Курт Кобейн. Serving the Servant. Воспоминания менеджера «Nirvana»

Посвящается

Моему брату Питеру, сестре Рейчел

и нашим родителям Виктору и Мими Голдберг,

которые любили книги, пластинки и своих детей.

Предисловие

Одним осенним днем 2011 года, во время краткого расцвета движения «Захвати Уолл-стрит», я побывал в самом его эпицентре, Зукотти-Парке. Когда я уже уходил, невысокий татуированный подросток с пирсингом в брови робко спросил, можно ли со мной сфотографироваться. Тогда лагерь часто посещали знаменитости, и я ответил, что он, должно быть, с кем-то меня перепутал, но парень покачал головой и ответил:

– Я знаю, кто вы. Вы работали с Куртом Кобейном.

Я невольно задумался: был ли он на свете, когда Курт покончил с собой семнадцать лет назад? Да и что такого долговечного в музыке Курта, что она зацепила его? У всех нас, кто работал с ним, были похожие встречи с фанатами. Кажется даже, будто, общаясь с кем-то, кто знал Курта, они чувствовали себя не такими одинокими.

Впрочем, не все его наследие настолько нежное. Его смерть, как и жизнь, полна противоречий. Начиная писать эту книгу, я ввел Kurt Cobain в поиск Amazon. Кроме плакатов, медиаторов, книг, пластинок, видео и футболок, обнаружились «темные очки Nirvana с овальными линзами, вдохновленные Куртом Кобейном», флисовые покрывала, зажигалка и стальная таблетница с Куртом Кобейном, факсимиле водительских прав Курта из штата Вашингтон и даже игровая кукла Funko «Курт Кобейн с акустической гитарой». Впрочем, больше всего мне понравилась наклейка на бампер с надписью: «Я не разговариваю с собой, я говорю с Куртом Кобейном». Если бы на наклейке говорилось, что это он говорит со мной, я бы точно такую купил.

Начиная этот проект, я помнил, что Курт очень внимательно следил за прессой. Он жаловался на рок-репортеров, которые хотели составить его психоаналитический портрет, и обижался, когда его песни описывали просто как переработанные рассказы о его личной жизни, но, тем не менее, он дал сотни интервью, чтобы придать как можно больше нюансов имиджу, который хотел воплотить.

Его артистическое наследие и трагическое самоубийство создали персонажа, который работает подобно тесту Роршаха. Многие из тех, кто знал Курта, подчеркивают те аспекты его жизни, которые подтверждают их представление о том, кто он такой. Я не исключение. Я работал его менеджером и обязан ему большей частью карьеры, но также я был его другом. Сидя в кабинете, я часто смотрю на нашу фотографию в рамке, где его глаза блестят, – это самая суть того, что я помню о нем.

Память – это в самом деле та еще проблема. Я забыл много подробностей. Как раз когда я собирался связаться с Кортни Лав, чтобы она помогла мне кое-что вспомнить, она сама обратилась ко мне с точно такой же просьбой – о помощи для своих мемуаров. Двадцать пять лет – это много. Никто из нас не молодеет. Для меня лично одна из самых больших сложностей – то, что иногда очень трудно сказать, где заканчивается публичная история и начинаются личные воспоминания. Хорошо, что множество фактов из жизни Курта задокументированы в книгах, фильмах, клипах на YouTube, бокс-сетах, статьях, а в Интернете, которого при жизни Курта практически не существовало, есть сайты с сет-листами практически всех концертов, когда-либо сыгранных Nirvana, во многих случаях – даже с расшифровками разговоров группы между песнями.

Также я смог восстановить некоторые события по своим записям, и огромную помощь мне оказали люди, с которыми я общался, когда работал с Куртом. Обнаружилось, что у многих старых знакомых тоже большие пробелы в памяти, но при этом есть и несколько очень живых, накрепко засевших воспоминаний, которые они хранят годами как отражение жизни Курта и своей собственной. Отдельные периоды моей памяти тоже напоминают расплывчатую импрессионистскую кашу, но некоторые моменты я помню практически с кинематографической четкостью. Впрочем, даже эти истории стали полумифическими после многих лет пересказов, и я обнаружил немало случаев, когда тщательно лелеемый рассказ одного человека противоречил тому, что помнил я или кто-то другой.

