-с, собственно, не касательно вашей плеши, а одна профанация насчет приятного препровождения времени.
– А тебя не спрашивают, не к тебе речь. Погоди, и твой капуль-то вылезет. Вот у меня Филька – приказчик есть. Тоже капулем чесался. Придет к паликмахтеру, да и говорит: остриги меня, чтобы при хозяине по-русски, а без хозяина а-ля капуль выходило…
– Семьдесят два, семьдесят три, семьдесят четыре, семьдесят пять…
– А вы знаете, Софья Терентьевна, песенку про плешивых-с? – Семьдесят девять… восемьдесят…
– Мы плешивых песенок не знаем. Впрочем, спойте.
– Извольте-с.
Плешь к плеши приходила,Плешь плеш говорила:Ты плешь, я плешь,На плешь капнешь,Плешь обваришь,Что заговоришь…– Не ожидала от вас таких глупостев, Тихон Сидорович, не ожидала-с…
– Что с дурака взять? – замечает плешивый купец.
– Сам дурак.
– Ну ты сам дурак и выходишь!
– То есть какое вы имеете полное право ругаться?
– Еще бьют дураков-то, да и плакать не велят.
– Восемьдесят один, восемьдесят два… восемьдесят три…
– Сиволапый мужик…
– Барин с Хитрова! Жулье!
– Кто? Я жулье?
– Известно, ты.
– Кто, я? Жулье?
– Жулье…
– Жулье? Господин околоточный, господин околоточный… Пожалте-с!
Околоточный грозит от входа пальцем. Поднимается занавес. В театре крики:
– Тише! Тише!
Слышится тихий шепот:
– Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один…