Не танцуйте гопак в тронном зале!

Глава 1

Ночь выдалась именно такая, какие обычно заказывают для третьесортных драм: где герой непременно должен страдать, а зритель – сочувственно жевать что-нибудь хрустящее. Мелкий, настырный дождь не просто стучал по черепице королевского замка – он будто пытался взять её измором, капля за каплей внушая мысль о тщетности всего сущего, особенно попыток проникнуть внутрь незамеченным. Ветер за окнами верхних этажей подвывал с упорством коммивояжера, предлагающего подписку на журнал «Вестник Неизбежной Тоски», и Аларик Ветреный, покачиваясь на предательски скрипучем карнизе, думал, что даже этот коммивояжер был бы сейчас более желанным гостем, чем он сам для обитателей замка.

Он был писателем. А писатели, как известно, личности беспокойные, вечно сующие свой нос (а иногда и все остальное) туда, куда приличные люди даже не смотрят. Вот и сейчас Аларик лез в окно королевской спальни не ради фамильных драгоценностей – те его интересовали примерно так же, как прошлогодний снег интересует пингвина в брачный период. У него была миссия, возвышенная и, как большинство возвышенных миссий, отчаянно глупая: спасти королевство от литературной катастрофы. Ну, и от тирании заодно, если получится. Хотя тирания, по его скромному мнению, была лишь следствием катастрофы литературной. Плохие тексты всегда приводят к плохим поступкам – это Аларик знал точно.

Карниз закончился. Дальше шел подоконник, широкий, как обещания политиков перед выборами, и такой же скользкий. Аларик прислушался. За тяжелыми, расшитыми не то грифонами, не то очень недовольными курами портьерами было тихо. Только ветер продолжал свою заунывную арию и дождь аккомпанировал ему на всех водосточных трубах замка. «Интересно, – подумал Аларик, осторожно нажимая на створку окна, – охрана здесь вообще существует, или они все ушли на принудительные курсы современного танца?» Окно, смазанное, видимо, еще при дедушке нынешней Королевы, поддалось с протестующим скрипом, который в ночной тишине прозвучал громче, чем увертюра к концу света. Аларик замер, ожидая топота стражи и воинственных криков. Ничего. Только сердце колотилось где-то в районе горла, мешая дышать и думать о высоком.

Он скользнул внутрь.

Королевская спальня встретила его запахом. Это был тот самый, ставший легендой и проклятием всей страны, аромат – тонкая, навязчивая вонь паленых бинтов, которую Ее Величество Элоиза почему-то считала верхом изысканности и символом своего несгибаемого правления. Аларику всегда казалось, что этот запах больше символизирует необходимость срочно проветрить и вызвать пожарную команду. В остальном покои были… грандиозны. В том смысле, что здесь было очень много всего очень дорогого и очень безвкусного. Мебель с таким количеством позолоты, что могла бы ослепить среднего дракона, картины, на которых абстрактные кляксы боролись с геометрическими фигурами за право называться искусством, и огромная кровать под балдахином, напоминающим скорее попытку построить цирковой шатер в домашних условиях.

А за массивным письменным столом, освещенная единственной свечой, оплывавшей на серебряный подсвечник слезами бессилия, сидела она. Королева Элоиза.

Она была красива той нервной, хищной красотой, от которой у одних мужчин подкашивались коленки, а у других – возникало острое желание проверить, нет ли поблизости запасного выхода. Темные волосы, стянутые в сложный узел, напоминающий скорее головоломку, чем прическу, открывали высокий лоб и точеные скулы. На ней было что-то летящее, шелковое, цвета грозовой тучи, и она яростно грызла кончик гусиного пера, глядя на лист пергамента с таким отчаянием, будто тот только что сообщил ей о повышении налогов на королевские капризы.

Аларик кашлянул. Негромко, но достаточно, чтобы его заметили. Он вообще считал, что эффектное появление – это половина успеха. Вторая половина – успеть вовремя исчезнуть.

Королева вздрогнула так, словно ее ткнули раскаленной кочергой. Перо вылетело из ее пальцев и совершило замысловатый пируэт в воздухе, прежде чем приземлиться в чернильницу с тихим, осуждающим всплеском. Глаза Ее Величества, цвета темного меда с опасными золотыми искрами, впились в Аларика.