Кроме воздействия, оказанного на миллионы фанатов, Курт за отпущенный ему короткий срок глубоко затронул жизни сотен людей, с которыми общался лично. Даже спустя четверть века еще не прошли горькие чувства, которые испытывают его знакомые, знавшие его на ранней части карьеры, к людям вроде меня, которые работали с ним позже; не меньше враждуют и те, кто не любят Кортни, с людьми, которые к ней относятся хорошо (к коим я также себя отношу). Большинство знакомых времен моей работы с Куртом и Nirvana согласились поделиться своими воспоминаниями, но некоторые отказались, потому что даже несмотря на пройденные годы, чувства, связанные с его жизнью и смертью, до сих пор остаются очень острыми.

Я понимаю тех, кто решил промолчать. В первые двадцать лет после самоубийства Курта я избегал книг и фильмов о нем. Но недавно прочитал и просмотрел запоем все, что нашел. Некоторые рассказы сосредоточены на разводе его родителей и последовавшем за этим несчастном детстве, а также на его упорной борьбе за признание как музыканта на американском Северо-Западе в конце восьмидесятых. Курт действительно временами рассказывал мне о своих чувствах по поводу того, что родители его бросили, и об одиночестве в детстве, но мне нечего добавить к этим общеизвестным данным о его ранней жизни, да я и не обращался к людям, с которыми не был знаком по работе с Куртом. Мы вошли в жизни друг друга лишь незадолго до того, как Nirvana начала работу над Nevermind, альбомом, который после выхода в 1991 году превратил их в международный феномен. Эта книга – субъективное описание времени, когда я был рядом с ним, последних трех с половиной лет его жизни, когда Курт Кобейн сделал большинство из того, за что его до сих пор помнят. Я считаю его артистическое наследие не просто коллекцией величайших хитов Nirvana, но чем-то много большим и совершенно уверен, что его место – на самом верху рок-н-ролльной иерархии. А еще он был щедр к другим музыкантам и внимательно относился к своей роли публичного человека. На личном уровне он был добр ко мне – и в осязаемом смысле, и в том, который невозможно описать.

Многие близкие Курта до сих пор не могут простить ему самоубийства. Я уважаю их чувства, но сам смотрю на это иначе. Я скучаю по нему и всегда буду думать, мог ли я сделать что-то, чтобы предотвратить его безвременную смерть. Тем не менее, насколько я понимаю, ни медицина, ни духовные традиции, ни великие философы до сих не могут дать ясного ответа на вопрос, почему одни люди убивают себя, а другие – нет. Вспоминая, сквозь печаль и радость, о его жизни и творчестве, я пришел к мысли, что самоубийство Курта – это не моральный проступок, а результат душевной болезни, которую ни он, ни все, кто его окружал, не смогли излечить. (Я говорю здесь о «болезни» не в том смысле, в котором говорил бы о ней врач, а как о силе, которая, по моему мнению, не могла контролироваться никем.)

Я не играл вместе с Куртом, не разделял его глубокого интереса и связи с панк-роковой культурой и не принимал с ним наркотики. Однако я работал на него в главном творческом проекте его жизни – собрании произведений, которое нашло новое место рок-н-роллу в глобальной популярной культуре, а для многих его фанатов еще и дало новое определение мужественности.

Несмотря на некоторые «темные места» в его карьере и ужасные реалии смерти, мой взгляд на Курта – в основном романтический, – сосредоточен на творческой стороне его личности. Однажды это стремление думать только о позитивном наследии сильно задело его горевавших друзей. Я произнес прощальную речь на приватных похоронах, которые устроила Кортни после того, как нашли его тело. В книге Nirvana: A Biography британский рок-журналист Эверетт Тру так описал свою реакцию на это: «Дэнни Голдберг на похоронах Курта произнес речь, благодаря которой я понял, почему же певец в конце концов сдался. Эта речь никак не опиралась на реальность, не описывала никого из известных мне людей. В ней Курта назвали «ангелом, который спустился на землю в человеческом обличье, слишком хорошим для этой жизни, и именно поэтому он пробыл здесь так недолго». Какая же херня! Курт был таким же вспыльчивым, капризным, агрессивным, беспокойным, веселым и унылым, как и все мы».

