Подражатели Таксидермиста

– Кто-то прочёл работы Антона и решил, что может говорить на том же языке. Но язык исказил. Добавил… пафоса. Дешёвого символизма. Эти куклы… это слишком буквально.

– Буквально, но эффективно, – парировал Громов. – Их теперь все обсуждают. Они добились внимания.

– Внимания – да. Признания – нет. Их осудят, высмеют, будут бояться. Но не поймут. А Антона… Антона поняли бы, если бы дали шанс.

– Вы считаете, он заслуживал шанса?

– Я считаю, его искусство заслуживало изучения, а не тюрьмы. Но это уже из области этики. Я – морфолог. А вы, майор, похоже, снова ввязались в эту историю. Будьте осторожны. Эти… подражатели. Они непредсказуемы. У них нет внутреннего стержня, как у Антона. Они могут ударить куда угодно. В том числе и по тем, кто представляет для них угрозу.

Взгляд старика был пронзительным. Это было не предупреждение. Это была констатация. Ловецкий знал, что Громов в их списке. Возможно, даже не как жертва, а как главный приз.

Громов вышел, понимая, что игра в кошки-мышки перешла в новую фазу. Теперь мыши не прятались. Они вышли на сцену и отыграли свой второй акт на глазах у всего города.

И они явно готовили третий. А он, Громов, должен был успеть его сорвать. Но для этого ему нужно было сделать то, чего система делать не умела – думать как художник. Как безумный, тщеславный, ненавидящий весь мир художник. И это было самой страшной частью работы.

Глава 8. Куратор

Семёнов молча положил перед Громовым распечатку. Текст с доски «Artefakt» был длинным, вычурным, густо замешанным на терминах вроде «постмортальный акционизм» и «критическая таксидермия». Никнейм автора – «Куратор». Суть сводилась к восторженному разбору «работы» у здания арбитражного суда. Парик – «намёк на театр правосудия», куклы-истцы – «аллегория обесчеловеченных жертв системы». Вывод был категоричным: «Перед нами – не криминал, а манифест. Первое значимое высказывание в радикальном искусстве после эпохи Воронцова».

Громов читал медленно, впитывая не столько смыслы, сколько интонацию. Закончив, он отложил лист и уставился в одну точку.

– Ну? – не выдержал Семёнов.

– Посмотри, – Громов ткнул пальцем в текст. – Это не фанатик. Это объяснительная записка для будущих зрителей. Кто-то упаковывает убийство в теорию. Как куратор на вернисаже. Чувствуешь? Каждая запятая кричит: «Смотрите, какой я глубокий!»

– Криминальный пиар?

– Хуже. Создание легенды. Чтобы, когда найдут труп, обсуждали не «кто убил», а «что хотел сказать автор». Умная страховка. И очень женская, если вдуматься.

– Женская?

– Мужчина-одиночка либо молчалив, либо вещает манифесты в стиле «я – бог». А здесь – тотальная озабоченность восприятием. Построение нарратива. Эмоциональная окраска. Работа медиатора. В такой троице есть свой пиарщик. И здесь он… она. «Куратор» в прямом смысле.

Громов взял лист снова.

– Значит, она не скрывается. Она выставляет себя. Создаёт теорию под преступление. Готовит почву, чтобы их восприняли не как маньяков, а как художников-провокаторов. Это её защита. И её тщеславие. Но вот это… – его палец лег на строку: «…определённая боль конкретных людей». – Это не теория. Это ключ. Боль – реальная. И где-то еë исток. Но чтобы до неё добраться, нужно сначала сыграть в её игру.

Опергруппа билась над технологическими следами – фальшивые IP, анонимные прокси. Громов пошёл другим путём. Через своего знакомого «айтишника» Семёнов завёл на доске «Artefakt» аккаунт «Скептик» и опубликовал ответ на пост «Куратора»: «Весь пафос – оправдание обычного убийства. Никакого искусства. Трупы и куклы. Воронцов хоть красоту создавал. Эти – только грязь выставляют. И делают это неумело (швы кривые, композиция аляповата)».