«Ты… кто такой?» – выдохнула она. Голос у нее был низкий, с той хрипотцой, которая могла бы свести с ума любого мужчину, если бы не сопровождалась выражением лица, ясно говорящим: «Одно неверное слово – и твоя голова украсит мои ворота».

Аларик склонил голову. «Всего лишь скромный ценитель изящной словесности, Ваше Величество. Забрёл на огонёк… так сказать, привлеченный сиянием вашего таланта». Это была наглая ложь, но писатели часто лгут. Это называется «художественный вымысел».

Королева прищурилась. «Ценитель? Ночью? Через окно?» В ее голосе зазвенел металл, который обычно предшествовал командам вроде «Отрубить!» или «Накормить им моих гончих!».

«Талант, Ваше Величество, подобен маяку, – не моргнув глазом, продолжил Аларик, медленно приближаясь. – Он манит заблудшие души даже сквозь бурю и мрак». Он бросил взгляд на исписанный лист пергамента на столе. «Позвольте полюбопытствовать, над каким шедевром вы трудитесь в столь поздний час?»

Казалось, Королева на мгновение растерялась. Ее взгляд метнулся к пергаменту, потом обратно к Аларику. В нем промелькнуло что-то похожее на… смущение? Или это была просто ярость, выбиравшая направление для удара?

«Это… – она запнулась, что было для нее крайне нехарактерно. – Это Королевский Манифест. О Духе Нации и Непреложности Модерна!»

Аларик подошел ближе. Запах паленых бинтов стал почти невыносимым, но профессиональное любопытство пересилило. Он заглянул через ее плечо. Строчки прыгали перед глазами, кривые, как улыбка висельника, и полные таких высокопарных банальностей, что у Аларика задергался левый глаз. «Народ наш, подобно гордой птице, должен парить в эмпиреях строго заданных хореографических па, отбросив низменные подергивания фольклорных рудиментов…»

Он не выдержал.

«Простите, Ваше Величество, – сказал он, и голос его был обманчиво мягок, – но это не манифест. Это… это похоже на предсмертную записку здравого смысла, написанную под диктовку взбесившегося попугая».

Тишина, обрушившаяся на комнату, была настолько плотной, что, казалось, ее можно было намазывать на хлеб вместо масла. Даже ветер за окном притих, будто заслушавшись. Королева Элоиза медленно повернула к нему голову. Ее лицо из цвета грозовой тучи превратилось в цвет очень спелого помидора, который вот-вот лопнет.

«Что… ты… сказал?» – прошипела она так, что Аларик почувствовал, как по спине пробежал холодок, не имеющий никакого отношения к сквозняку из окна.

Аларик вздохнул. Пути назад не было. Да он его и не искал. «Я сказал, Ваше Величество, что это чудовищно. Ваша метафора с птицей спотыкается на взлете и разбивается о скалу банальности. «Эмпиреи строго заданных хореографических па» – это звучит так, будто вы пытаетесь заставить ангелов маршировать строем. А «низменные подергивания фольклорных рудиментов»… Ваше Величество, вы хоть представляете, как это оскорбительно для тех самых рудиментов? Да они бы обиделись, если бы умели читать!»

Он ожидал крика, приказа страже, возможно, немедленного запуска в его сторону тяжелым серебряным подсвечником. Но Королева молчала. Она смотрела на него во все глаза, и в их глубине уже не было чистого гнева. Там плескалось что-то еще – изумление, неверие и… да, кажется, тот самый интерес, который возникает у человека, впервые увидевшего говорящую собаку. Особенно если эта собака только что раскритиковала его любимый галстук.

Наконец, она произнесла, и голос ее был на удивление спокоен, хотя и вибрировал, как натянутая струна: «Ты… Ты смеешь?!»

«Смею, Ваше Величество, – твердо ответил Аларик. – Потому что кто-то должен. И потому что слова – это моя работа. А смотреть, как их так безжалостно калечат, для меня физически больно».

Королева Элоиза резко встала. Подошла к окну, хрустнув шелками платья, и несколько мгновений смотрела на хлещущий по стеклам дождь. Потом так же резко развернулась. В ее глазах плясали опасные огоньки, но это уже не была слепая ярость. Это была ярость мыслящая.