Вскоре после того, как его книга увидела свет, мы с Эвереттом встретились на музыкальной конференции в Австралии, пообщались и обнаружили, что у нас больше общего в чувствах, которые мы испытывали к Курту, чем следовало ожидать. Тем не менее я знаю, что у нескольких человек была такая же негативная реакция на мою надгробную речь, как и у него.

Как мне кажется, все эти точки зрения содержат лишь часть правды. Личность Курта была расщеплена. Он страдал от депрессий, был наркоманом, но при этом этом был творческим гением. Он мог быть едко-саркастичным или отчаявшимся, и вместе с тем был глубоко романтичным и уверенным в качестве своих произведений. Курт был разгильдяем, у него сохранилось дурацкое чувство юмора, он ел тот же фастфуд, что и в детстве, и любил днем ходить в пижаме – тем не менее за его имиджем бездельника скрывался весьма утонченный интеллект.

Марк Кейтс, один из руководителей Geffen Records, компании, которая поддерживала наиболее близкие отношения с Куртом, выразил мнение многих, когда сказал мне, задыхаясь от эмоций:

– Вот две вещи, которые очень многие не помнят о Курте. Во-первых, он был очень веселым. Во-вторых, он был невероятно умен.

Курт презирал тех, кто не уважал его, и бывал весьма ворчлив и неприятен, когда страдал от боли, но по большей части он излучал вежливость, редкую для гениев или звезд. Он был, если можно так сказать, хорошим парнем почти всегда.

Наша с Куртом фотография, которую я все рассматриваю, была сделана 6 марта 1992 года в лос-анджелесском «Пэлэсе», на концерте двух его любимых групп, Mudhoney и Eugenius. Незадолго до этого, в сентябре, вышел прорывной альбом Nirvana Nevermind, и в следующие пять с половиной месяцев группа пережила один из самых стремительных взрывов популярности за всю историю музыки. Она дала миру уникальное сочетание панк-роковой энергии и идеалов антиистеблишмента Sex Pistols с поп-мелодиями – и именно в тот момент, когда рок-аудитория наждалась в этом. Курт часто прибегал к самоуничижению в интервью, сравнивая «попсовую» сторону своих песен с Bay City Rollers, The Knack или Cheap Trick, но я считаю, что он всегда подражал The Beatles.

В первые недели после того, как первый сингл с альбома, Smells Like Teen Spirit, попал в радиоэфиры, произошел внезапный сюрреалистический переход от скромных панк-роковых корней группы к новой реальности. Они путешествовали в самолетах, а не в микроавтобусах, спали в гостиницах, а не на диванах у друзей. Незнакомые люди теперь видели в них знаменитостей, а не бродяг.

Двадцать лет тому назад Брюс Спрингстин очень быстро стал знаменит, когда благодаря Born to Run попал на обложки Time и Newsweek, но даже Боссу (прозвище Спрингстина. – Прим. ред.) пришлось подождать еще несколько лет до появления большого поп-хита и первого места в хит-параде (с альбомом The River). Nirvana же одновременно добилась и признания у критиков, и поп-успеха – этот феномен был удивителен еще и потому, что группа появилась из замкнутого на себе мира панк-рока, к которому до этого момента американские поклонники рок-музыки относились с безразличием.

У музыкантов больше личной культурной власти, чем у любых других артистов. Актеры, за очень редким исключением, зависимы от чужих сценариев. Даже самые крутые кинозвезды, романисты и художники не могут ежевечерне встречаться с тысячами восхищенных фанатов или точно так же каждый день «влезать» им в голову, как хитовая песня. Вот почему термин «рок-звезда» так силен. Поскольку Курт оказался той редкой рок-звездой, которую интересовал не только секс или развлечения, многие журналисты и фанаты называли его «савантом». Та еще хрень, конечно, но и компенсация определенная была. Курт гордился тем, что группе удалось достичь таких высот, и испытывал немалое облегчение от того, что впервые в жизни наконец заработал столько денег, чтобы жить комфортно.