Расчёт на уязвимость тщеславия сработал блестяще. Через два часа пришёл разгневанный ответ. Длинный, язвительный, полный сарказма. «Куратор» обвинял «Скептика» в ретроградстве и «буржуазном желании видеть в смерти только эстетику». Но в одном из абзацев, будто обронив в пылу полемики, он выдал главное: «…подлинное искусство всегда риск. Наши авторы идут на него, работая в условиях, которые вы, сидя в уютной комнатке, и представить не можете. Их мастерская – это антитеза стерильным залам музеев. Это настоящая жизнь. И настоящая смерть».

– «Их мастерская», – повторил Громов, глядя на распечатку. – Это уже не метафора. Это географическая привязка. Но она чует провокацию. Дальше слов не будет. Нужны глаза.

Наблюдение за интернет-кафе «Квант», откуда шли посты, вывели на девушку. Лика Воронова. Студентка-искусствовед. Одиночка. Для Семёнова это была пока лишь фамилия в отчёте. Для Громова – живое подтверждение его догадки. Портрет совпал.

Пока Семёнов вёл тихую разработку Вороновой, Громов вернулся к началу – к жертвам. Что связывало участкового Грекова и судью Коробова? Прямой служебной связи не было. Но Громов искал связь через их дела. Он утонул в архивах, сравнивая материалы, которые «провалил» Греков, с решениями, которые «продавал» Коробов. Это была работа на ощупь, в полной темноте. И он нащупал нить.

Дело о краже со склада. Потерпевший – индивидуальный предприниматель Аркадий Мельников. Греков, по версии обвинения, «завалил» расследование. Мельников разорился. Позже тот же Мельников пытался оспорить страховую выплату через арбитражный суд. Судья – Коробов. Решение – отказать. А вёл это дело, представляя интересы разорённого предпринимателя, частный адвокат. Тот самый, что был пятым в списке Ловецкого.

Все три нити – полиция, суд, адвокатура – сошлись в одной точке. В судьбе одного, конкретного человека. В его «конкретной боли». Воронцов создавал абстрактные архетипы. Его последователи, судя по всему, нашли себе живую, измождённую музу. Или же сама боль нашла своих «художников».

Громов приказал найти Аркадия Мельникова. Любой ценой и как можно быстрее.

Тем временем, в заброшенном цеху на окраине, «триумвират» готовился к следующему шагу. Четвёртое тело – бывший начальник РУВД – лежало на столе под лампочкой. Работа шла тяжело. Морозов молчал, сосредоточенно и злобно ковыряясь скальпелем в теле, будто вырезая из него свою собственную ярость. Лика стояла в тени, делая в блокноте быстрые, точные зарисовки. Её лицо было холодным и критичным.

– Он не должен выглядеть карикатурно, – сказала она, не глядя на Морозова. – Это не памфлет. Это памятник.

– Сама шей, раз такая умная, – буркнул Морозов.

– Я создаю концепцию. Ты – воплощаешь. Следующий должен быть идеален. Это будет апогей.

Она приблизилась к свету, её глаза горели холодным, почти религиозным фанатизмом.

– Следующий – адвокат. Но не у здания суда. Его место – там, где закон становится товаром. За столом переговоров. На пиру. Мы устроим для него последний банкет.

Она описала план: заброшенный особняк эпохи модерна, бывший элитный клуб. Длинный стол, белая скатерть, нагло позаимствованные из комиссионок фарфор и хрусталь. Тело адвоката во главе стола. А вокруг – куклы в смокингах и вечерних платьях, его «благодарные клиенты». «Пир во время чумы правосудия», – заключила она.

– Это безумие, – хрипло сказал Морозов. – Нас поймают, как щенков.

– Нас найдут, – поправила его Лика. – Но найдут не нас. Найдут наше высказывание. А мы… мы станем его частью. Частью мифа.

Она ушла, оставив в цеху тяжёлое, гнетущее молчание. Морозов смотрел на свои залитые кровью и формалином руки, потом на бесстрастное лицо на столе. Никакого торжества. Никакого очищения. Только липкая, вязкая грязь, затягивающая всё глубже.