«Хорошо, – сказала она, и от этого «хорошо» у Аларика все внутри похолодело сильнее, чем от карниза. – Если ты такой умный. Если ты считаешь, что можешь лучше…» Она сделала шаг к нему, впиваясь взглядом. «Тогда напиши! Напиши это лучше, ценитель!» Она ткнула пальцем в сторону стола, где лежал несчастный пергамент. «Докажи, что твои слова чего-то стоят, кроме наглости!»

Аларик моргнул. Такого поворота он, признаться, не ожидал. Он ожидал темницы, пыточной, в крайнем случае – быстрого и не слишком мучительного конца. Но вот этого…

«Вы предлагаете мне… – он осторожно подбирал слова, – стать вашим… литературным негром, Ваше Величество?»

«Я предлагаю тебе, – отчеканила Королева, и в уголках ее губ мелькнула тень улыбки, которая не сулила ничего хорошего, – заткнуться и писать. Или я найду твоей голове лучшее применение, чем носить шляпу. Например, в качестве предупреждения другим «ценителям». У тебя есть ночь. К утру я хочу видеть нечто, от чего у меня не возникнет желания сжечь всю королевскую библиотеку вместе с тобой».

Она указала на стул у стола. «Работай, писатель. И да поможет тебе твоя наглая муза».

С этими словами Королева Элоиза величественно прошествовала к своей огромной кровати, отдернула полог и скрылась за ним, оставив Аларика одного посреди враждебной спальни, наедине с запахом паленых бинтов, оплывающей свечой и заданием, которое было одновременно спасением и смертным приговором.

Аларик посмотрел на пергамент. Потом на окно, за которым все еще выл ветер. Потом снова на пергамент. «Кажется, – пробормотал он себе под нос, – вечер перестает быть томным». И сел за стол. В конце концов, он был писателем. А для писателя нет ничего невозможного, если под рукой есть перо и достаточно отчаяния.

Глава 2

Утро встретило Аларика не пением птиц и не ласковым солнцем (которое, кажется, вообще забыло дорогу в эту часть королевства), а тяжелым взглядом Королевы Элоизы. Она сидела за тем же столом, сменив вчерашнее грозовое платье на что-то цвета утренней зари, если бы заря страдала бессонницей и легкой формой экзистенциального кризиса. За ночь Аларик, подпитываемый страхом, кофеином (который ему милостиво принесла испуганная служанка, похожая на мышку, застигнутую в кладовке с сыром) и тем особым видом вдохновения, что приходит только на грани отчаяния, действительно написал. Не весь манифест, разумеется, – на это не хватило бы и недели каторжных работ, – но переделал тот самый злосчастный кусок про птицу, эмпиреи и рудименты.

Королева взяла исписанный лист двумя пальцами, будто это был не текст, а какой-то особо ядовитый паук. Читала она медленно, шевеля губами, и Аларик почти физически ощущал, как каждое слово проходит через ее королевский цензурный аппарат. Он стоял рядом, стараясь дышать ровно и не показывать, что его ладони вспотели так, словно он только что пожал руку ста пятидесяти нервным осьминогам.

«Народ наш, – прочитала Королева вслух, и голос ее был неожиданно задумчив, – это река, полная скрытой мощи. Задача мудрого правителя – не перегородить ее плотинами устаревших привычек, но направить ее течение в русло созидательного танца, где каждый изгиб мысли отражает величие современного замысла…» Она подняла на него глаза. В них все еще плясали опасные искорки, но к ним примешалось что-то новое. Недоумение? Или, о ужас, подобие одобрения?

«Это… не так отвратительно, как я думала», – наконец произнесла она. Для королевской похвалы это было почти эквивалентом бурных оваций. «По крайней мере, здесь нет птиц, которые спотыкаются».

Аларик позволил себе едва заметный вздох облегчения. «Я старался, Ваше Величество. Реки, на мой взгляд, более податливы для метафор государственного управления. И менее склонны к несанкционированным полетам в сторону банальности».

«Хм. Реки», – повторила Королева, снова уставившись в текст. «А что ты скажешь насчет этого?» Она ткнула пальцем в другой абзац своего первоначального творения. «Вот здесь я пишу, что оппозиция – это как сорняк на безупречном газоне нашего государства, который нужно выпалывать каленым железом эстетики!»