Тем вечером, когда была сделана эта фотография, Курт наслаждался возможностью снова стать обычным фанатом. Mudhoney была одной из его любимых сиэтлских групп, и он дружил с ее вокалистом Марком Армом. Хорошо знаком он был и с Юджином Келли из Eugenius (первоначально группа называлась Captain America, но Marvel заставили их отказаться от этого имени). Келли написал песню Molly’s Lips для своей предыдущей группы, The Vaselines; Nirvana выпустила кавер на нее на одном из своих первых синглов. Еще год назад Курт смотрел на Арма и Келли снизу вверх, а теперь он словно превратился в их более успешного младшего брата, который великодушно их подбадривал.

Несмотря на то что по MTV клипы Nirvana крутили по нескольку раз в день, зрители не лезли к Курту. Может быть, потому, что благодаря своему росту (метр семьдесят три) и сколиозу, из-за которого он слегка сутулился, Курт легко сливался с толпой, а может, потому, что одевался точно так же, как и во времена, когда денег у него вообще не было – в рваные джинсы и кроссовки Converse, или потому, что его не сопровождала никакая свита или охранники. Хотя я лично подозреваю, что многие фанаты тем вечером узнали Курта, но понимали, что его лучше оставить в покое, не мешая наслаждаться музыкой.

Курт недавно прошел курс реабилитации и, насколько я мог судить, был чист. Его глаза были ясными – исчез тот печальный мутный героиновый взгляд, который я впервые увидел, когда Nirvana за несколько месяцев до этого выступала на Saturday Night Live. На реабилитацию записались и Курт, и Кортни, и она, кажется, им помогла. Я готов поклясться, что в тот момент он был по-настоящему счастлив.

Во время перерыва мы стояли в пустом углу балкона, куда пускали только по пропускам. Курт увидел фотографа, положил руку мне на плечо и с теплой улыбкой сказал: «Давай сфотографируемся», – словно знал, что я захочу позже вспомнить этот момент.

Кортни была беременна, и они недавно переехали в новую квартиру на Альта-Лома-Террейс в Голливуд-Хиллс. В последнюю минуту Курт решил устроить на новом месте вечеринку после концерта. Он тогда раздумывал, не стать ли взрослым, и на тот момент идея ему, похоже, нравилась. Квартиру оказалось найти довольно трудно. Ее едва было видно с дороги, она располагалась в каком-то странном строении, до которого можно было добраться только по канатной дороге. GPS в те времена почти ни у кого не было, а Курт толком не объяснил, как доехать, так что народу собралось очень мало, но атмосфера все равно была отличная. Я испытал большое облегчение, видя, как Курт и Кортни наконец-то радуются жизни. Этот оазис спокойствия, впрочем, продлился недолго. На следующей неделе Кортни начала давать серию интервью Линн Хиршберг для статьи в Vanity Fair; эта статья, вышедшая через несколько месяцев, принесла паре немало мучений, а «волны» от нее потом шли еще не один год.

Когда я познакомился с Куртом Кобейном, мне было сорок, а ему двадцать три. Останься он в живых, мы бы сейчас оба считались мужчинами среднего возраста, но тогда я был стар, а он молод. Курт все еще был на той стадии рокерской карьеры, когда большинство песен – о том, что ты чувствовал в подростковом периоде. Я же был уставшим от жизни ветераном, двадцать лет отработавшим в рок-н-ролльном бизнесе. У меня были ребенок, ипотека и работа в корпорации. За год до этого моя карьера пережила пик, когда меня на церемонии «Грэмми» поблагодарила Бонни Рэйтт, получившая приз «Альбом года». Характер Курта был выкован в антиистеблишментном мире панк-рока американского Северо-Запада, культуре, которая презирала общепринятые ритуалы шоу-бизнеса вроде вручения наград.

А еще у Курта было отличное понимание того, как синтезировать все аспекты рок-н-ролла. Он писал в Nirvana и тексты, и музыку. Он был и вокалистом, и ведущим гитаристом. (В большинстве рок-групп эти должности делят два человека или даже больше – например, Джаггер и Ричардс в Rolling Stones или Плант и Пейдж в Led Zeppelin. Кроме него, единственным музыкантом, который совмещал и то и другое в группе суперзвездного статуса, был Джими Хендрикс.) Курт контролировал все детали продакшена записей Nirvana. Он лично занимался дизайном обложек альбомов и даже многих футболок и придумывал идеи для клипов.

