Украденное братство

Глава 2. Чёрная кровь и кровь святая

Раннее утро было обманчиво спокойным. Солнечные лучи ласково касались занавесок на кухне, а из сада доносилось щебетание птиц. Николай пил свой утренний кофе, пытаясь отогнать остатки сна, когда зазвонил его личный, а не рабочий телефон. Незнакомый номер. Он нахмурился, но ответил. Голос в трубке был твердым и властным, без предисловий.

– Микола, доброго ранку. За тобою зараз заиде машина. – Далее Богдан заговорил на русском. – Есть одно важное дело. Нужны мужественные руки.

– Яка справа, Богдане? – Вопрос Николая прозвучал настороженно. Он инстинктивно опустил тон, хотя на кухне, кроме него, никого не было.

– Детали потим. Це питання нашой безпеки и нашой спильной справи. – Не захотел объяснять Богдан. – Будь готовий за пиять хвилин!

Связь оборвалась, Николай медленно опустил телефон. Он почувствовал холодок в животе – не от страха, а от предчувствия чего-то необратимого. Из гостиной вышла Оксана, её лицо было бледным, глаза огромными от ужаса. Николай понял, она слышала весь разговор.

– Коля, нет! – Интонации Оксаны сорвались на шепот. Он попытался отстранить её руки, но жена держалась мертвой хваткой. Она подбежала к нему, вцепилась в его рубашку. – Умоляю тебя, не езди! Это опять они? Твои… твои сходки? Эти люди с дубинками? Я не хочу этого! Я не хочу, чтобы мой муж… чтобы отец моей дочери…

– Оксана, успокойся. Ты ничего не понимаешь! – Собственный голос Николая прозвучал резко, почти грубо. – Если мы сейчас не покажем, кто здесь хозяин, они сожрут нас! Они уже здесь, эти… эти «русские миры»! Они ходят по нашим улицам и требуют своих прав! Это не политика, это самооборона! Защита нашего дома!

– Самооборона? – Она смотрела на него с отчаянием. – С дубинками против стариков и женщин? С арматурой против тех, кто просто хочет говорить на своем языке? Коля, это безумие! Я боюсь за тебя! Я боюсь, что ты вернешься… другим. Или не вернешься вовсе!»

Он видел её слезы, видел искренний ужас, но внутри него что-то уже сдвинулось. Обида, злость, чувство, что его, его семью, его страну оттирают, заставляют быть другими, – всё это перевесило.

– Я должен! – Коротко бросил он и, оторвав её руки от себя, направился в прихожую.

Через десять минут у дома резко затормозил серый микроавтобус «Фольксваген» с тонированными стеклами. Николай, не оглядываясь на замершую в дверях кухни Оксану, шагнул внутрь. Дверь захлопнулась с глухим стуком. Их привезли в здание в центре Киева, бывший Дом культуры сталинской постройки, но теперь основательно перестроенный.

Массивные двери, кованые решетки на окнах, у входа – несколько крепких парней с каменными лицами. Внутри пахло краской, табаком и мужским потом. Стены были увешаны историческими картами Украины в её «естественных границах», портретами Степана Бандеры и Романа Шухевича. Николай с интересом разглядывал знамёна с трезубцем и чёрно-красными полотнищами. Богдан, в камуфляжных штанах и чёрной футболке с нацистским «кельтским крестом», который Николай раньше видел только в фильмах, стоял на невысоком помосте. Он был спокоен и излучал непререкаемый авторитет. В зале собралось человек пятьдесят – в основном мужчины от двадцати до пятидесяти, с жесткими, решительными лицами. Было несколько женщин с короткими стрижками и таким же безжалостным взглядом.

– Братья! Сегодня мы покажем этим московским прихвостням, что наша земля не для их игр! – голос Богдана, усиленный микрофоном, гремел на правильной украинской речи под сводами. – Они вышли на наши улицы, чтобы потребовать? Их единственное право – молчать и повиноваться! Сегодня мы научим их этому! За Украину!

– Слава Украине! – Толпа ответила рёвом. – Героям слава!