А Громов в это время, получив первые данные на Воронову, складывал пазл. Студентка-искусствовед. Фанатик Воронцова. Личная жизнь – пустота, вся энергия уходила в теорию. И где-то на пересечении её болезненных теорий, списка Ловецкого и разбитой жизни Аркадия Мельникова зародился этот монстр. Часы тикали. «Банкет» мог быть уже в стадии подготовки. Он должен был найти их мастерскую до того, как она станет их самым громким выставочным залом. У него теперь было имя «куратора» и история «жертвы». Оставалось найти точку, где теория встретилась с чужой болью, чтобы породить смерть.

Глава 9. Тень триумвирата

Аркадий Мельников нашёлся быстрее, чем ожидалось. Не в Москве, а в пригороде, в однокомнатной квартире ветхого барака, пахнущего нищетой и отчаянием. Его разыскали по старой прописке через знакомых участковых. Громов и Семенов приехали без сирен, на личной машине. Открыл дверь сам Мельников – человек лет пятидесяти, но выглядевший на все семьдесят. Седая щетина, впалые глаза, пальцы, желтые от табака. Он не удивился визиту милиции, лишь безразлично отступил, давая пройти.

Комната была капканом безнадёжности: облупившиеся обои, раскладушка, стол с пустой бутылкой водки и окурками в блюдце. Ни следов женщины, ни детей. Только пыль и тишина.

– Аркадий Сергеевич, – начал Громов, не садясь. – Мы расследуем серию убийств. Участкового Грекова, судьи Коробова. Их имена вам что-то говорят?

Мельников медленно поднял на него взгляд. В глубине потухших глаз что-то шевельнулось – не страх, а горькое, ядовитое узнавание.

– Греков… Коробов… – он хрипло рассмеялся, звук был похож на лязг ржавых петель. – Адвоката Шеина скоро добавите? Того, что за тридцать тысяч зелёных выгородил того ублюдка, который мою дочь…

Он замолчал, сглотнув ком. Семенов и Громов переглянулись. Бинго.

– Вашу дочь? – мягко спросил Семенов.

– Катю. Сбили нас на «Жигулях». Пьяный ублюдок, сын какого-то… ну, неважно. Греков дело замял. Штраф в пятьсот рублей выписал. Я к адвокату – Шеину. Он говорит: «Дело проигрышное, но если есть деньги…». Я продал последнее, гараж. Отдал ему. А он… он просто взял деньги и слился. Потом оказалось, он был в доле с тем, кто сбил. А Коробов – это когда я пытался через суд вернуть хоть что-то… он просто отклонил иск. Формальности, мол. – Мельников говорил монотонно, как заученный текст, от которого давно не осталось боли, только пепел. – Катя после аварии… не та стала. Ушла из дома. Говорят, в Питер уехала. Пять лет нет вестей. Жена от горя умерла. Вот и весь сказ.

Громов слушал, и картина складывалась в чудовищный, кристально ясный пазл. История не просто конкретной боли. История уничтожения человека системой, винтиками которой были те самые «подсудимые» в каталоге триумвирата. «Куратор» нашёл идеальную историю. Идеальную жертву системы. И её мстителей.

– Аркадий Сергеевич, – осторожно начал Громов. – К вам кто-нибудь обращался? Расспрашивал об этой истории? Молодой человек? Или девушка?

Мельников покачал головой.

– Кому я нужен? Кругом одни крысы. Только Лика иногда заходит.

Громов замер.

– Лика?

– Да. Соседка сверху. Девчонка. Студентка, кажется. Добрая. Иногда продукты приносит, чаем угощает. Слушает мои бредни. Говорит, я не один такой. Что система всех перемалывает. – Он махнул рукой. – Болтает, конечно. Но хоть слово живое услышишь.

Лика. Студентка. Соседка сверху. Громов почувствовал, как сердце учащённо забилось. Это был не призрак. Уже был конкретный адрес.

– Она дома сейчас?

– Кто её знает. Приезжает, уезжает. Но вещи её там, я почту забираю.

Громов поблагодарил Мельникова, оставил визитку, сказал позвонить, если что вспомнит или если Лика появится. Они вышли на улицу, в промозглый вечер.

– Проверяем верхнюю квартиру, – тихо сказал Громов. – Но осторожно. Без шума. Если она там – мы её спугнём, и она предупредит остальных.

