Украденное братство

ПАВЕЛ ГНЕСЮК

УКРАДЕННОЕ БРАТСТВО

❝ Поскольку бытие вещей заключается в их воспринимаемости, любая трансформация может происходить двумя путями – быть либо восприятием трансформации, либо трансформацией восприятия. ❞

Пелевин Виктор.

❝ Когда горит в твоей крови

Огонь действительной любви,

Когда ты сознаешь глубоко

Свои законные права, —

Верь: не убьет тебя молва

Своею клеветой жестокой!❞

Некрасов Н.А.

Предисловие

Серая мгла, пропитанная гнилью, порохом и чем-то сладковато-тошнотворным – возможно, кровью, возможно, химией – висела над лесополосой, будто трупный саван. Андрей, пробираясь через заросли лесополосы, думал о России, начавшей СВО, чтобы уничтожить бандеровские группировки, захватившие власть на Украине. Андрей встал на защиту Донбасса ради своих принципов права на жизнь, язык, культуру и историческую память. Вся его душа противилась людоедской идеологии возвышающей интересы одной нации и ущемляющей права других.

Группа российских штурмовиков Молота входила в город после артиллерийского обстрела. Андрей посмотрел в бинокль, рассматривая девятиэтажное здание, затем осторожно перевел взгляд на другие объекты, стояла утренняя тишина, но в этом притихшем городе был один изъян. За стенами на этажах и в подвалах притихли бойцы ВСУ, наиболее безопасные места заняли боевики нацбата.

Перед тем как скомандовать движение вперёд, Молот всматривался в окна ближайшей многоэтажки с её пустыми глазницами и стенами, исцарапанными огнём и безумием. Внутри под прикрытием бетонных стен скрывается враг. Бойцы группы уже сталкивались с боевиками нацбата, вскормленные не только фанатизмом, но и наркотическими средствами Последние делали людей невменяемыми и не чувствующими ни страха, ни боли. При подходе к зданию прозвучали первые выстрелы из темноты подвала, звучали они глухо, приглушённые бетоном и землёй, словно из-под самого фундамента дома.

– Огонь снизу! – Крикнул Быстрый, прижимаясь к обломкам кирпичной стены. – Два окна подвала, левее входа и вентиляционная шахта – там тоже стреляют.

– Подавление без фанатизма. – Согласился Молот. – Пусть знают, что у них выхода нет.

Птица, залёгший на развалинах соседнего гаража, плавно навёл СВД. Его первая пуля вошла в один из подвальных проёмов – не в человека, а в угол, где мелькнуло дуло. Звук удара по металлу, автомат отлетел в сторону, а дальше последовал крик боли. Скрепыш и Быстрый открыли огонь короткими, точными, но не прицельными очередями. Пули били в пространство, не позволяя поднять головы. Штурмовики целились в проёмы, в щели, в тени, их задачей не являлось убийство, важнее было сломить волю украинских нацистов. Перезаряжаясь, Быстрый прислушался, противник из подвала отвечал слабо. Это были одиночные выстрелы с длинными паузами, порой доходившими до десяти секунд. Скрепыш внимательно в течение полминуты слушал тишину. Из подвала раздался одинокий щелчок, будто кто-то жал на спуск почти пустого магазина.

– У них БК кончается. – Констатировал Быстрый. – Стреляют как на учениях в режиме эконом.

– Может просто ждут, когда мы ворвёмся. – Добавил Скрепыш, перезаряжаясь. – Чтобы последним патроном в упор.

В реальности происходило совсем другое и в этом не было ярости. Бойцы ВСУ находились в отчаянии, с последними патронами особо не повоюешь. Если была бы возможность заглянуть в глаза солдат, то можно было бы разобрать усталость. Глубокая усталость, когда уже никто не верит, что сможет вырваться из капкана. Последовала ещё одна очередь снизу, на этот раз из отверстия выше, где располагалась вентиляционная шахта. Пули ударили в стену над головой Молота, подняв облачко пыли, но стреляли неприцельно. Стреляли с надеждой, вдруг враг отступит либо надеялись на последний шанс.

– Похоже мы имеем дело не с нацбатом. – Вдруг сказал Молот, глядя на подвал. – Нацики бы уже выскочили с гранатами, а эти чего-то ждут.

– Может, просто трусы? – Предположил Быстрый.