Затем началась раздача «инструмента». По цепочке, как на каком-то конвейере, передавали полицейские дубинки, обрезки стальной арматуры с обмотанной изолентой рукоятью для лучшего хвата, короткие, уродливые отрезки толстой водопроводной трубы. Когда в руку Николая лег холодный, шершавый и на удивление тяжелый кусок арматуры, он ощутил его первобытную, смертоносную простоту. Это был не инструмент, это было орудие убийства. От его чувства и от чей-то возможной смерти ладони Николая вспотели.

Их погрузили в те же микроавтобусы и повезли по проснувшемуся городу. Через некоторое время они высадились в нескольких кварталах от одной из центральных площадей. Уже издалека был слышен гул голосов, музыка, смех. Когда они вышли и построились, Николай увидел толпу демонстрантов. Это были не какие-то мифические «сепаратисты», а самые обычные люди.

Семьи с маленькими детьми на плечах, пожилые супруги с самодельными плакатами «Русский язык – мой родной», «Хватит вражды, дайте миру шанс», «Мы – не враги», группы пенсионеров, больше похожих на его собственных родителей, студенты, молодые девушки в ярких платках. Они выглядели мирно, даже беззащитно. Они пели какую-то старую песню. Их колонна замерла на мгновение, как стая волков перед броском.

– В атаку! За Украину! – Раздалась чья-то команда, и ад вырвался на свободу.

Произошедшее дальше, не поддавалось логике. Это был хаос, управляемый только звериными инстинктами. Толпа людей с дубинками и арматурой, с искаженными гримасами ненависти, с дикими криками «Москаляку на гиляку!» и «Смерть ворогам!» обрушилась на мирных демонстрантов.

Воздух взорвался. Сначала это был гул недоумения, который за секунды превратился в пронзительные крики ужаса, в леденящие душу вопли боли, в отчаянные плачи детей, в приглушенные стоны. Смешались звуки – тяжёлые, глухие удары по телам, звенящий лязг металла о металл (кто-то пытался отбиваться каркасом от плаката), хруст костей, разбиваемого стекла, разрываемой ткани.

Николая понесло вперёд общим потоком. Он замер, увидев в метре от себя молодую девушку, может быть, ровесницу Юли. Она прижимала к груди порванный плакат, её лицо было залито слезами, а глаза, огромные и полные непонимающего ужаса, смотрели прямо на него. В них он увидел своего рода зеркало, и ему стало стыдно. Но этот миг слабости длился мгновение. Рядом с девушкой упал седой мужчина в очках, прикрывающий голову руками. По его лицу из-под пальцев уже текла алая кровь, окрашивая седые виски.

– Фашисты! – Пронесся над площадью чей-то разрывающий душу, полный отчаяния и презрения крик.

И этот крик, словно плеть, ударил по Николаю. Он огляделся. Вокруг него были такие же, как он, люди, но сейчас их лица были лицами хищников. Искаженные злобой, с оскаленными зубами, с безумным блеском в глазах. Он увидел откровенно нацистские татуировки – свастики, «чёрное солнце» – на шеях и предплечьях некоторых «братьев».

Его осенила простая, животная истина: он здесь один. Если он сейчас остановится, если дрогнет, если проявит хоть каплю сомнения или жалости, эти же дубинки, эта же арматура обрушатся на него. Он станет таким же врагом. Этот грязный, уже местами скользкий от крови асфальт станет его могилой. Инстинкт самосохранения, древний и безжалостный, затмил всё.

С низким, хриплым рыком, в котором было отчаяние, страх и внезапно проснувшаяся ярость, он замахнулся арматурой. Он не целился. Он просто с силой, исходящей из самых глубин его существа, опустил её на спину убегавшего мимо него пожилого человека в простой телогрейке. Тот с коротким, оборванным стоном рухнул на землю. Николай почувствовал в своей руке отдачу – тупой, костяной хруст. И в этот момент с ним что-то случилось. Волна тошноты сменилась странным, пьянящим жаром, разлившимся по всему телу. Это была не просто ярость. Это было опьянение.

