- -
- 100%
- +
Н. Ф. Александреев. СТОЛЕТИЕ «ЕСЛИБИСТОВ»
Читатель, поди, признается, что в мысленной неге хоть раз да призадумался он над тем, что было бы, если… Если бы на пути потопа гуннов стал один-единственный пулеметный взвод, если бы провод с током отпрянул от магнита не у Фарадея, а у Архимеда, если бы Coco Джугашвили родился девочкой.
Такие «еслибствия» по отношению к будущему – занятие, по определению, в меру плодотворное.
А по отношению к прошлому? Нет, тут что-то не так, тут сладковато попахивает пороком.
Но мало ли у нас пороков? А этот – на вид безобиден, особенно если предаваться ему понемножку, в свободное от общественно-полезных занятий время. Если понемножку, то это даже приветствуется. Во-первых, упражняешься в начатках абстрактного мышления; во-вторых, отключаешься от воспаленных проблем современности, избавляешь занятых людей и организации от своих докучных запросов: то тебе не так, это не туда; витай себе во вчерашних облаках – благое дело!
Бесполезность «еслибствий» противу злобы дня очевидна. Как было, так было, проверять свои домыслы негде и не на чем. Да и грош им цена, родившимся от чужих книжных упрощений, невольных или лукавых. Но зато какое ощущение всевластия испытываешь! Одна приятность: все цивилизации в твоих руках что воск, цезари и моисеи по твоей указке ходят, все три Мойры ты зараз: и прядешь, и вяжешь, и отсекаешь. От нужды придумал когда-то Эйнштейн «мысленные эксперименты», а у тебя для них уж и целая «мысленная прядильня» готова.
Впрочем, не у всех так уж и готова.
Но на помощь неразворотливым спешат мастера из литературного цеха. И тут тебе чего только нет!
Кто из авторов печется о лоске, изобретают себе в подмогу специальные аппараты – «машины времени» и напускают вокруг научную видимость. Кто попроще, обходятся без этого. В самом деле, зачем машины, когда перескочить во времени-пространстве можно куда угодно, отворив калитку или там дверцу облезлого шкафа или просто от крепкого удара по голове в молодецкой драке?
А за мастерами зорко следят ревнивые наездники-пародисты.
Пародист – творец особого склада. Пока тобою ничего не написано, его как бы не существует, он и сам о своем таланте не знает, но только напиши – он тут как тут и лучше разбирается, что хорошо, что плохо.
И сооружает из авторских огрехов диван. Так приятно покататься-поваляться на таком диване.
И надо сказать, аудитория у пародиста часто гораздо шире, чем у автора. Многие и не читывали автора, знать о нем не знают, но пародии на него репетуют наизусть, широко и задушевно улыбаясь, а среди слушателей немало таких, кто готов подхватить со второй строки при общем радостном чувстве, что делается доброе дело.
Иной автор взъярился бы, возразил бы, что нет, недоброе, но авторы обычно при оглашении пародий не присутствуют; может быть, их не позвали, может быть, их уж нет на свете. И дело, по общему приговору, так и записывается добрым. Пусть записывается, раз участники довольны.
Бывают и на пародистов пародисты, но это уж редчайшие случаи, мы их не затронем, тем более что не о них и речь.
А речь о «еслибной» литературе. Вот мы и вернемся к ней.
«Еслибная» литература обширна и разнообразна.
Исключим из рассмотрения упражнения псевдоисториков и популярных публицистов, «еслибствующих» с серьезным видом, мороча головы простофилям с прорехами в мировоззрении.
Исключим и трагические случаи, когда документы утрачены, а события былых дней так завлекательны, что к фалангам «если-бистов», не устояв, временно примыкают отчаявшиеся авторы исторических гипотез, люди во всем прочем засвидетельствован-но порядочные и до, и после.
Разумеется, исключим «еслибствия», обращенные в будущее. О них, надеемся, разговор еще предстоит.
Что останется?
Останутся обращенные в прошлое «еслибствия» чисто беллетристического содержания. Подавляющую часть из них объединяет одно: так или иначе их авторы «еслибствуют», одновременно взывая к читательскому чувству юмора. Очень редко кто из писателей «ес-либствовал» без улыбки и хитрых подмигиваний в сторону вовсе не «еслибных» обстоятельств. Да, «еслибство» охотно смыкается с эзоповым языком, разговор на эту тему, вообще говоря, не лишен смысла, но здесь не к месту. Здесь к месту указать, что «еслибисты» и «эзопоязычные» равно старательствуют в поисках добротного смеха.