– Нет, это обычные люди, собранные по Украине и брошенные в топку войны. – Со вздохом ответил Скрепыш, в его голосе прозвучало что-то новое – почти сочувствие.

– Мы не хотим больше воевать! Мы больше не стреляем! Мы вэсэушники! – В этот момент из подвала донёсся голос. Хриплый, но чёткий. – Мы сдаемся! – Тишина повисла над руинами, как пепел после взрыва.

– Бросайте оружие и выходите! – Закричал Быстрый и через секунду из окон бойцы стали выкидывать автоматы и пытаться выбраться под открытое небо.

Несколько фигур в поношенной форме ВСУ медленно выбрались из тьмы подвала, руки подняты, автоматы брошены. Один – с перевязанной ногой, другой – с лицом, залитым кровью, третий – мальчишка, не старше девятнадцати, дрожит всем телом. В этот миг заговорили пулемётчики верхних этажей, автоматная очередь распорола несколько украинских солдат.

– Назад! Сидите в подвале, пока мы зачистим нациков. – Прогремел голос Молота. – Гады, своим в спины стреляют, тем кто только что просил пощады.

Едва штурмовики ступили на первый этаж – из лестничной шахты, как демоны из преисподней, выскочили трое боевиков нацбата.

Они не бежали вперед атакуя, а метались из стороны в сторону с лицами словно в приступе экстаза. Самым поразительным были их глаза – мутные, зрачки – чёрные точки в белке. Один сжимал в руке пистолет, другой – топор, третий – бешено что-то орал, размахивая автоматом над головой, как знаменем.

– Птица, можешь снять пулемётчика на пятом этаже? – Рявкнул Молот.

– Нет, он слишком глубоко и под прикрытием. – Доложил снайпер.

– Молот, разреши, я по стене заберусь? – Попросил Скрепыш.

– Только одна попытка, действуй, Скрепыш! – Согласился с авантюрой командир. – Весь огонь на прикрытие.

– Зрадники! – Раздался вопль нациста, поливающего огнем по штурмовикам.

Скрепыш сорвался с места, уворачиваясь от пуль, через три секунды оказался возле стены. Его взгляд скользнул по наружной стене – не как по неприступной скале, а как по маршруту, на котором есть точки опоры. Скрепыш стал без промедления забираться всё выше и выше, так начался адский танец на вертикали. Его движения были не плавными, а резкими, взрывными, подчинёнными одной цели – вверх. Он работал как идеальный механизм, пальцы, цепкие как когти, впивались в щели между плитами. Носок ботинка находил малейший выступ – отвалившуюся плитку, торчащий штырь арматуры, раму соседнего окна. Он не карабкался, он взбегал по стене, используя инерцию каждого движения.

Скрепыш, не сбавляя темпа, оттолкнулся ногами от небольшого выступа, совершив рискованный горизонтальный рывок вдоль стены. Он поймал одну из труб, и та с треском поддалась, изогнувшись под его весом. Используя этот импульс, он как маятник раскачался и приготовился перебросить своё тело к заветному окну пятого этажа.

– Скрепыш, используй светошумовые. – Предложил по рации Молот. – Может там тоже есть обычные люди, а не фанатики

С окна третьего этажа выглянул боевик с нашивками нацбата. Быстрый не успел среагировать, как Птица поразил нациста выстрелом грудь. Второй бросился за откос окна, пуля Молота настигла его в плечо и отбросила в комнату. Двадцатипятилетний нацбатовец, вынырнул неожиданно перед окном и замер, как олень перед фарами. Быстрый не стал задумываться о последствиях и точным выстрелом уложил парня.

Скрепыш, удерживаясь рукой за трубу с разницей в пять секунд закинул две светошумовые гранаты в выбитое окно на пятом этаже. Два ослепительных всполоха разорвали тьму, а за ними – оглушительный гул и вой будто сам дом закричал. Из окна вырвался клуб дыма и пыли. Раздался визг, что он услышал, мало походил на человеческий, это был звериный рык. Стрельба захлебнулась, боевики, оглушённые, ослеплённые, начали метаться, стреляя наугад, падая на колени, хватаясь за уши.

– Вперёд! – скомандовал Молот, и бойцы спокойно вошли в подъезд, перепрыгивая ступеньки помчались кверху.