Опьянение собственной силой, властью над другим человеком, над его болью, над его страхом. Древний, звериный инстинкт убийцы, который дремал в нём всю жизнь, проснулся и заявил о своих правах. Он перестал думать. Он видел только цели – спины, головы, руки. Он бил снова и снова, и с каждым ударом его собственный страх растворялся в этом наркотическом чувстве вседозволенности и могущества. Кровь на асфальте, на его одежде, на руках перестала быть чем-то отталкивающим. Она стала знаком победы, печатью принадлежности к сильным.

Когда площадь, наконец, опустела, усеянная брошенными куртками, порванными плакатами, осколками и тёмными, липкими пятнами, их погрузили обратно в автобусы. В салоне стоял гул возбуждённых голосов. Все говорили наперебой, хвастались, смеялись неестественно громко, с блестящими глазами. Николай молчал, прислонившись лбом к холодному стеклу. Он чувствовал дикую усталость и одновременно – невероятный подъём. Внутри всё горело.

Их привезли в дорогой, стилизованный под старину паб в центре. Двери закрылись для других посетителей. Текли рекой пиво, горилка, виски. Николай пил жадно, большими глотками, пытаясь и заглушить тлеющий внутри ужас, и продлить это новое, опьяняющее ощущение. И алкоголь делал своё дело. Картины насилия в его памяти теряли свои острые углы, боль и страх жертв стирались, оставалась только его собственная ярость и победа. Он уже не видел избитых стариков и плачущих девушек. Он видел поверженных «врагов», «москальских пособников», «пятую колонну».

Ближе к ночи, когда градус алкоголя в крови стал критическим, они высыпали на улицу. Кто-то раздавал факелы. Пламя, трепещущее на ветру, выхватывало из темноты искажённые лица, превращая их в маски демонов. Портреты Бандеры и Шухевича плыли впереди, как иконы. Красно-чёрные знамена развевались, словно крылья ночных хищников. Шествие было похоже на марш самой смерти, вырвавшейся из преисподней. Они скандировали лозунги, и их голоса сливались в единый, зловещий рёв. Кто-то сильно, почти грубо, потянул Николая за руку, сквозь сполохи пламени факелов он разглядел Богдана.

– Иди с нами, Микола! Выходи вперед! Твое место среди наших лидеров, а не в толпе! – Глаза Богдана горели холодным огнём, слова на мове проникали в самое сердце. – Богдан буквально втолкнул его в первую шеренгу. – Чуешь? Чуешь нашу силу? Скоро вся влада буде наша! Мы сметем продажного президента, играющего с Москвой! Вся Украина будет наша! Чистая и без москалей!»

Николай, с факелом в руке, кричал вместе со всеми. Его голос сорвался в хрип. Он чувствовал себя частью чего-то огромного, неостановимого, очищающего. Ненависть, которую ему годами вливали в уши, наконец, нашла выход. Она больше не была абстрактной. У неё был вкус – вкус крови и дыма. И запах – запах страха тех, кто слабее.

– Слухай меня хлопче. Имя Николай – забудь. – Богдан наклонился к его уху, его дыхание пахло алкоголем, но голос на украинском был трезвым и стальным. – Николай – имя гнобителя нашего, московского царя. Москали нас за собою в рабство утянут. Запомни теперь ты – Микола и один из нас. Ты один из тех, кто построит новую Украину. Ты подобен нам.

– Я один из вас! – Повторил словно мантру Николай.

– Тримай сей аванс. За твою мужнисть. – Глаза Богдана странно блестели, он сунул Николаю в карман куртки толстую, упругую пачку банкнот. Николай даже на ощупь понял, что это доллары. – Теперь иди до дому. Жди моего звонка. Не подведи нас, Микола.

Николай вернулся домой на рассвете, на такси. Он вошёл в тихий, спящий дом. Оксана не вышла к нему. Он прошёл в ванную, включил свет и посмотрел в зеркало. На него смотрел незнакомец. Его одежда была в грязи и бурых пятнах. Лицо – осунувшееся, с тёмными кругами под глазами, но с каким-то новым, жёстким блеском в глубине зрачков. Он почувствовал запах – едкий, сладковато-металлический запах гари, пота, чуждого парфюма и крови. Это была чужая не его кровь, Микола чувствовал бушующую в нём силу.