А возможности для смешного в «еслибствиях» и впрямь настолько велики, настолько близки к поверхности, что разрабатывать их можно открытым способом, не тревожась об истощении запасов. Избавим читателя от перечисления примеров.
Наша цель в том, чтобы представить читателю настоящую книгу, включающую два произведения на указанную тему.
Одно из них не так уж и нуждается в представлении. Это всемирно известный роман знаменитого юмориста – «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» Марка Твена. Роману в 1989 году исполнилось сто лет, а его все переиздают и переиздают и читают повсеместно…
‹…›
Прошло тридцать пять лет, и совсем в другой стране, только что пережившей чудовищную перетряску, трое молодых екатеринбуржцев (город только-только переименован в Свердловск, к новому названию еще надо привыкнуть, как, впрочем, и к новейшему экономичному способу поминания путем переименования чужих трудов) открыто заимствуют сюжетную схему «Янки», накладывают ее не на легендарные, а на вполне исторические обстоятельства наполеоновской эпохи, сдабривают Уэллсовой концепцией «машины времени» и поддельным лестным отзывом Альберта Эйнштейна. И с обезоруживающей непосредственностью оправдываются названием, которое дают своему дитяти, – «БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН».
Название надо писать полностью заглавными буквами, чтобы соблюсти тройственную авторскую волю и не истолковать однозначно ту двусмыслицу, которая в нем заложена. Ведь «Бесцеремонный роман» – это была бы характеристика произведения, а «бесцеремонный Роман» – характеристика героя. Авторы хотят, чтобы оба смысла мерцали читателю то враздробь, то вместе, наш долг – уважать их желание. Рукопись рекомендует к изданию известный поэт Николай Тихонов, и в 1927 году она выходит из печати в Москве.
Иного читателя из современных фантастофилов «БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН» разочарует. Разочарует он и любителя непритязательного юмора. А ценитель исторических романов, найдя в книге полтора десятка занимательных страниц, от остальных отвернется с недовольной миной: известных деятелей прошлого здесь дергают, как кукол, заставляют выделывать кунштюки по авторской прихоти, читать про это местами как-то тягостно, и не выручает, а усугубляет дикарство этого театра бесшабашность, отдающая студенческим капустником. Одно слово – фарс.
А фарс тут даже очень при чем.
На поверхности лежит упоминание о пьесе Сарду «Мадам Сан-Жен», а внимательное изучение текста обнаруживает прямое сродство с этим произведением, в своем роде образцовом по легкости в мыслях и профессиональной точности, с какой эта легкость отбалансирована. «Ах, „Мадам Сан-Жен"!» – вздохнет матерый театрал, мигом припомнив, как ломились на этот спектакль в послереволюционные и послевоенные годы, с каким восторгом принимал замордованный штормами истории зритель тех лет ухватки и словечки парижской прачки, взявшей с бою положение герцогини-маршальши, тяготящейся правилами поведения придворной дамы и щеголяющей по сцене в неглиже. Какие актрисы сражались за эту роль! Королевы! Но только уж истинный театрал – зубр, со знанием иностранного языка, припомнит, что французское выражение sans gêne означает по-русски «бесцеремонный» – вот он, оказывается, где корешок названия предлагаемого чуда-юда, охоту принять которое в свои запасники обнаруживают сейчас одни пародисты.
Пародисты? «БЕСЦЕРЕМОННЫЙ РОМАН» – пародия? Роман-пародия? Разве может быть такое?
Современный русский читатель такого не знает, никогда в глаза не видел. Пародия – язвительное стихотворение по поводу неудачной строки какого-нибудь зарапортовавшегося пииты, особенно уродливо смотрящейся вне контекста. Это да, к этому нас приучили периодическая печать и телепередачи «Вокруг смеха». Знатоки припомнят, что существуют и прозаические пародии, обыгрывающие не столько хромоту, сколько просто манеру чьего-то письма. Но только конченые книжники смутно припоминают сейчас, что пародия может противопоставить себя жанру целиком, наконец, пласту культуры, господствующему мировоззрению. Припоминают, да за примерами ходить приходится далеко-далеко, в другие века и заморские страны. А оказывается, этот пряный фрукт выращивали и в наших садочках, да вот не успели вывести морозоустойчивый сорт.