Скрепыш ворвался внутрь, прокатившись по полу, он держал автомат наготове. Броня у боевиков нацбата была перепачкана в пыли и крови. Он прицельно стрелял, отправляя в потусторонний мир нацистов. Из дверного проёма слева – фигура в рваной форме, изо рта стекала пена, а в глазах застыла белая пустота. Боевик зарычал и прыгнул, как зверь, с ножом в зубах. Скрепыш отбил удар, а затем врезал прикладом в лицо, разобрав звук хруста костей. Справа показался ещё один, выскочивший из ванной, размахивая пистолетом, крича что-то про «чистую кровь». Этот нацист бросился врукопашную, будто хотел разорвать Скрепыша голыми руками, пришлось уничтожить двумя выстрелами.

Молот заскочил в квартиру до появления третьего, вывалившегося из комнаты напротив, с босыми ногами, но с автоматом, не перестающего бешено посмеиваться. Командир штурмовиков не стал стрелял в потолок, спокойно уничтожил врага. Боевики, сбегающие со всего этажа, уже не были солдатами. Они словно одержимые, безумно двигались с горевшим в химическом огне разуме. Скрепыш отстреливался короткими очередями – то в упор, а то в ноги и плечи.

Навстречу Молоту нёсся верзила, раненый в бедро, прыгая на одной ноге, выкрикивая: «Ти не зупиниш нас! Ми – вогонь! Ми – правда!» Быстрый выстрелом в лицо уничтожил бесноватого.

– Нацбатовцы мертвы. – Когда безумцы закончились, из-за спины Быстрого донёсся голос Молота. – Теперь можно посмотреть кто из вэсэушников в подвале выжил.

– Это не война. – Скрепыш опустил автомат, его руки дрожали, но не от страха, а от отвращения и прошептал. – Это экзорцизм.

Разобравшись с боевиками нацбата, группа Молота собралась возле одного из подвальных окон, ожидая пока из своей норы вылезут бойцы ВСУ. Это был далеко не последний бой, а значит безумие, охватившее страну, под названием Украина, ещё не кончилось.

Глава 1. Разные интересы, но цель одна

Первые лучи июньского солнца, нежные и упрямые, пробивались сквозь густую листву яблонь в палисаднике, рассыпая по начищенному до зеркального блеска полу в прихожей трепетные золотые монетки. В доме стоял густой, сдобный запах свежеиспеченных сырников и терпкого, только что сваренного кофе – аромат, который был для Николая прочнее любого фундамента, надежнее стальных балок и свежезалитого бетона.

Он сидел на своем привычном месте у края кухонного стола, втискивая в широкую, исчерченную мелкими царапинами ладонь изящную фарфоровую чашку с позолотой по краю – подарок жены на двадцатилетие свадьбы. За окном, в гуще сада, без умолку щебетали воробьи, и этот безыскусный утренний хор был единственным звуком, нарушавшим благословенную, звенящую тишину спящего дома.

Сам дом, выстроенный еще его отцом, дышал уютом и основательностью, каждый кирпич в нем казался пропитанным историей их рода. В гостиной, на стене, под стеклом висели вышитые рушники – старая, почти забытая работа руки его матери, уже ушедшей. Рядом – простая деревянная полка, ломящаяся под тяжестью семейных фотографий в самых разных рамах: вот он с братом Андреем, еще пацаном, с удочками на плече, застывшие в рыбацком азарте на фоне речной глади; вот их свадьба, он в неловком строгом костюме.

Андрей, тогда совсем юный, с сияющими глазами, вот маленькая Юля, смеющаяся, на его мощных, как у медведя, плечах. Мебель была добротной, немного старой, но ухоженной, с начищенными до зеркального блеска латунными ручками на массивном комоде. Сквозь полуоткрытую дверь в гостиную был виден огромный телевизор, а перед ним – пустое, помятое место на диване, где обычно, уткнувшись в яркий экран телефона, полулежала дочь. Сейчас она еще спала, и весь дом, от порога до чердака, замер в почтительном, нежном ожидании ее пробуждения.

– Еще трохы сырнычкив, Колю? – мягко, почти шепотом, спросила жена Оксана, подходя к столу с дымящейся сковородой, от которой исходил соблазнительный душистый пар. На ней был простенький, но чистый хлопковый халат, а волосы, еще темные от ночного сна, были убраны в небрежный, но милый пучок.

– Спасибо, достаточно! – В том же тоне ответил Николай, отодвигая почти пустую тарелку. – Так вкусно выглядит, что стыдно нарушать эту красоту. Мне требуется ехать, сегодня много работы разной.