Nevermind разошелся тиражом более пятнадцати миллионов, но таинственный ореол вокруг Курта был создан не одним только коммерческим успехом и не списком его музыкальных навыков. Отличный гитарист, но до Хендрикса далеко. Его голос не испорчен искусственностью или комплексами, передает и уязвимость, и силу, но в роке и без него много замечательных певцов. Притягательный живой исполнитель, но другие были театральнее. Один из немногих композиторов-песенников, кому удавалось совместить структуру поп-песни с хард-роком, но Rolling Stones тоже такое периодически удавалось. Намного более хороший поэт, чем сам он считал, но не уровня Боба Дилана или Леонарда Коэна. Моралист, но не воинствующий.

Курт восхищался The Beatles, в том числе и теми холистическими отношениями, которые группа, особенно Джон Леннон, поддерживала с массовой аудиторией. Как мне казалось, Курт считал всю свою публичную жизнь искусством – каждый концерт, каждое интервью, каждую фотографию. Несмотря на все свои опасения по поводу славы, он очень эффективно ею пользовался. Он был одним из очень немногих артистов в истории рок-н-ролла, кто мог общаться сразу на нескольких культурных языках – энергии хард-рока, искренности панк-рока, заразительной привязчивости хитовых песен и вдохновляющей привлекательности социального сознания. Кроме того, в начале девяностых Курт нес, по выражению Аллена Гинсберга – который сказал так много лет назад о Бобе Дилане, – «богемный факел просвещения и самоутверждения».

Но туманный взор, который я вижу во многих глазах – например, в глазах того парня на «Захвати Уоллстрит», – основан на чем-то другом, на уникальной эмпатии, которую Курт испытывал к другим людям, особенно к изгоям. Он помог многим своим фанатам почувствовать, словно во вселенной существует сила, которая примет их. Им казалось, будто они на самом деле знают его, а он каким-то образом знает их.

Как мне думается, прототип тесной связи Курта с подростковой тоской нужно искать не в рок-н-ролльном каноне, а в произведениях Джерома Д. Сэлинджера, особенно в его «Над пропастью во ржи». Как и этот классический роман пятидесятых, произведения Курта подарили аутсайдерам чувство собственного достоинства, сломав при этом барьеры массовой культуры, так что доступ к ним получили миллионы. Эпоха Рейгана, породившая его поколение панк-рока, давно ушла и застыла в янтаре, но и через двадцать пять лет после его смерти поэтическое, неотфильтрованное понимание подростковой боли, которое проявлял Курт, по-прежнему заставляет молодежь носить футболки с Nirvana и верить, что они тем самым делают некое заявление.

Курт – это намного больше, чем сумма его демонов. Рисунок в одном из его дневников изображает «множество настроений Курдта Кобейна: Малыш, Спорщик, Задира, Нахал». (В те времена он еще пробовал писать свое имя по-разному.) В статье из журнала Spin на десятилетие смерти Курта музыкальный журналист Джон Норис назвал его «панком, героической поп-звездой, жертвой, наркоманом, феминистом, мстителем за гиков, всезнайкой».

Товарищ по группе и близкий друг Курта, Крист Новоселич, недавно напомнил мне: «Курт бывал милым и прекрасным, и он совершил ради меня немало добрых поступков, но в то же время Курт бывал и очень злобным и жестоким».

Мне Курт иногда виделся эдаким ошеломленным мудрецом из далекого космоса, но в то же время он бывал и невероятно сфокусированным маньяком контроля, и уязвимой жертвой физической боли или общественного отвержения, и двуличным наркоманом, и любящим мужем и отцом, и добрым другом. В одну минуту он мог быть параноиком, в другую – стать необычайно самоуверенным, быть чувствительным аутсайдером, или обычным стеснительным парнем, или тихим, но сильным центром внимания, или хватким мастером саморекламы, или отчаявшимся «взрослым ребенком», которому жизнь казалась бессмысленной. Курт передавал многие свои чувства, не говоря ни слова. Я очень хорошо помню разные выражения его лица: вот он – страдающий, веселый, скучающий, взбешенный, заботливый. И все они лишь усиливались пронзительным взглядом его голубых глаз.