Тогда его накрыло, но не раскаяние и не ужас. Это была волна такого мощного, такого всепоглощающего кайфа, от которого перехватило дыхание. Кайфа от абсолютной, животной власти. От осознания, что он может бить, крушить, уничтожать. От единения с этой бушующей силой, которая давала ему право на ненависть. «Москали». Это они во всём виноваты. Во всех его проблемах, в унижении его страны, в страхе его жены. И он, Микола, теперь знал лекарство. Он знал, как с ними бороться.

Он лёг в постель, но заснуть не мог. Его тело дрожало от перевозбуждения. Перед глазами стояли вспышки факелов, мелькали искажённые болью лица, и он сжимал кулаки, чувствуя, как по жилам разливается адреналин. Он жаждал одного – чтобы этот день повторялся снова и снова. Первые лучи утреннего солнца еще только начинали золотить край подоконника на кухне, как дом огласил не привычный запах свежесваренного кофе, а резкий, хриплый окрик из спальни, прозвучавший сквозь сонную тишину.

– Оксана! Гречки с салом приготовь, слышишь? Чтобы густая была! – Голос Миколы был низким, прокуренным и чужим, с явной металлической ноткой усталости и раздражения.

Оксана, не сомкнувшая глаз почти всю ночь, вздрогнула, услышав его, и послушно, словно автомат, засуетилась у плиты. Её пальцы дрожали, когда она насыпала в кастрюлю гречневую крупу. Пока каша закипала, она украдкой, с затаенным страхом наблюдала за мужем. Он сидел за кухонным столом, его мощное тело было напряжено, как пружина, а пальцы нервно и безостановочно барабанили по деревянной столешнице.

Его взгляд, устремленный в пустоту, был остекленевшим и одновременно пристальным, будто он видел не стену с семейными фотографиями, а отголоски вчерашнего кошмара – задымленные улицы, отсветы факелов, чужие лица, искаженные болью и страхом.

– Коля… – начала она, и её голос, тихий и надтреснутый, едва нарушил гнетущее молчание. Она боялась говорить, но молчать было уже невыносимо. – По телевизору вчера… в вечерних новостях… Там показывали… в центре… Такое творилось… Людей… обычных людей… избивали… Дубинками, чем-то железным… Тела на асфальте и море крови… Это же просто ужас, кошмар какой-то…

Он медленно, будто с огромным усилием, перевел на неё взгляд. Его глаза, обычно ясные и спокойные, сейчас были похожи на узкие щели, из которых смотрел на нее незнакомый, холодный человек. –Я там был, – отрезал он коротко, и его слова повисли в воздухе тяжелым, отравленным облаком.

– Как ты мог?! – вырвалось у Оксаны. Из её ослабевших пальцев выскользнула ложка и с оглушительным лязгом упала в металлическую раковину. Она отшатнулась от плиты, её лицо вытянулось от ужаса. – Ты… ты участвовал в этом… в этом… кровавом кошмаре? Ты это делал?

– Кошмар? – он резко вскочил на ноги, и его стул с громким, пронзительным скрежетом отъехал назад, ударившись о шкаф. – Это не кошмар, жена! Это очищение! Это правда жизни! Пока мы тут будем в своем уютном гнездышке кашу хлебать и о погоде говорить, они, эти продажные уроды в правительстве, распродадут нашу землю по кускам, как последнюю шлюху! Все наши недра, все богатства, всё, что есть у страны – москалям! А такие, как я, – мы единственные, кто готов защитить страну! По-настоящему! Железом и кровью!

Он кричал, сжимая кулаки так, что его костяшки побелели. Его лицо исказила гримаса ярости, на шее надулись толстые, напряженные вены. Оксана отпрянула к плите, инстинктивно прижав ладонь к губам, чтобы заглушить рвущийся наружу крик. Таким – звериным, неумолимым, одержимым – она его никогда не видела. В маленькой кухне воцарилась тягостная, давящая пауза, нарушаемая лишь глухим шипением и бульканьем каши на плите и ее собственным прерывистым дыханием.