Они поднялись по темной, скрипящей лестнице. Дверь квартиры №12 была обита дерматином, ни звонка, ни таблички. Семенов приложил ухо, потом покачал головой: тишина. Громов посмотрел на замочную скважину – простейший советский замок. Риск был огромен: незаконное проникновение могло похоронить всё дело, если они ничего не найдут. Но времени не было.

– Ломаем, – решил Громов. – Если там пусто – говорим, что был запах газа. Если нет… действуем по обстановке.

Семенов достал из кармана отмычку (пригодился навык, оставшийся с оперативной работы) и через минуту щёлкнул замком. Они вошли.

Квартира была студией, превращённой в гибрид спальни и рабочего кабинета. Стены завешаны репродукциями картин Фрэнсиса Бэкона, фотографиями перформансов 90-х, газетными вырезками о деле Таксидермиста. На столе – старенький компьютер, принтер, стопки книг по философии и искусствоведению. На полу – матрас, застеленный чёрным постельным бельём. И повсюду – эскизы. Десятки эскизов, сделанных карандашом и тушью. Эскизы «работ». Участковый на скамейке. Судья на лестнице. И новые, ещё не реализованные: адвокат за банкетным столом, окружённый куклами. Были там и другие наброски – фигуры в витринах, сложные инсталляции с зеркалами и проволокой. И везде – пометки на полях: «свет слева», «акцент на пустых глазах», «шов как шрам системы».

На отдельном листе, аккуратным почерком, был написан список. «Материалы для №4: белая скатерть (лен), фарфоровые тарелки (6 шт.), красное вино (имитация крови), папка с делом (ксерокс истца Мельникова А.С.)». Это был не просто список. Это был сценарий.

– Бинго, – прошептал Семенов, фотографируя всё на камеру. – Это она. Наш «Куратор».

Громов подошёл к столу, осторожно надев перчатки, открыл верхний ящик. Там лежали папки. В одной – распечатки переписки с ником «Энтомолог» (очевидно, Ловецкий) с обсуждением химических составов. В другой – финансовые отчёты: траты на материалы, на аренду (указан адрес цеха на окраине), на лекарства (седативные, миорелаксанты). И фотографии. Старые, потрёпанные фотографии из тома №4. Те самые, что пропали из архива. Их аккуратно вынули из дела и подшили здесь. Это было материальное доказательство.

Но самое главное лежало на самом виду – блокнот в кожаном переплёте. Дневник Лики. Громов открыл его на последней записи, датированной вчерашним числом.

«Морозов скулит. Боится. Не понимает величия момента. Профессор молчит, наблюдает. Я – единственная, кто видит картину целиком. Завтра начинаем сборку «Банкета». Место идеально. Заброшенный особняк на Остоженке. Сквозь разбитые витражи будет падать лунный свет. Это будет шедевр. Громов, наверное, уже в панике. Хочется, чтобы он увидел. Чтобы он понял, что мы – не тень. Мы – новый свет. Грязный, но честный. После «Банкета» нужно будет думать о финале. О большом финале. Триумвират должен завершить свою симфонию чем-то… грандиозным. Чтобы нас запомнили. Может, стоит рискнуть? Пригласить зрителей? Настоящих? Или… или сделать следующей работой самого Громова? Или его сына? Символично: сын охотника становится трофеем. Это была бы высшая точка. Нужно обдумать».

Громов прочитал и почувствовал, как кровь стынет в жилах. Они не просто планировали следующее убийство. Они думали о Саше. Его инстинкт не обманул. Он сложил блокнот в пакет – это была улика номер один.

– Забираем всё, что можно, – приказал он Семенову. – Компьютер, документы, фотографии. Но делаем это быстро и тихо. Потом ставим квартиру на наблюдение. Она должна вернуться.

Они работали молча, упаковывая улики в принесённые с собой сумки. Громов понимал, что действует на грани, но теперь у него был козырь – доказательства, связывающие Лику, Морозова и Ловецкого. С этим можно было идти к начальству и требовать санкции на задержание.

Они вышли из квартиры, стараясь не оставить следов. На улице Громов отдал Семенову сумки.

– Вези это к себе. Спрячь. Я еду к Дунаеву. Пора всё раскрывать. А ты возвращайся сюда и дежурь. Если она появится – берёшь. Только живой. Она нам нужна, чтобы выйти на Морозова и Ловецкого.