Он отпил последний глоток кофе, ощущая, как живительная горечь разливается по телу, встал и потянулся, заставляя суставы ответить ему удовлетворенным похрустыванием. Его мощная фигура, привыкшая к физическому труду, казалось, на мгновение заполнила собой всю кухню, оттеснив тени в углы. Он прошел в спальню, сменил домашнюю футболку на свежую, темно-синюю, а поверх натянул свою фирменную спецовку из плотной ткани, с вышитым над левым нагрудным карманом именем «Микола». Ткань была чистой, пахнущей свежестью, но отстирать все въевшиеся пятна машинного масла было делом невозможным – они жили в ней, как шрамы, как немые свидетельства честно и не напрасно прожитого дня.

По пути к выходу он на секунду, по-воровски, задержался у двери комнаты дочери. Приоткрыв ее беззвучно, он увидел Юлю, спящую в обнимку с огромной плюшевой пандой, подаренной ей когда-то давно. Ее телефон, последняя модель, лежал на полу у кровати, как упавший в ночном бою солдат, экран его был темным и безмолвным. Николай покачал головой с нежной, отеческой усмешкой. Его девочка. Блогер. У нее там какие-то тысячи подписчиков, он до конца не понимал, зачем выставлять свою жизнь напоказ, но тайно гордился ее смелостью, ее современностью, ее умением жить в этом новом, стремительном мире.

На улице его уже ждал его верный «Рено-Мастер» – микроавтобус, переоборудованный под выездную мастерскую, его второй дом и кормилец. Он сел за руль, чиркнул ключом, и двигатель послушно, с легким ворчанием, заурчал. Пять минут неспешной езды по тихим, утопающим в зелени акаций и каштанов, улочкам спального района – и он уже сворачивал на оживленную трассу, ведущую к его СТО.

Его сервис стоял на отшибе, у самой развилки, что было и удобно для клиентов, и выгодно для него. Небольшое, но аккуратное здание из рыжего кирпича, с двумя подъемниками и широкими, всегда готовыми распахнуться воротами. Над входом висела неброская, но сделанная на совесть вывеска: «СТО Миколы. Быстро и качественно».

Войдя внутрь, он привычным, почти ритуальным движением щелкнул выключателем. Флуоресцентные лампы моргнули раз-другой и зажглись, озарив резким белым светом его царство – царство чистоты, порядка и ума, которое он сам и создал своими руками. Воздух был насыщен знакомым, почти родным коктейлем запахов: бензина, машинного масла, резины и сладковатой, навязчивой отдушки освежителя.

Из небольшой, но мощной колонки на столе у компьютера полилась негромкая, мелодичная музыка – что-то из «Океана Эльзы», нейтральный, ни к чему не обязывающий фон, не раздражающий клиентов. На стене висел потрепанный временем, но любимый плакат с юмористическим изображением разобранного до винтика ВАЗ-2109, а рядом – новый календарь с видом на заснеженные, величественные Карпаты.

Первым делом он подошел к небольшой газовой горелке, стоявшей в углу на верстаке, и принялся за свой утренний ритуал – варку кофе в турке. Свежемолотые зерна, щепотка сахара, холодная вода из-под крана – движения его были отточены до автоматизма, до мышечной памяти. Пока кофе закипал, поднимая темную пенку, он успел проверить инструменты, разложенные по своим местам в идеальном порядке, и бросить быстрый, оценивающий взгляд на расписание на день, отмеченное на большом настенном планшете.

В этот момент во двор, пыхтя уставшим дизелем, закатился знакомый, исцарапанный городской жизнью «Фольксваген-Пассат» цвета мокрого асфальта. Из него вылез Семён, его постоянный клиент, таксист лет пятидесяти, с лицом вечного философа за рулем и в глазах – неизменной усталостью от дорог.

– Микола, привит! – Семён провел широкой ладонью по затылку, оставляя сальную полосу. – Слухай, у мене знову той стук на ливом… Ну ты знаешь, як завжды.

Николай, не поворачиваясь, снял с огня турку и разлил густую, ароматную, почти черную жидкость по двум небольшим стаканчикам. Подавая один Семену, он улыбнулся своей спокойной, открытой улыбкой:

– Привит, Семене! Так, знаю. Пидшипнык шаровый. Я вже на склади тоби новый зарезервував. Заизджав бы вчора – встиг бы до рейсу.