С годами я стал уделять все больше внимания роли Курта как художника. В детстве родные считали, что когда он вырастет, то станет художником-графиком; он никогда не прекращал рисовать и делать скульптуры. Впрочем, Курт отлично понимал уровень своих визуальных талантов.

– Я был лучшим художником в Абердине, – однажды рассказал он мне с горькой улыбкой, – но никогда не думал, что смогу выделиться как художник в большом городе.

Вместо этого свои творческие усилия он направил на музыку. В этом мире он знал, что он исключительный. К тому времени, как я познакомился с Куртом, он излучал тихую уверенность в качестве своей работы, которую поддерживали все вокруг – в том числе и другие артисты.

Я предполагаю, что, если вы читаете эту книгу, вы – фанат Nirvana, но я периодически встречаю людей, которые не понимают, с чего вообще весь этот шум. Такова природа музыки. Ничего не может нравиться абсолютно всем, и все мы более или менее предвзяты в пользу того, что было нам по душе в старших классах школы.

Самое близкое к количественному выражению влияния Курта, что я могу представить, – это статистика на стриминг-сервисе Spotify, который открыли в 2008 году, через четырнадцать лет после смерти Курта. Вот список самых прослушиваемых за всю историю Spotify песен, записанных исполнителями, такими же известными, как Курт, а также некоторыми другими артистами, которые стали известными примерно в одно время с Nirvana. (Цифры приведены на май 2018 года.)

Вроде бы достаточно наглядно.

Название «Служа слуге» – это дань уважения песне, которую Курт написал для альбома In Utero после внезапного коммерческого триумфа Nirvana. Ее часто вспоминают по первой строчке: «Подростковая тоска хорошо продалась» – самоуничижительное размышление об огромном успехе предыдущего альбома. Еще Курт дал понять, что некоторые строчки были попыткой прояснить отношения с его отцом Доном, который бросил семью (я в первый и единственный раз встретился с ним на похоронах Курта). Как по мне, название отображает реалии работы с Куртом – он был слугой музы, которую только он мог слышать и видеть, и переводил ее энергию на язык, с которым могли отождествить себя миллионы. А те из нас, кто работал с ним, должны были всячески помогать его трудам – насколько могли.

Глава первая

Gold Mountain Entertainment

Я впервые познакомился с Куртом в ноябре 1990 года в Лос-Анджелесе. Он и остальные музыканты Nirvana, Крист Новоселич и Дейв Грол, встретились со мной и моим младшим партнером Джоном Силвой в офисе нашей менеджерской компании Gold Mountain Entertainment на бульваре Кауэнга Уэст, недалеко от Юниверсал-Сити.

Первые слова, которые мне сказал Курт, – безапелляционное: «Нет, ни в коем случае» в ответ на вопрос, хочет ли группа остаться на Sub Pop, плохо финансируемом, но уважаемом сиэтлском инди-лейбле, который выпустил их первые записи, в том числе и дебютный альбом Bleach, который стал настолько успешным в панковской субкультуре, что на группу обратили внимание мейджор-лейблы.

Он молчал первые пятнадцать минут этой встречи, говорил в основном Крист. Твердый ответ Курта по поводу Sub Pop стал для меня первым намеком на то, как строились отношения в группе. Дейв был виртуозным рок-барабанщиком, который вывел Nirvana на гораздо более высокий музыкальный уровень, чем предшественники. Крист был основателем группы, наравне с Куртом, и разделял его политические и культурные идеи. Трое музыкантов великолепно вместе играли, и у них были общие взгляды на то, как группа вписывается в миры рока и панка, но последнее слово всегда оставалось за Куртом.

В ранние годы рок-н-ролла роль менеджера часто ассоциировалась с продажностью и некомпетентностью. Менеджера Элвиса Пресли, полковника Тома Паркера, многие считали манипулятором, который использовал своего знаменитого клиента, инфантилизируя Элвиса и кладя себе в карман намного больше денег, чем заслуживал. Первого менеджера The Beatles, Брайана Эпштейна, группа очень любила – он стал первым бизнесменом, который понял, насколько они особенные, но, оглядываясь назад, можно сказать, что он был не слишком умелым в плане обеспечения максимального дохода и влияния.