– А.… а сервис? – Прошептала она наконец, пытаясь вернуть его к реальности, к той почтенной, понятной жизни, что они вели всего сутки назад. – Коля, а кто будет работать? Как же твои клиенты и заказы? Ты же всё вложил в это дело…

Микола фыркнул, с силой швырнув себя обратно на стул. Он набросился на только что положенную ему тарелку с дымящейся гречневой кашей и крупными кусками свиного сала. Он ел с неистовой, волчьей жадностью, почти не пережевывая, словно пытался заесть ту черноту, что клокотала у него внутри.

– Найду кого-нибудь, – Отмахнулся он, прожевывая огромный ломоть. – Бездельников везде полно. У меня на примере есть несколько хлопцев.

– Но как мы будем жить? – Голос Оксаны снова начал срываться, в нем зазвенели слезы. – Откуда деньги, Коля? На что Юльке учиться? На что нам, в конце концов, жить? Ипотеку платить, за свет, за газ? На одну идею сыт не будешь!

Микола с силой отодвинул пустую, вылизанную до блеска тарелку. Его лицо было мрачным. Он полез в карман своих заношенных, испачканных джинсов и с размаху швырнул на стол толстую, мятую пачку стодолларовых купюр. Деньги тяжело, с сочным шлепком ударились о дерево столешницы, разлетелись веером.

– Вот деньги! Довольна? – Сердито выдохнул Микола. – Хватит тебе? Или еще принести?

Оксана с опаской, будто перед ней лежала гремучая змея, посмотрела на пачку. Банкноты были новыми, хрустящими, пахли типографской краской, но от них, казалось, исходил тяжелый, чужой, сладковато-металлический запах – запах ночных улиц, дыма и чего-то еще, от чего сводило желудок.

– Они… они кровавые!? – Выдохнула она, отводя глаза.

Это его взорвало окончательно. Он вскочил, изо всей силы ударив кулаком по столу. Тарелки и чашки со звоном подпрыгнули.

– Кровавые?! – Его рык был оглушительным. – Эти деньги заработаны в честной борьбе! В бою! В бою против москалей и их местной, продажной подстилки! Это плата за наше будущее! За будущее Юльки! Чтобы она жила в свободной стране, а не в рабстве у этих уродов! Ты, наконец, это поняла?!

– Вау, батя! – ее голос прозвучал с искренним восхищением.

– Где раздобыл? Мешок с неба упал? – В этот момент на кухню, потягиваясь и потирая сонные глаза, вошла Юлька. Ее взгляд сразу же, как магнит, прилип к разбросанным по столу деньгам. – Мы что, разбогатели?

– Садись завтракать, дочка! – Быстро, пытаясь смягчить ситуацию и оградить дочь от этого безумия, сказала Оксана, но было поздно.

Микола уже снова сидел, мрачно и методично пересчитывая и разглаживая купюры, складывая их в ровную стопку. Потом он набрал номер на телефоне и рявкнул в трубку, не здороваясь: «Ждите, через полчаса буду. Будьте готовы». Собираясь уходить, он заметил восторженный, горящий взгляд дочери, устремленный на него.

– Пап, а я вчера записалась в новую театральную студию! – Похвасталась Юлька, подсаживаясь к столу. – Мне там сразу дали главную роль! Я буду играть подругу Степана Бандеры! Это так мощно, так символично сейчас!

– Молодец, дочка! На правильном пути стоишь. – Лицо Миколы озарила первая за это утро улыбка – гордая, одобрительная, жесткая. – Настоящая украинка должна знать своих героев, чтить их и продолжать их дело. Горжусь тобой.

– Па, а денег на костюм не дашь? – тут же, не теряя ни секунды, сориентировалась Юлька. – И мы там на декорации всем коллективом скидываемся. Хочется всё красиво и правдоподобно сделать, чтобы зрители прониклись.