Мудрая муза Урания согласно кивнет, заслыша такие слова. Да, по определению, пародия – знак неприятия явления, символ осознания механизма его воздействия, веха преодоления этого воздействия способом воспроизведения в карикатурном виде. А масштаб у явления может быть любой: хоть строка, хоть вселенский обычай.
Правило пародии – насыщенность текста и, как следствие, краткость. Исключения есть (одно из них перед нами), они подтверждают правило. Развернутая пародия теряет в насыщенности, теряет остронаправленность, пестрит, раздергивается на мелочи, автор быстро утрачивает власть над утомившимся вниманием читателя и если кого и тешит, то только самого себя.
Нашим глазам «РОМАН SANS-GÊNE» отчетливо кажет эти изъяны. Но не авторским, но не глазам тогдашних читателей. Почему? Потому что явился в пору краткой передышки на всеобщем перекате «из огня да в полымя».
Позади… Лучше не вспоминать, что позади; главное, остались живы. Впереди… Слух идет, впереди мировой пожар. Повезет ли так, как повезло? А вокруг мир, тишина, как они призрачны, как хрупки! Хочется кувыркаться, орать, скоморошничать. Что тут за этики-этикеты! Цена им – непросохших пол-«лимона», как раз столько давали во времена «огня» на барахолках и в шалманах. А ты молод, жив, черт побери, насмеяться бы до упаду, успеть мазнуть по всему на свете! И что с того, что обхохочешь беспризорные монументы, навек застывшие руки в растопырку над крапотой лузги? Их прежней чести нет, а от грядущей… А будет ли грядущая? Вот сейчас как бабахнет!…
Может быть, именно этим ощущением проносящегося интервала между «огнем» и «полымем» так привлекают внимание книги тех лет. Что «полымя» шарнуло вовсе не то, что ждали, это неважно, важно дух захватывающее чувство стремительности общего потока; спасибо авторам, что запечатали меж страниц и послали нам это распахнутое, вздернутое до предела состояние ума и сердца.
Трое авторов «БЕСЦЕРЕМОННОГО РОМАНА», безусловно, из их числа.
Прискорбная обнищалость нашего восприятия собственной истории такова, что не вдруг можно назвать литературные и общественные явления, которым достается от авторов «РОМАНА». Стоило бы, наверное, провести всесоюзную викторину: кто укажет большее число китов, стоя на которых «РОМАН» изловчился лягнуть. Со всей определенностью можно сказать, что «Янки» здесь ни при чем, авторы в него не метили, как раз наоборот. В традициях капустника – благодарное избрание в качестве основы общеизвестного сюжета. Зритель (в данном случае читатель), заранее зная сюжет, не отвлекается на его перипетии, а всецело отдается репризам, малым эпизодам, а им соотносимость с главной сюжетной линией может нечаянно придать некоторую глубину и блеск. Авторы явно надеялись вызвать смех, не столько адресуясь к Марку Твену, сколько турнув безупречнейшего из` моралистов графа Сен-Симона в министры полиции, а прекраснодушного Шарля Фурье, по своей прихоти, выставляя осрамившимся бюрократом, проторговавшимся на дележке общественного продукта.
Просматривается, что в «РОМАНЕ» достается не только литераторам и политикам, но и деятелям киноискусства тех лет, да вот сохранились ли в Белых Столбах те лихие киноленты, что так намозолили глаза молодым свердловчанам?
О языке «БЕСЦЕРЕМОННОГО РОМАНА» говорить страшновато.
Здесь и низкопробная газетная скороговорка, и напыщенный словарь неоромантиков, и диалоги-ипереводизмы» обезоруживающе инфантильного склада, и школярские потуги на стиль – и не вдруг скажешь, где это сознательное пародирование, где просто тогдашняя норма речи для литературы подобного сорта, случайная взвесь на ветрах великой социальной бури, вольготно витающая в опустошенных дворцовых залах прежней щепетильной иерархии художественного слова.
Дело осложняется еще и тем, что, по нашему ощущению, намерения и возможности трех авторов существенно различались.