Аларик едва не застонал. «Ваше Величество, при всем уважении, «каленое железо эстетики» звучит так, будто вы собираетесь пытать людей красотой. Что, конечно, оригинально, но может вызвать некоторые… логистические трудности при исполнении. И потом, сорняки… они такие предсказуемые. Может, оппозиция – это скорее… диссонанс в идеально слаженной симфонии вашего правления? Диссонанс, который лишь подчеркивает гармонию целого, если его правильно… аранжировать?» Он сам не всегда понимал, что несет, но главное было говорить уверенно и с умным видом. Иногда это срабатывало.

Королева нахмурилась, обдумывая. «Диссонанс… Аранжировать…» Она посмотрела на Аларика так, будто он был сложным математическим уравнением, которое она почти решила, но в последний момент забыла таблицу умножения. «В этом что-то есть. Звучит… концептуально».

В этот момент дверь без стука отворилась (видимо, стук в этом замке считался проявлением непростительной мягкотелости), и в комнату вошел человек. Он был невысок, одет в безупречно скучный серый камзол и носил на носу очки в тонкой оправе, которые придавали ему вид либо очень умной совы, либо очень дотошного налогового инспектора. Это был лорд-канцлер Бонифаций. Его появление было таким же тихим и неотвратимым, как наступление осени или очередной финансовый кризис.

«Ваше Величество, – произнес он голосом, лишенным каких-либо интонаций, будто слова для него были всего лишь набором стандартных деталей. – Утренняя почта. И… – он едва заметно скосил глаза на Аларика, – некий… э-э-э… вопрос, требующий вашего мудрого решения относительно нового придворного оформителя текстов».

Аларик понял, что «оформитель текстов» – это он. И что слово «оформитель» в данном контексте звучало почти как «подопытный кролик».

Королева Элоиза махнула рукой в сторону почты. «Почта подождет. А это, Бонифаций, – она кивнула на Аларика с таким видом, будто представляла редкий и слегка опасный экспонат, – месье Аларик Ветреный. Мой новый… литературный советник».

Бонифаций поднял бровь. Это было едва заметное движение, но в нем читалось столько скепсиса, сколько не поместилось бы и в трехтомный трактат «О вреде скоропалительных кадровых решений».

«Литературный советник?» – переспросил он, и в его голосе послышалось что-то похожее на скрип несмазанной бюрократической машины. «Весьма неожиданно, Ваше Величество. Обычно вы предпочитали выражать свои мысли… более непосредственно». Под «непосредственно», очевидно, подразумевались указы, начинающиеся со слов «Повелеваю!» и заканчивающиеся «Несогласных – на дыбу!».

«Времена меняются, Бонифаций, – заявила Королева с видом человека, только что открывшего новый континент (в данном случае, континент метафор). – Сила слова не менее важна, чем сила… ну, ты понимаешь». Она снова махнула рукой, едва не смахнув чернильницу. «Месье Ветреный будет помогать мне оттачивать формулировки для нового Манифеста. Чтобы он был не только грозен, но и… поэтичен».

Бонифаций посмотрел на Аларика так, словно тот был экзотической болезнью, от которой еще не придумали вакцины. «Поэтичен. Разумеется. Весьма практичный подход к государственному управлению». Он сделал едва заметную паузу. «Надеюсь, его… поэзия… не будет слишком дорого обходиться казне? И его лояльность проверена соответствующими службами?»

Аларик почувствовал, как по спине снова пробежал знакомый холодок. Этот серый человек был куда опаснее, чем казался.

«Его лояльность, Бонифаций, – отрезала Королева, – это моя забота. А что до казны… талант бесценен. Особенно если он помогает выразить величие моего замысла так, чтобы это поняли даже самые… э-э-э… альтернативно одаренные подданные». Она одарила Аларика взглядом, который можно было трактовать как «еще одна бездарная строчка – и ты узнаешь цену своему таланту в очень твердой валюте».

«Как скажете, Ваше Величество», – Бонифаций чуть склонил голову, но глаза его за стеклами очков остались холодными и внимательными. «Тогда, если позволите, текущие дела…»

Первая «творческая сессия» была окончена. Аларик остался с ворохом королевских идей, от которых волосы на голове вставали дыбом (если бы они у него там еще остались в достаточном количестве после такой ночи), и с неприятным ощущением, что за каждым его шагом теперь будет следить пара очень проницательных серых глаз. Контракт был подписан – не чернилами на пергаменте, а страхом и отчаянной надеждой. И Аларик очень хорошо понимал, что душа в этом контракте была не единственным предметом торга. Редактура королевских мыслей обещала быть занятием не просто сложным, а смертельно опасным.