Семён взял стаканчик, благодарно хмыкнул и тяжело, от самого сердца, вздохнул:

– Та знав я… Дочка в универи затримала, гроши везе. Вси вони навчаються, а батьки працюють на ихне навчання.

Он достал из потрепанного чехла телефон и протянул Николаю, показывая фотографию. На экране улыбалась милая, ясноглазая девушка на фоне старинной, пропитанной историей львовской архитектуры.

– Ось, дивысь. У Львови, архитектуру вывчае. Краса!

Николай внимательно, не торопясь, посмотрел на фото, и его лицо смягчилось, стало каким-то домашним, теплым. В его глазах вспыхнула та самая, знакомая до боли отцовская гордость, которую он видел в себе, глядя на спящую Юлю.

– Молодец дивчина, – искренне, с одобрением сказал он. – Моя Юлька тоже туда хочет. Блогером там, чы шо…

– Та нехай вчиться, де хоче, – махнул рукой Семён, допивая кофе до дна. – Лышэ б миру було.

Эти простые, будничные слова повисли в прозрачном утреннем воздухе, тихие и бесхитростные, но именно в них была заключена вся суть той жизни, что они вели, того мира, что они для себя построили. Мир, покой и возможность чинить машины, растить детей, пить утренний кофе и не оглядываться на забор, не прислушиваться к отдаленному гулу.

А Николай вернулся к своему остывшему кофе, к знакомому, утешительному стуку молотка по металлу и к тихому, монотонному голосу Семена, рассказывающему очередную забавную историю из жизни таксиста. Солнце поднималось все выше, заливая щедрым светом его маленькое, честное, выстраданное царство, этот последний, хрупкий островок спокойствия и привычного труда перед надвигающейся, уже слышной на горизонте, бурей.

Солнечный луч, густой и тяжелый, как растопленное золото, медленно перетекал по бетонному полу мастерской, пока не уперся в днище приподнятого на подъемнике «Фольксвагена». Он выхватил из полумрака смотровой ямы две согнутые спины в синих спецовках. Николай, с длинной трещоткой в руке, с глухим, сочным хрустом завершал отворачивать последний, прикипевший болт.

Шаровый шарнир, с вытекшей из разорванного пыльника смазкой, с тихим, почти человеческим вздохом отделился от рычага подвески. Рядом, придерживая тяжелый узел, стоял Олег, его молодой помощник. Лицо парня, заросшее легким юношеским пушком, было искажено гримасой предельной концентрации; на лбу и висках выступили капельки пота, смешавшиеся с дорожками грязи и пыли, образовав причудливые разводы.

Весь их мир в этот момент сузился до этого стального сустава, до едкого, знакомого до боли запаха старого масла, солярки и химической отдушки «вэдэшки», до мерного, гипнотизирующего шипения пневматического гайковерта, доносившегося из глубины цеха.

– Микола Иванычу, а почему оно всегда стучит именно у таксистов? – Олег, не в силах больше держать в себе вопрос, который, судя по всему, крутился у него в голове с самого утра, наконец разжал губы, и слова полились тихо, прерывисто. – У Игоря с пятого двора… Как будто закон таков. Не выходить ни одного месяца.

– Потому что они, Олежа, не ездят, а работают. – Николай не поднял головы, продолжая скоблить посадочное место от старой, засохшей грязи. Его голос прозвучал глуховато, будто бы отражаясь от массивной конструкции подъемника. Он на мгновение замолк, ловко вставляя на место новый, блестящий свежей смазкой шарнир. Его пальцы, грубые и короткие, двигались с удивительной точностью. – У них каждый день – тысяча выбоин, ям и резких торможений. Вин и везет людей, и везде их проблемы, и везде место, которое понемногу разваливается. Машина все это почувствует. Словно живая. – Принялся рассуждать Николай на местном диалекте. – Мотор стонет, подвеска скрежещет, а руль бьет в руки при каждой трещине в асфальте… А вот шаровые… первые не выдерживают. Как и человек.

Он наконец оторвался от работы и посмотрел на парня поверх очков, и в его глазах, обычно ясных и спокойных, мелькнула тень чего-то большего, чем просто ремонт машины. Это была какая-то глубокая, выстраданная уверенность.

– Если вокруг одни выбоины, – тихо, почти назидательно добавил он, – то рано или поздно и в человеке застучит. Все начинает ломаться с середины и получается надо умудриться видеть выбоины даже там, где их нет.