В тексте чувствуется разнобой манер и средств от иронической прозы (а местами и вовсе не иронической, вполне респектабельной) до откровенного бурлеска, до коверной сценки-репризы, подобно многоступенчатой ракете, взметывающей заключительное словцо на рукоплесканье публики. Кто лебедь? Кто рак? Кто щука в нашем триумвирате? Исследовать надо.
Но прежде чем исследовать, надо сделать текст доступным широкому читателю. Именно эту задачу и взяли на себя составители. Они отлично сознают, сколь неблагодарное дело писать предисловия к анекдотам. И, отдавая себе отчет в опасной близости от этой смешной позиции, поспешно устраняются, уступая дорогу патриархам нестройно топочущего в грядущее процветающего племени «еслибистов».
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ЧИТАТЕЛЮ
Читатель! Тебя учили, что Наполеон умер на острове Св. Елены, что Пушкин убит на дуэли кавалергардом Дантесом, что Бисмарк и Гарибальди не только не были друзьями, но остро ненавидели друг друга, что в истории не было случая, чтобы папу римского с позором выгнали из Ватикана. Тебя учили, что отошедшие эпизоды мертвы и с ними покончено раз и навсегда.
Но авторы «БЕСЦЕРЕМОННОГО РОМАНА» странные люди! Они утверждают совершенно противоположное, они переделали на свой лад историю человечества и находят, что в таком виде она выглядит гораздо интереснее.
Читатель! Не упускай случая проверить свои исторические познания, не беги от спора с бесцеремонными авторами «БЕСЦЕРЕМОННОГО РОМАНА»! И лишь прочитав эту книгу – торжествуй, читатель!
Действующие лица:
А. И. Владычин, доктор.
Роман, его сын.
Его Высочество, личность эпизодическая.
Мы, авторы.
Наполеон I,
Принц Луи Наполеон.
Даву, Ней маршалы Наполеона.
Александр I.
Граф А. А. Аракчеев.
Князь А. Н. Голицын.
Наташа, его дочь.
Александр Пушкин.
Павел Пестель.
Мадам Рекамье.
Жак Луи Давид, художник.
Фуше, министр полиции.
Талейран, министр иностранных дел.
Граф Сен-Симон, министр полиции.
Генрих Песталоцци.
Шарль Фурье.
Жан Гранье.
Луи Огюст Бланки.
Александр Керено, адвокат.
Эрнест Амадей Гофман.
Фуринже, куплетист.
Люби, репортер.
Агент № 3603.
Мари, работница.
Климент XV, папа римский.
Мадам де-Верно (Диверно), содержательница притона.
Сергеич, камердинер Александра I.
Пик о, камердинер князя Ватерлоо.
И многие другие.
ФУНДАМЕНТ
1
Нас трое, помнящих о Романе.
10 июня 1918 года в городе Екатеринбурге (ныне Свердловск), в доме № 9 по улице Гоголя, у Гиршгорна снял комнату техник Верх-Исетского завода Роман Владычин.
В те годы все делалось быстро, и мы, то есть Гиршгорн и постоянно бывавшие у него Келлер и Липатов, сразу познакомились и подружились с Владычиным.
Мы категорически заявляем, что Роман Владычин – не плод поэтического усердия легкомысленных авторов, а существо вполне реальное. До сих пор в протоколах екатеринбургской милиции можно видеть справку, выданную гражданину Владычину Роману, американскому подданному, взамен утерянных им документов, и наши свидетельские подписи. Мы любим свои имена, особенно в печатном виде. Но тогда только у одного из нас был литературный стаж в размере двенадцатистрочного первомайского напечатанного стихотворения. Стихотворение было с флагами и с восклицательными знаками. Литературный успех позволял счастливому автору ставить под подписью росчерк. На выдававшего справку милиционера не произвели никакого впечатления ни подпись, ни росчерк.
Подписываясь, автор спросил, ставить ли в скобках литературный псевдоним. Милиционер слова «псевдоним» не знал и обиделся. Мы тоже обиделись, и это затруднило получение справки на четыре часа, но по крайней мере мы можем утверждать, что Роман Владычин имел удостоверение личности, род занятий – инженер-механик – и вообще место в стройной системе бытия, чему весьма способствует институт паспортов.