Глава 3

Дни потекли, как патока в холодный день – тягуче, медленно и с отчетливым привкусом безысходности, который здесь, при дворе Ее Величества Элоизы, казался таким же неотъемлемым элементом атмосферы, как и вездесущий аромат паленых бинтов. Аларик начал привыкать к этому запаху. Не в том смысле, что он ему нравился – нет, от него по-прежнему хотелось чихать и думать о вечном, желательно где-нибудь очень далеко отсюда. Но он перестал быть шоком, превратившись в фон, в часть абсурдной мозаики королевской жизни.

Он видел Королеву каждый день. Их «творческие сессии» проходили в ее кабинете, который одновременно служил и малой тронной залой, и, судя по количеству зеркал странной формы, репетиционным залом для одного очень эксцентричного танцора. Королева Элоиза фонтанировала идеями для Манифеста с энергией вулкана, которому срочно нужно было избавиться от излишков магмы. Идеи эти были одна другой замысловатее и дальше от здравого смысла.

«Аларик! – могла она воскликнуть, врываясь в его временную каморку, которую ему выделили рядом с кладовкой для сломанных танцевальных туфель. – Мне приснилось! Манифест должен начинаться с утверждения, что гравитация – это всего лишь дурная привычка, от которой нация должна избавляться путем интенсивных прыжков под музыку модерн!»

Или: «Месье Ветреный, я тут подумала… А что, если мы объявим все круглые предметы вне закона? Круг – это замкнутость, стагнация! А нам нужен прорыв, острые углы, понимаете? Манифест должен это отразить! Запретить круглые монеты, тарелки, головы… ну, с головами, может, погорячилась, но вы поняли идею!»

Аларик понял. Он понял, что его работа здесь сродни работе канатоходца над пропастью, кишащей крокодилами, причем крокодилы эти обладают скверным характером и очень специфическими литературными вкусами. Он научился слушать, кивать с самым умным видом, на какой был способен, а потом осторожно, как сапер на минном поле, предлагать «небольшие стилистические улучшения».

«Ваше Величество, идея с гравитацией – это, безусловно, прорыв! – говорил он, старательно избегая ее взгляда, в котором уже загорался огонь фанатичного реформатора. – Но, возможно, для начала мы могли бы сосредоточиться на преодолении гравитации… метафорической? Гравитации устаревших идей, например? Это подготовит нацию к более… радикальным прыжкам в будущем».

Иногда это срабатывало. Королева, которой нравились умные слова, даже если она не всегда понимала их точный смысл, могла задуматься и сказать: «Метафорическая гравитация… Да, в этом что-то есть. Звучит… весомо».

Именно так, по капле, Аларик начал вплетать в безумную ткань королевского Манифеста свои собственные нити. Очень тонкие, почти невидимые. Он льстил, он восхищался (сквозь зубы), он цитировал несуществующих древних философов, которые, по его словам, предвосхитили гениальные идеи Ее Величества. И между делом, под видом «улучшения стиля» или «придания большей глубины», он вставлял фразы, которые могли бы быть истолкованы двояко.

Например, когда Королева потребовала главу о «безусловной радости подчинения воле монарха», Аларик предложил формулировку: «Истинная свобода гражданина раскрывается в гармоничном единении с мудрыми устремлениями Правителя, ибо лишь в общем танце нация обретает свое подлинное Я». Королеве понравилось слово «танец» и «подлинное Я». Аларик же надеялся, что кто-нибудь когда-нибудь задумается о том, что «гармоничное единение» не всегда означает слепое повиновение, а «мудрые устремления» неплохо бы для начала проверить на адекватность.

Маленькая победа случилась через неделю. Королева, перечитывая очередной «отшлифованный» Алариком кусок, где говорилось о необходимости «внимательного вслушивания в биение сердца каждого подданного, дабы симфония государства звучала без фальши», вдруг хлопнула в ладоши.