Не раздумывая ни секунды, Микола отсчитал четыре сотни долларов, потом, подумав, с тем же решительным видом добавил сверху еще одну хрустящую купюру. Половину этой суммы он сунул себе в карман джинсов, вторую половину – грубо засунул в карман клетчатого фартука Оксаны, которая стояла, безучастно уставившись в стену, словно не видя и не слыша ничего вокруг.

– Послушай сюда, Юлька. Побольше теперь снимай роликов для твоего Тик-Тока. Про наше движение. – На пороге он обернулся, указывая на дочь привычным, указующим жестом, каким он показывал Олегу на неисправность в машине. – Про нашу борьбу. Про то, какие они ущербные и ничтожные, эти москали и их вымирающий язык. Покажи всем их настоящую, гнилую сущность! Чтобы вся молодежь видела!

– Обещаю, пап! – С воодушевлением, горящими глазами крикнула ему вслед Юлька. – Я всё сниму! Будет супер-мега круто! Мой блог просто взорвется!

Его сервис, пахнущий бензином, машинным маслом и металлом, встретил его как старого, но внезапно чужого знакомого. Этот запах когда-то означал для него стабильность, уважение, честный труд. Сегодня он пах тылом, временной стоянкой. На территории его уже ждали трое – двое крепких, коротко стриженных парней в рабочих комбинезонах, и один постарше, с умными, но до глубины души уставшими глазами и руками, исчерченными шрамами и следами мазута.

Кратко, без лишних слов и улыбок, поговорив с каждым, Микола с холодным удовлетворением понял – ему, как ни странно, везет. Один оказался виртуозом по рихтовке кузовов и покраске, другой – первоклассным специалистом по автомобильной электрике, третий – мотористом с огромным стажем, способным с закрытыми глазами разобрать и собрать двигатель. Он наскоро, по-военному четко, провел для них вводный инструктаж, сухо объяснив основные принципы работы и свои требования.

Затем он жестом подозвал к себе Олега, своего напарника, с кем вместе плечо в плечо проработал последние четыре года в построенном собственными руками здании автосервиса. Молодой мужчина подошел неуверенно, его взгляд выражал целую гамму чувств – недоумение, растерянность и, как это ни парадоксально, зарождающееся уважение к этой новой, жестокой силе, исходившей от бывшего наставника.

– Олег, слушай сюда, и запомни раз и навсегда. – Микола говорил тихо, но так, что каждое слово врезалось в память. – Я теперь буду часто в отъездах. В Киеве, по делам. Важным. В мое отсутствие ты здесь старший. Следи за порядком, принимай заказы, отчитывайся мне вечером каждый день. Понял?

– Понял, Микола Иванович. Можете на меня рассчитывать. – Олег кивнул, стараясь выглядеть так же сурово и собранно, и непроизвольно расправил плечи. Новые обязанности и доверие босса, пусть и пугающего, льстили его молодому самолюбию.

Микола коротко, с силой похлопал его по плечу, развернулся и, не оглядываясь, сел в свою машину. Он резко тронулся с места, оставив позади свое прежнее детище, свое «честное царство», построенное на труде и мастерстве. Теперь у него была другая работа, другая жизнь, другие, куда более могущественные и требовательные покровители. А позади, в пыльном цеху сервиса, оставались лишь въедливый запах машинного масла, гул компрессора и недоумевающий, полный тревоги взгляд Олега, который так и не понял, куда и зачем так стремительно, словно догоняя войну, исчезает его наставник.

Следующие недели стали для Миколы временем глубокого погружения в мрачные воды националистического движения. Это было уже не поверхностное знакомство, а тотальное втягивание в идеологический водоворот, способный порождать лишь ненависть и нести смерть. День за днем он посещал собрания, проходившие в разных локациях – от полуподвальных помещений в Киеве до уединенных дач в лесу.

Периодически с ним проводили беседы разные лидеры движения, испытующе глядя в глаза, задавая каверзные вопросы, словно проверяя его благонадежность и преданность. В один из таких дней, утром, когда Микола пытался вникнуть в отчеты, которые ему с грехом пополам составлял Олег, снова зазвонил его телефон. На экране горело имя «Богдан». Микола почувствовал странное сочетание тревоги и предвкушения. Он вышел из офиса, чтобы поговорить наедине.