Разговоры о литературе, загранице, о российской революции, о голодном пайке и усеченных рифмах, о терроре, Льве Толстом и даже математике – все это цементировало нашу дружбу, но вот 16 августа 1919 года Роман уехал в Москву, и этот день начал нашу бессрочную разлуку…
Письма Романа бережно нами хранятся, их всего два.
И теперь, когда мы идем в разные стороны, редко встречаемся, у каждого свои интересы и дела, Роман по-прежнему с нами.
2
Роман был хорошим другом и отличным собеседником.
В те напряженные, беспокойные дни 1918 года книги совершенно исчезли из обихода. Разве интересно было в эти эпические дни читать «Преступление и наказание», когда вокруг без числа преступлений и еще больше наказаний? «Война и мир»?!… Война – была. С полей, изъеденных окопами, с традиционных полей война пришла в города, война была на перекрестках, в домах, в комнатах. Мир?… Война была за целый мир!
В те беспокойные дни разговоры заменяли чтение.
По вечерам мы собирались в комнате Романа. В одно из таких сборищ, когда исчерпались все темы – и литература, и политика, и остальное, – Роман рассказал нам о себе.
Было трудное время правления царя «миротворца». Безработная военщина скучала. И удивительно ли, что Его Высочество, командир одной из гвардейских частей, пытался найти мирное применение своей застоявшейся воинской доблести? Отсюда вполне понятное, регулярное, носящее повальный характер обследование всех злачных мест столицы в компании однополчан-гусар.
Его Высочество очень огорчало то, что господа гвардейские офицеры развлекались подобно любому штатскому, и потому он всюду старался создать настроение и уют бивуака в неприятельской местности. Проявленный Его Высочеством интимный, художественный интерес к цыганке-хористке совершенно неожиданно завершился полновесной пощечиной со стороны жениха вышеупомянутой цыганки. Крамола была должным образом ликвидирована, однако в Петербурге болтали о происшествии больше чем следует, и Его Высочество был срочно отправлен в морское путешествие для поправления расшатанных нервов. Болезненное существо, каким внезапно оказался Его Высочество, было снабжено свитой в сто тринадцать человек и доктором Александром Ивановичем Владычиным…
Путешествие продолжалось два года.
В мае 1894 года доктор Владычин вернулся в наследственную орловскую усадьбу. Здесь он впервые увидел своего сына Романа. Ребенок испугался и заплакал, когда незнакомое бородатое лицо склонилось над ним. Доктор тоже заплакал… Рождение ребенка стоило матери жизни…
Доктор пытался воспитывать Романа, и это почти удалось в части домашнего распорядка, своевременного появления к обеду и ужину, преодоления арифметических премудростей и орфографии, но дальше этого не шло – настоящей теплоты, материнской заботливости Роман не знал. Он вырастал одиноким, серьезным, чуть-чуть одичалым мальчиком.
С некоторого времени отец стал замечать, что Роман тяготится некоторыми домашними особенностями… Калейдоскопически меняющиеся в доме женщины – «тетя Люба», «тетя Эльза», «тетя Вера» – вызывали недоумение Романа. Это смутило чуткого отца. Доктор решил отправить сына к своей сестре в Америку, в Балтимору. Он совершенно справедливо полагал, что семейная обстановка, соединенная с обучением в американском колледже, сделает из Романа человека… И он не ошибся.
Роман блестяще окончил университет, его дипломная работа обратила на себя внимание профессуры. «Этому русскому» предсказывали блестящую будущность.
В университете Роман близко сошелся с эмигрантом-поляком Станиславом Церпицким. Церпицкий ввел его в социал-демократический кружок, и Роман с неменьшим увлечением, чем над точными дисциплинами, сидел над книгами, открывавшими ему новый, неведомый, потрясающий своей неумолимой правдой мир.
В 1917 году Роман получил лаконическую телеграмму: «Доктор Владычин убит немецком фронте приезжайте упорядочения дел».
Бросив все, Роман через Японию поехал домой в Россию.
3
Урал.
Екатеринбург.
Здесь – почти Европа. Кто говорит – Екатеринбург город сибирский и, следовательно, азиатский, а другие не согласны.
Вокзал там – замечательный. Туннели и виадуки. Правда, все заросло подсолнечной шелухой, но ведь год был 1917-й…
Извозчик в кафтане с гофрированным задом нестерпимо потеет на козлах.