«Вот! Вот оно! – воскликнула она. – «Биение сердца каждого подданного»! Это же так… так глубоко! Так современно! Бонифаций! – крикнула она так, что лорд-канцлер, появившийся в дверях с неизменной стопкой бумаг, едва не выронил их. – Запишите! Мы учредим новый государственный праздник – День Внимательного Вслушивания! И все должны будут носить на груди маленькие стетоскопы! И танцевать танец чуткости!»

Бонифаций посмотрел на Аларика. Взгляд его был подобен взгляду энтомолога, обнаружившего в своей коллекции новый, особенно вредоносный вид насекомого. Но он лишь сухо поклонился: «Как всегда гениально, Ваше Величество. Стетоскопы. Непременно».

Аларик почувствовал укол чего-то похожего на смесь злорадства и ужаса. Он всего лишь хотел сказать, что правителям неплохо бы интересоваться мнением народа. А получил… День Внимательного Вслушивания со стетоскопами. Да, работа на грани абсурда имела свои побочные эффекты.

Но Королева была довольна. Она даже наградила Аларика мимолетной улыбкой, которая была почти человеческой. «Продолжайте в том же духе, Ветреный, – сказала она. – Кажется, я нашла себе не просто оформителя, а… почти соавтора».

«Почти соавтор» тем временем ощущал на своей спине цепкий взгляд лорда-канцлера. Бонифаций не говорил ничего, но его молчание было красноречивее любых угроз. Он наблюдал. Он ждал. И Аларик знал, что каждый его неверный шаг, каждая слишком смелая метафора, каждое неосторожное слово тщательно коллекционируется этим серым человеком в очках. Танец на лезвии продолжался, и лезвие становилось все острее. А запах паленых бинтов, казалось, становился все гуще, пропитывая не только одежду, но и сами мысли.

Глава 4

Коридоры королевского замка жили своей, особой жизнью, похожей на неспешное переваривание пищи очень старым и капризным драконом. Здесь всегда пахло чем-то средним между пылью веков, королевскими обедами и, разумеется, неизменным ароматом паленых бинтов, который, казалось, въелся в сами камни. Аларик, которому теперь дозволялось передвигаться по определенным частям замка без конвоя (хотя он почти физически ощущал незримое присутствие шпионов Бонифация за каждой портьерой), начал прислушиваться к этим коридорам. И они отвечали ему шепотом.

«Слыхал, Перси, этот новый, словоблуд… то есть, советник… опять Королеве какую-то заковыристую фразу подсунул?» – это был голос Горация, стражника с лицом человека, который слишком часто размышлял о смысле жизни и не находил утешительных ответов. Они с напарником Персивалем (тот был повыше, похудее и смотрел на мир с оптимизмом человека, которому еще не сообщили всех плохих новостей) обычно дремали на посту у входа в библиотеку, которую Аларику иногда разрешали посещать.

«Ага, – отзывался Персиваль, лениво почесывая подбородок. – Говорят, про какую-то «диалектику прыжка в экзистенциальной невесомости». Ее Величество была в восторге. Велела мадам Иветте срочно ставить балет на эту тему. Бедная Иветта уже третий день пьет валерьянку ведрами».

«Диалектика прыжка… – Гораций вздыхал так, будто на его плечи только что взвалили всю тяжесть королевских метафор. – А нам потом эту диалектику маршировать и нюхать. Лучше бы зарплату прибавили. Или хотя бы бинты эти отменили. У меня уже от них хронический насморк и подозрение, что я сам скоро начну пахнуть, как подгоревшая мумия».

Аларик, пряча усмешку, проходил мимо, делая вид, что страшно увлечен изучением трещины на стене. Но эти обрывки разговоров были для него как бальзам на душу. Они означали, что не он один считает происходящее верхом абсурда. Они означали, что под слоем страха и принудительного оптимизма в народе (или, по крайней мере, в той его части, что служила во дворце) тлели угольки здравого смысла.

Иногда ему удавалось перекинуться парой слов с кем-то из младших придворных или слуг. Это были осторожные, полные недомолвок беседы. Молоденькая фрейлина, вынужденная носить платье с асимметричным подолом, который постоянно норовил зацепиться за что-нибудь, жаловалась шепотом, что от модерна у нее уже сводит ноги, а от стихов Королевы (до правок Аларика) – скулы. Старый библиотекарь, похожий на высохший гриб, тайком показывал Аларику запрещенные книги со стихами, где рифмы были на своих местах, а смысл не требовал трехдневных раздумий и консультации с оракулом.