Олег кивнул, впитывая не только техническую, но и сгусток этой странной, бытовой философии. Потом его лицо озарила новая, внезапная мысль, и он, словно оправдываясь, улыбнулся.

– Зрозумило… А от на тому «Москвичи», що минулого тыжня був, того дида… Та там же все розбите було, до останнього вентыка! А воно ихало. И ще як ихало!

Николай усмехнулся, и все его крупное, открытое лицо смягчилось, прорезалось лучистыми морщинами у глаз. Он отложил трещотку, тщательно вытер руки о ветошь, висевшую у него на плече, и его взгляд стал немного отрешенным, будто он видел не грязный цех, а что-то другое.

– Так-то «Москвич», – произнес он с какой-то ностальгической, почти отеческой нежностью в голосе. – Вин и з заводу розбитый. Але в нього душа е. Проста, зроблена з того, що було. Як ота гайка. – Он наклонился, поднял с пола старую, проржавевшую насквозь гайку, покрутил ее в своих черных от мазута пальцах. – Гола функция. Без зайвых вытонченостей. Ничего лишнего. Не те, що ци нымцы… – Он с легким, почти незаметным пренебрежением, но беззлобно, стукнул костяшками пальцев по алюминиевому, инженерно-совершенному кожуху двигателя «Фольксвагена». Звук получился глухой, невыразительный. – У них все заховано, все по схемах, до останнього датчыка. Суха математика. А душы – нэма. Мотор працюе, а серця не чути. Шум, и бильше ничого.

Он взял новую шаровую опору, и с привычной, почти танцевальной легкостью начал вживлять ее в сложный организм подвески. Его руки, могучие, с проступающими венами, с коротко остриженными ногтями, въевшимся навсегда машинным маслом, были полны не грубой силы, но скульптурной точности. Каждое движение было выверено до миллиметра, каждая подача инструмента – рассчитана вовремя.

Для него это был не просто ремонт, это был диалог, таинство. Диалог с металлом, с инженерией, с той самой душой, которая, как он упрямо верил, таилась в каждом, даже самом старом и разбитом железе. В этом диалоге, в этом святилище запахов и звуков, не было места большой политике, громким словам и тревогам из новостей.

Здесь были только кочки, которые предстояло объехать, и стуки, которые нужно было вовремя услышать, пока не стало слишком поздно, пока тихий скрежет не превратился в оглушительный лязг рвущегося металла. А за стенами гаража медленно плыл в зное обычный день, и где-то там, в вышине, парил ястреб, высматривая добычу в придорожных бурьянах.

Внезапно, без предупреждения, тишину утра разорвал низкий, уверенный рык мотора, и в солнечные ворота СТО, медленно и величаво, как корабль, вплыл брутальный Jeep Wrangler цвета хаки. Он был не новым, но содержался с педантичной, почти армейской аккуратностью. Каждый дюйм его оливковой брони лоснился от свежей полировки, массивные внедорожные колеса были чисты даже в протекторах, и вся его стать дышала не показной роскошью, но сдержанной, функциональной силой. Он замер посреди двора, словно хищник, оценивающий территорию, и лишь тогда заглох двигатель.

Из него вышел мужчина. Лет сорока, не больше. Подтянутый, в темных джинсах неизменно дорогой марки и простой серой футболке, сидевшей на нем так, что было видно – она не просто куплена, а подобрана со вкусом. Его движения были плавными, лишенными суеты, а взгляд – цепким, спокойным, всевидящим. Он не просто окинул взглядом территорию, мастерскую, развешанные инструменты – он ее сканировал, взвешивал, оценивал. И в его глазах, наконец, мелькнуло молчаливое, но безоговорочное одобрение. Здесь царил порядок.

Он подошел к Николаю, который как раз вытирал руки о ветошь, и его голос прозвучал ровно, без малейшей подобострастности или высокомерия, голос человека, привыкшего говорить на равных.

– Добрый день, – начал он, и Николай отметил про себя чистоту его украинского, лишенного местечкового акцента. – Чую, тут наилучший мастер. Це про вас?

Николай, не отводя взгляда, закончил вытирать руки. В его позе, в легком наклоне головы, читалась не настороженность, но здоровый, профессиональный скепсис. Ко всем новым клиентам он присматривался.

– Ну, я не знаю, кто там что слышал, – ответил он, также по-украински, но с той самой мягкой, живой интонацией, что отличала местную речь. – Что сломалось – починю. Что случилось?