– Где у вас тут можно остановиться? – обратился к нему Владычин.
– В «Полу-рояль» доведется… Способно будет.
Извозчик зачмокал и задергал, а Владычин пустым взглядом уставился в засаленную спину извозчика.
Горбился Вознесенский проспект. Серо-зеленая пыль текла с колес пролетки… Извозчик кнутовищем указал на белый дворец, мимо которого проезжали.
– Харитоновский дом… Приваловские миллионы про него писаны… А потайный ход, значит, через весь город шел, и станки там фалыиивомонеточные стояли.
Да, здесь не Европа. Здесь не Азия. Здесь – Россия…
Романа извозчик доставил в гостиницу «Пале-Ро-яль».
И потекли дни. Серые и скучные. Нудные и керен-ские.
* * *
Во втором часу ночи, когда еще сон не выбил из рук сторожей надоедливые колотушки, когда над городским прудом всплескивались смех, визг и песни с последних лодок и опустевший бульвар был захвачен приютившимися по темным местам томными парочками, на постель Романа осторожно, с опаской, поводя огромными пустыми глазами, припадая прозрачным тяжелым брюхом к одеялу – на постель Романа – взошла вошь.
В седьмой раз наглое чудовище взбиралось на постель Романа, начиная жестокую тифозную ночь. Это становилось нестерпимым. Надо было раз и навсегда… Надо было покончить… Покончить, покончить… Надо было, наконец, покончить…
Роман подобрал под себя ноги, съежился и, упираясь в подушку неверными руками, сел. Пустые огромные глаза следили за ним, и Роман понял, что это случится сейчас. И когда вошь, протянув волосатые лапы, пошла на него, припадая тяжелым брюхом к одеялу, Роман встал; он поднял босую ногу и последним отчаянным усилием придавил отвратительную скользкую спину врага.
Расколовшись надвое, выпав из бреда, вошь открыла Роману внезапный темный провал, и Роман, цепляясь за края кровати, сорвался вниз, с высоты 41° в прохладную и освежающую пустоту.
Человек в белом сказал:
– Ну, теперь хорошо… Выживет.
В больнице Роман познакомился с главным инженером одного из уральских заводов, и тот уговорил его остаться работать на Урале. Это представлялось лучшим выходом – Роман был без денег и, главное, без социального положения.
Романа смешила мысль о том, что он, помещик, бездельник, рантье – и владычинская орловская усадьба осталась стоять без хозяина до того времени, пока не пришли бородатые мужики с энергичным, горластым фронтовиком во главе и, вызвав управителя, доложили тому, что «общество, значит, господские поля решило поделить, потому как земля – наша, и протчее…».
И 10 июня 1918 года в городе Екатеринбурге (ныне Свердловск) в доме № 9 по улице Гоголя у Гиршгорна снял комнату техник Верх-Исетского завода Роман Владычин.
4
31 мая 1918 года Челябинск был внезапно захвачен чехами.
Сначала не поняли как и почему. На самом деле, трудно было уяснить, почему из чешских эшелонов, ожидавших третьих звонков для отправления дальше на Восток, повыскакивали вдруг солдаты, прошли в комендатуру станции и арестовали всех там находившихся. Так же просто небольшими отрядами в городе были захвачены казармы, и никто сразу не понял, зачем это все. К вечеру появились приказы:
«Ко всем честным гражданам:
Наши доблестные друзья – чехо-словаки… иго комиссаров… взяв в руки оружие… Все на фронт…»
На Екатеринбург! На Екатеринбург! Ближе к Москве… Колокольный звон сорока сороков, салюты, благословение народа… И бело-зеленые сибирские освободители повалили на север.
Вперед! Вперед! Вперед! Впереди – Екатеринбург. В Екатеринбурге есть дом на углу Вознесенского проспекта и переулка того же названия… Ипатьевский двухэтажный дом принадлежал Ипатьеву, екатеринбургскому подрядчику, и теперь в этом доме, окруженном высоким, наспех сколоченным дощатым забором, будками часовых-красноармейцев, заточен самодержец всея Руси, его императорское величество государь император Николай II. Вперед, солдаты! Вперед, на Екатеринбург! Этот дом должен стать вторым Ипатьевским монастырем. Вперед, солдаты. Не обращайте внимания на каламбуры истории – вперед на Екатеринбург.